Правда, я не мог заниматься с ним постоянно, в ожидании моих каникул он
просто сходил с ума у себя в стойле. Я и сам подумывал о том, когда уезжал
в колледж, что мне придётся вернуть его полковнику Картеру, который ценил
его, обходился бы с нимтак, как надо, и заботился бы о нём. А ведь
жеребёнок привык уже к любви и требовал ласки. При этой мысли я даже хотел
было отказаться от училища, ведь из-за него я даже отказался от
поступления в училище Уэст-Пойнт. А отец продал его.
Когда я оправился, когда превозмог дрожь и боль, то спросил: "И кому
же?" Какому человеку досталось право распоряжаться жизнью этого
прекрасного, счастливого, доверчивого, избалованного и гордого существа? Я
так и спросил, но он не захотел даже слушать, так и не ответил тогда
сразу. Когда же он всё-таки сказал мне об этом, то сделал это, опустив
глаза.
- Не знаю. Я сдал её торговцу скотом.
Я так и обмер. Он посмотрел мне в глаза, а я уставился на него так, что
он сморщился и, не говоря ни слова, вышел, оставив за собой открытой дверь
в камеру.
- До свидания, - сказал он, наклонился и взял мою руку.
- До свидания, - кое-как промямлил я и позволил пожать себе руку.
Я так и не узнал, что же сталось с моим жеребёнком. Однажды из окна
поезда я видел, как лошадь кремового окраса, очень похожая на него, понуро
тащила на базар перегруженную овощами телегу, которой правил какой-то
китаец.
Глава XV ПОДГОТОВКА К УНИВЕРСИТЕТУ
1884-85-е годы были для меня периодом больших испытаний. Когда я приехал
в Беркли для сдачи вступительных экзаменов в Калифорнийский университет,
то провалил экзамены по греческому, латыни и ряду других предметов,
поэтому пришлось отложить учебу до следующего года. Отец встревожился. Мне
было 18 лет, и он считал, как мне кажется, что он виноват в моей неудаче:
вероятно он выбрал мне не то учебное заведение. Однако выбор его был
верен, поскольку не существовало учебного заведения, которое было бы для
меня подходящим. И на западе, и на востоке страны были подготовительные
школы при университетах, готовившие абитуриентов, многие из которых были
моложе меня. Я хорошо узнал этих ребят. Это такие ребята (а потом они
становятся взрослыми), для которых созданы школы, университеты и весь мир.
Я часто завидовал им, гораздо чаще радовался, что я не из их числа.
Избранными оказывались, большей частью, ребята, которых воспитали в
духе исполнения своего долга. Они запоминали всё, что им задавали учителя.
Независимо от того, хотели ли они знать заданное, понимали ли его или нет,
они умели затвердить и ответить урок. Их стимулировала, насколько я в этом
разбирался, не любознательность, они редко говорили о занятиях, и если я
заговаривал о смысле того, что мы читали или слышали, то одних это
удивляло, других же оставляло равнодушными. Их же мотивы - вырваться
вперёд и удержаться там, защищать честь школы, - были чужды мне.
Родители не воспитывали меня. Они посылали меня в школу, нанимали мне
учителей музыки и рисования, предоставляли мне всё, что было в их силах.
Но кроме того они давали мне свободу и возможности для совсем иной жизни:
лошадей, ружья,собак и просторы полей. Как я уже отмечал, люди, занятия и
мечты о такой жизни интересовали меня, и я хорошо усваивал то, что мне
было интересно. Те школьные предметы, которые, случалось, имели отношение
к моим внешкольным интересам, яизучал и в школе, и вне её стен, читал
больше, чем полагалось, и к тому же запоминал прочитанное навсегда. Я знаю
эти дисциплины по сей день точно так же, как помню и люблю тех мужчин и
женщин, мальчиков и девочек, что позволили мне дружить с ними тогда и
таким образом открыли мне глаза на сильные и слабые стороны человеческой
натуры. С другой стороны, я помню немногих из тех учителей и мало из тех
предметов,что казались мне не имеющими отношения к моей жизни.
Сами по себе эти предметы интересны, и меня можно было заинтересовать
ими. Но никто и не пытался увлечь меня ими, мне их подавали как нечто
необходимое для того, чтобы поступить в университет. Учителя,
преподававшие их, не взывали к моему пытливому, живому уму. В результате я
не работал над ними по-настоящему и, таким образом, усвоил лишь то, что
осело поcредством зубрёжки: скудные зачатки школьного образования. Когда я
постучался в дверь университета, то был подготовлен к учебе там в
некоторых областях, ум мой был достаточно голоден в жажде узнать ответы на
некоторые из глубоких вопросов, чтобы заставить меня работать и
развиваться, особенно по тем направлениям, которые, как мне теперь
известно, не имели готовых ответов, а лишь вызывали всё новые и новые
вопросы:
естественные науки, философия и т.п. Меня ничуть не интересовала
латынь, греческий, математика и прочие "знания", которые требовались по
стандартам тех дней.
Отец разыскал в Сан-Франциско лучшую частную школу и определил меня
туда как особого ученика, которого надо было натаскать к экзаменам в
Беркли, и нанял там одного из преподавателей, г-на Эвелина Никсона, чтобы
тот попутно опекал меня.
Следует, к тому же, заметить, что отец предоставил мне свободу: комнату
для ночлега и работы, и никого, кто бы присматривал и заботился обо мне. Я
мог приходить и уходить,когда мне вздумается. Я так и делал. Мечтательно
задумавшись, я бродил в одиночестве по городу, исследуя его так же, как
делал это в окрестностях Сакраменто. Больше всего мне нравилось побережье
океана: там я переживал судьбы античных героев и римских полководцев,
поэтов всех времён, иногда пребывая в исступлённом восторге, но никогда, в
отличие от детства, не ставил себя на их место. Что-то во мне уже
переменилось.
И совершил эту перемену Эвелин Никсон. Он первым изо всех учителей
заинтересовал меня в том, что мне нужно было познать, не в самом себе, а
во внешнем мире сознательной культуры. Он был фанатиком поэзии, особенно
обожал классическихпоэтов. Когда он читал или декламировал греческие
стихи, греки оживали: романтика и язык пели мне песни, и я был преисполнен
вдохновения, чтобы стать, подобно ему, нет, не героем и даже не поэтом, а
знатоком греческого языка и, следовательно, инструментом, способным
воспроизводить прекрасные слова. Жизнь наполнялась смыслом,
целеустремлённостью и радостью. Она была слишком обширной, чтобы я мог
олицетворять её своим детским подражанием и героизмом. Я писал стихи, но
лишь для того, чтобы изучить технику, и таким образом чувствовать поэзию
более глубоко. Мне хотелось читать, а не писать, я хотел знать, а не
творить, как об этом сказал Никсон, великие вещи, и не быть героем самому.
- Я - никто, - говорил он бывало. - Я - ничто, лишь одно из тех
безвестных существ, для которых слагали песни Данте и Шекспир, ради
которых работали и боролись Цезарь и папы, полководцы и государственные
мужи. Я - ценитель всех хороших слов и добрых дел"
Это была новая и благородная роль, и Эвелин Никсон был прекрасным
примером тому:
воспринимающий, а не творящий великолепные изобретения. Он был
англичанином, говорили, что он окончил Оксфорд с отличием по двум
специальностям, и приехал в Сан-Франциско по состоянию здоровья. Там была
целая группа таких как он, большинство из них рассказывало то же самое. В
Оксфорде и Кеймбридже они были не только эрудитами в науках, но и
спортсменами, они развили себе такие мускулыи такой объём грудной клетки,
какой им был вовсе не нужен и который они не могли сохранить при такой
сидячей работе, полученной в результате этой эрудиции.
Лёгочные недуги изгнали их в ссылку.
- Не очень-то увлекайтесь спортом в университете, - советовали они. -
Не накачивайте себе больше мускулатуры, чем потом сможете задействовать в
течение дня.
В школе Никсон учил меня греческому, латыни и английскому, а у себя
дома открывал мне красоту и значение других предметов, которые нужно было
усвоить для вступительных экзаменов. Я работал для него, больше, гораздо
больше я работал для себя. Он видел это, наблюдал за моим страстным
желанием разгадать все загадки и смеялся.
- Я не буду отвечать на твои вопросы, - восклицал он. - Взрослые не
знают ответов на простые вопросы мальчишки, ребёнка. Мы можем лишь
подчеркнуть твои вопросы, распалить твоё желание найти на них ответы,
добавить к ним свои и подстегнуть, подзадорить вас самих к разрешению хотя
бы одного или двух из них... и дать ответ нам! Для того и существует
юность: чтобы отвечать на те вопросы, на которые не может ответить
зрелость. И если я выглядел при этом неудовлетворённым или разочарованным,
он, глядя на меня, хохотал как демон.
- Дерзай, парень! Весь мир - твой. Ещё ничего не сделано, ничто не
познано.
Величайшая поэма ещё не написана, лучшая железная дорога ещё не
построена, ещё не придумано совершенное государство. Всё ещё предстоит
свершить - вот именно,всё!
Сказав это один раз, он повторял эту фразу снова и снова, и в конце
концов, чтобы убедить меня окончательно, он перенёс наш частный урок по
субботам с семи на восемь вечера с тем, чтобы я мог затем провести вечер в
группе его друзей, представлявших собой круг страстных, развитых,
противоречивых умов. Их было от четырёх до десяти человек, все они были
англичанами, все - выпускники Оксфорда и Кеймбриджа, все -изгнанники, они
интересовались всем и вся и обсуждали любую тему эрудированно, со знанием
дела, опираясь на точнейшие факты, но, совершенно очевидно, у них не было
общего мнения ни по одному из вопросов. Среди них были консерваторы и
либералы, и даже один "красный" - Уильям Оуэн, внук, думается, во всяком
случае, наверняка потомок Роберта Оуэна, первого из ранних английских
социалистов. Среди них был, по крайней мере, один католик, который мне так
приглянулся, что я до сих пор не могу забыть христианское учение этой
религии.
Его любимым тезисом было то, что протестантские конфессии -
ветхозаветные праведные секты и что, в действительности, они не имеют
никакого отношения к Христову учению любви и прощения. Там же были и
протестанты, доки в истории религии, и когда дискуссия достигала апогея,
они цитировали авторитетные источники с такой уверенностью, что можно было
и не проверять по тексту. Помню, как однажды разгорелся жаркий спор, когда
католик сослался на одну из папских булл. Когда кто-то засомневался, он
процитировал её дословно на латинском. То, что они знали, приводило меня в
изумление, а также то, какони это знали, но ещё больше поражало меня то,
чего они не знали. Они не могли договориться между собой ни о чём, кроме
признания факта. При всех их познаниях они не ведали сути правды.
Что это были за беседы, свидетелем которых мне приходилось быть!
Свободный, страстный обмен мыслями развитых умов, отточенных как лезвие
бритвы. Они всегда были вежливы, никогда не перебивали друг друга, ничего
не умалчивали, не соглашаясь с чем-либо, говорили об этом открыто, и если
критиковали кого-либо, то, несмотря на собственную позицию, привносили
свою долю фактов или приводили кстати пришедшее на ум мнение какого-либо
философа или чудное выражение какого-нибудь поэта для освещения или
украшения темы. Если возникали разногласия, вежливость и изысканность
неизменно сохранялись. Они с аппетитом пили калифорнийское вино,накуривали
в комнате до синевы и отстаивали свою точку зрения с упорством,
искренностью и незаурядным красноречием, но никогда не выходили из себя.
Это была беседа. Никогда раньше мне не приходилось участвовать в таких
беседах, позже это случалось, но редко, и никогда уж не было ничего
подобного тому, что сохранилось в моей памяти об этих чудесных субботних
вечерах в Сан-Франциско при моей подготовке к поступлению в университет.
Ибо эти беседы, такие блестящие, такие учёные и такие ощутимо
непознаваемые, казалось, открывали мне, молчаливо сидевшему в стороне,
истину, что даже выпускники университета в действительности ничего не
знают.У них были доказательства, свидетельства всех мудрецов мира сего во
все времена, но не было у них выводов. Никаких. Мне нужно самому поучиться
