к своим соотечественникам. Позднее,припоминаю, он грустя сказал "Прощай",
и я подумал, что он долговяз и сентиментален, а я был коротышка и, как он
напомнил мне позднее, американец.
Карлос Хиттель хотел работать, он повел меня к Блюте, представил меня
собравшейся толпе, и для меня нашёлся там один парень, который был готов
тратить время на разговоры об искусстве. И он умел делать это очень умело.
Он водил меня впинакотеку, чтобы проиллюстрировать свои идеи, и о
художниках, представленных там, он говорил с глубоким пониманием и
авторитетностью. Но художников там было совсем немного. Не все из старых
мастеров в той галерее были настоящими мастерами, а из современных
художников только один мог рисовать - Ленбах. И даже Ленбах, видите ли,
сам Ленбах ради славы и успеха отказался от искусства ради портретов. Я
проявил интерес к картинам других художников, о которых слыхал кое-что, и
он показал их мне. Скривив губы и прищурив глаза, он своим острым пальцем
показал мне, что за исключением Ленбаха, все остальные современники были
либо торговцами, либоремесленниками, и в лучшем случае начинающими,
бесталанными учениками в изобразительном искусстве, которое кому-нибудь
ещё предстоит возродить.
Я с надеждой спросил :"А не сможет ли кто-нибудь из американцев
возродить это искусство?"
Он совсем скорчился от смеха. Он мне покажет. Мы пошли по студиям всех
знакомых ему студентов. Прекрасные ребята, работящие, они бросали работу и
доставали свои холсты один за другим. Это было так жалко и смехотворно.
Некоторые из них так жадно ловили хотя бы слово похвалы, их взгляд метался
с моего жалкого лица на их жалкие картины. Мне весьма понравились
некоторые из "эскизов", и я несомненно сказал бы им об этом, если бы мой
гид заранее не предупредил меня.
- Будь осторожен, - говорил он, пока мы поднимались по лестнице в
студию, - бедняга очень самолюбив, он полагает, что умеет писать. К тому
же он немного рисует. Но писать? Ничуть. Увидишь сам. Но, не ...не
оскорбляй его чувств, высказывая свои мысли.
А то он вдруг засмеётся перед другой дверью: "А вот этот парень думает,
что он гений. Совершенно уверен, что умеет писать. Но я тебе расскажу, как
он это делает. Его идол - Дефреггер. Он ездит по деревням, выискивая
крестьян в стиле Дефреггера, костюмы Дефреггера, композиции Дефреггера.
Если он натыкается на картину Дефреггера, то пишет её так, как её написал
бы Дефреггер. Только...
никто кроме него самого не видит сходства. А он так и не может найти
натуру Дефреггера в жизни, конечно и сам Дефреггер не находил её, поэтому
он делает то, что делал его учитель: он нанимает натурщиков на улицах
города, одевает их, располагает их и пишет их так, как считал нужным
Дефреггер. И его картины покупают. Вот в этом-то и беда искусства в наше
время. Кое-кому из художников в этом доме удаётся продавать свой товар...
как правило американцам, но продают же. Живут же люди."
И действительно, этот последователь Дефреггера, когда мы вошли к нему в
студию, писал группу тирольских крестьян, расположенных по Дефреггеру, а
маленькая пухленькая уличная девчонка была разодета сельской мадонной. Во
время работы она всё время перекидывалась шутками с художником и моим
другом, постоянно смеялась.
А когда мой гид ушёл, оставив меня там, и я направил разговор в
серьёзное русло, художник стал восхищаться Дефреггером, так разволновался,
что бросил работу и повёл меня в галерею смотреть работы Дефреггера. Он не
смотрел ни на что другое и велел мне не отвлекаться, даже на Ленбаха.
- Ленбах! Фу! -говорил он. - Он может немного писать, но он же не видит.
Приведите к нему кайзера или какого-либо князя и скажите ему написать
его. И он вам сделает некое подобие, но... этот человек живёт здесь и не
видит жизни вокруг себя - ничуть. Вряд ли он когда-либо видел крестьянина,
а если и видел, то что же узрел? Характер, жизнь, правду и красоту
настоящего народа? Ничего подобного. Нет. А вот теперь посмотрите на этого
Дефреггера...
Я был в отчаянье. Я не могу распознать произведение искусства, даже
если и вижу его. Я приехал в Мюнхен, чтобы понаблюдать за художниками в
работе, чтобы прочувствовать что пытается сделать художник. Мой вожатый
ходил со мной из студии в студию, где писали художники и студенты. Но это
были не картины, только невежды могут называть такие вещи картинами.
Иногда тот, кто писал, называл свою работу картиной или живописью, а мой
гид называл их набросками и давал мне понять, что эти люди не вникают в
то, что делают. Во время работы они разговаривали, шутили, смеялись,
заигрывали с натурщицей, флиртовали с ней, любили её. Не удивительно,
чтоих нельзя принимать всерьёз. Не удивительно, что они не художники и
никогда не станут ими, никто, кроме моего вожатого. Мы частенько заходили
к нему в студию отдохнуть, поговорить, выпить. Пил он изрядно. Но пока я
был у него, он никогда не работал, и никогда не говорил о своих картинах.
Он просто доставал их по одной в каждый визит. Устанавливал картину на
мольберт на целый день, тщательно поворачивал её к свету и оставлял так.
"Произведение искусства само говорит за себя", - обычно произносил он.
"Просто смотришь на него и впитываешь в себя". Так мы сидели, пили и
разговаривали о другом, а картина в это время делала своё дело. Вначале
меня не интересовали его картины, они были набросками, незаконченными
этюдами, но удивительно было то, что, говоря о живописи, он пробуждал
воображение зрителя, которому хотелось закончить то, что художник только
задумал, который жаждал увидеть продолжение линии, только намеченной
художником, и, наконец, мы вдвоём с художником составляли между собой
совершенное произведение. Если бы я покупал картины, то купил бы
одну-другую из картин моего гида. А так я просто восхищался ими и слушал
его, и это устраивало его. Мы стали закадычными друзьями, но я так и не
видел, как он работает, а мне хотелось посмотреть, как работает настоящий
мастер.
Однажды в Блюте кто-то предложил всем нам поехать в Венецию на этюды. Я
воспринял это с восторгом, и раздалось несколько голосов в поддержку.
Другие стали возражать, и разговор перешёл в дискуссию по вопросу,
является ли Венециясамым прекрасным местом в мире или же самым грязным и
уродливым, о котором наворочено столько лжи. И оппозиция победила, в
отношении меня. По крайней мере у меня сложилось впечатление, что Венеция
- это зверское собрание того, чтонекогда было дворцами, а теперь ставших
трущобными жилищами на фоне вонючих сточных канав, по которым плавают
хитрющие крысы, которые прекрасно живут, питаясь отходами, вываливаемыми в
тихие затхлые сточные воды сообществом грязных жуликов. Но в
действительности побеждённые выиграли. Гурьба решила ехать в Венецию.
Они достали путеводитель у огромного мясника, и пока изучали его, я
понял, что на его порыжевших страницах были адреса не только Венеции, но
всего на свете.
Где бы ни бывал завсегдатай Блюте, он помечал в этой книге открытые им
гостиницы и рестораны с указанием цен и пометками, которые помогали
остальным. Я частенько пользовался этой книгой. В тот вечер мы составили
небольшой список гостиниц, ресторанов и кафе, которым затем
воспользовались по пути в Венецию. Карлос Хиттель выписал оттуда и другие
адреса в Зальцбурге, Вене, Триесте, и когда мы вернулись к нему домой, он
предложил ехать в Венецию, но не со всей ватагой, а кружным путём через
Вену. Так мы и поехали, не спеша, в своё удовольствие, и, помнится,
путеводитель мясника по всему пути давал нам адреса хороших, недорогих
гостиниц, настолько дешёвых, что нам удалось в течение всей поездки, с
учетом всех расходов, обойтись полуторами долларами в сутки на каждого. Я
мог позволить себе путешествовать по Европе и учиться на выделенное мне
содержание в 50 долларов в месяц. У меня возникло чувство свободы как у
бродяги, весь мир был открыт для меня.
В Венеции мы присоединились к остальным. Там, как и в Гейдельберге,
обнаружились каноэ, "оставленные англичанами", и мы облазили все каналы, в
особенности узенькие закоулки. Нам с Карлосом понравилось в Венеции, и дня
через два-три я стал чувствовать живописную красоту этой старой пришедшей
в упадок столицы мира.
Она понравилась мне тем более, кажется, потому, что я был готов увидеть
там безрадостные картины, нарисованные рассказами тех художников из
Мюнхена, которые не хотели ехать сюда. Их описания были реалистичны, и
поэтому приготовившись к худшему, я получил лучшее. Но каждого, кто
впервые едет в Венецию, следует предупреждать о вони, грязи и разрухе там.
Я смотрел, как художники рисуют Венецию, один за другим, и видел то,
что видели они, как они выделяли существенную красоту Венеции. Я ощутил их
мастерство, присущий им вкус и знание, которое они вкладывали в свою
работу, и понял, что мой мюнхенский вожатый не совсем прав: некоторые из
них всё-таки были художниками, может быть второго или третьего сорта, но у
них было нечто, чего не было у меня. Они умели делать с цветом то, что, к
примеру, я сделать не мог. Я заговаривал с некоторыми из них по этому
поводу, и все они соглашались с моим мастером в отношении других. -
Хорошие ребята. Они мне нравятся, но...- Я сожалел, что моего гида,
единственного художника в Мюнхене, не было в Венеции, понаблюдав, как
остальные работают над своими набросками, мне хотелось посмотреть как
настоящий художник пишет...Венецию.
Однажды я высказал нечто в этом роде. Это было в день нашего отъезда.
Поезд уходил в полдень, и позавтракав и упаковавшись, мы просто сидели и
бездельничали. Карлос Хиттель предложил идти на станцию пешком.
- Пешком! - завопили они. - В Венеции нельзя ходить пешком. Сразу
заблудишься.
Карлос ответил, что готов повести всех, кто готов пойти с ним, к
вокзалу без минутного колебания и в любое время. Как он это сделает? Он
сказал, что любой житель запада США может это сделать. Надо только
составить себе в уме направление на вокзал и затем туда и идти, конечно с
поворотами, но всё время держа направление в уме. Несколько человек
вызвалось следовать за ним, а остальные должны были проследить за багажом
и сообщить в Мюнхене, что мы потерялись.
- Ну хорошо, - сказал нам Карлос, указывая направление на вокзал,
который был вдалеке и отсюда не виден. - Вот наше направление. Пошли. - И
он повернул направо. Он бросился в переулок, повернул там ещё раз направо,
налево, даже назад, но с быстротой индейца он поспешил дальше, и где-то
минут через двадцать, покружив, мы вышли на мост около Риалто, где двое из
нашей ватаги отстали от нас. Они подождут остальных здесь. Карлос с
остальными перешёл мост, нырнул в лабиринт улиц на другой стороне, ещё
через один мост, и пришёл на вокзал на час раньше назначенного времени.
Как он сделал это? Мы говорили об этом в поезде, и никто не принимал
всерьёз объяснение Карлоса о том, что у него есть ощущение направления,
присущее жителям равнин. Я поддержал его и рассказал, как он попал
выстрелом в пробку, которую я держал двумя пальцами. И это была правда. Он
был житель запада. Но этим не объяснялось его знание венецианских улиц,
даже мне, его сообщнику, о своем секрете он рассказал лишь несколько лет
спустя: на углу улицы, которую он рисовал, он заметил табличку с надписью
"Alla Strada Ferrata". Он навёл справки, и ему сказали, что такая надпись
есть на каждом углу вплоть до самого вокзала.
Если уж он и не знал итальянского, то ему хватило на это латыни.
Моя горячая поддержка и их раздражение тем, как он нашёл путь, вызвала
гнев толпы в поезде, и они набросились на меня, который уже больше не был
среди них гостем. Я отпарировал несколькими замечаниями по поводу их
искусства и в подтверждение своих слов привел несколько цитат моего гида
из Мюнхена по общим принципам искусства.
- Жаль, - заметил я, - что он не приехал в Венецию и не писал здесь.
Что там было. Не помню уж, что они говорили, они все загалдели сразу.
