время, когда просто утопал во французском.
После купанья я завтракал в каком-либо кафе или пивной, где и
заканчивал свои конспекты, затем занятия продолжались до часу дня. Обед
обычно проходил в компании студентов в ресторане с соблюдением строгих
форм студенческого ритуала,пересудами, спорами, планами экскурсий и
потасовками. Раз в неделю я посещал курс истории искусств, и мы ходили к
замку рассматривать камни и определять их периодизацию или же на раскопки
неподалёку, почти у самого Висбадена. В остальные дни были другие лекции
или же домашние занятия примерно до четырёх часов, затем я отправлялся
либо в кафе Шлосс, либо в какое-нибудь другое заведение выпить кофе, или
же шёл на речку, где занимался греблей. У лодочника было несколько
байдарок, как он говорил, "оставленных англичанами".
Сразу же за мостом выше по течению река искусственно сужена и
углублена, образуя на протяжении примерно восьмой части мили стремнину,
названную "Страшный дьявол", и надо было немало потрудиться, чтобы
выгрести против течения. Я, бывало, упражнялся в этом, а затем гнал своё
судёнышко дальше вверх по спокойной, широкой реке к одному из множества
садовых ресторанчиков, разбросанных по берегам. После купания в реке у
меня появлялся аппетит, которому хорошая кухня казалась безупречной, и
жажда, поглощавшая пиво, как "Страшный дьявол" - воду. Там всегда бывал
какой-нибудь болтающийся студент, с которым можно было посидеть за долгим,
медленным ужином и продолжительным разговором о высоких материях. Когда
опускалась тьма, наступал черёд байдарки, в которой можно было полежать, и
реки, которая без хлопот доставляла меня обратно в город.
В темноте можно было философствовать, если же была луна, то можно было
помечтать и погрезить. Чудные были эти дни, дни одиночества в
Гейдельберге. Ещё приятнее были дни, наступившие позже, когда у меня
появились друзья.
Однажды, когда преподаватель истории искусств занимался с нашим классом
в поле на каких-то руинах, ко мне подошёл высокий молодой немец, щелкнул
каблуками, чопорно поприветствовал меня и сказал:
- Меня зовут Иоханн Фридрих Крудевольф. Я немец, мне кажется, что вы
американец.
Я хочу изучать английский. Предлагаю вам уроки немецкого языка в обмен
на английский. Я пошёл на эту глупую сделку, и мы пожали друг другу руки.
У нассостоялся один урок английского, один немецкого, и на этом всё
кончилось. Мне незачем было изучать немецкий, я просто впитывал его и так,
и теперь я думаю, что предлагая мне заниматься языком, хоть он и
действительно хотел научиться английскому, он просто искал друга. Во
всяком случае, мы так заинтересовались друг другом, что наша беседа, даже
во время первого и последнего урока, ушла в сторону от намеченной цели, и
конечно же, сбилась на язык, который нам обоим легче всего было понять.
Как ни плох был тогда мой немецкий, он был настолько лучше его школьного
английского, что мы всегда говорили на немецком и вскоре позабыли об
уроках. Он специализировался в истории искусств, и меня это радовало:
гегелевская история искусства придавала философское значение этому
предмету, а заинтересованность моего приятеля в деталях прекрасно
дополняла мои усилия прочувствовать искусство и само по себе, и как
обрамление из цветов вдоль пути нашей цивилизации.
Наши экскурсии вместе с классом в церкви, замки и на развалины были
приятным развлечением для меня, настолько приятным, что мы совершали
учебные походы и сами по себе ради удовольствия. Однажды мы ходили пешком
по Шварцвальду в течение трёх дней без перерыва с единственной целью
осмотреть те объекты, которые Крудевольф хотел обследовать с точки зрения
истории искусств. И его замечания попутно излагали, а развалины замков
живо иллюстрировали историю возвышения великих германских родов от простых
разбойников до рыцарей к военной и общественной власти, к богатствам,
положению и почестям. Именно так и повелось исстари, и я так же прилежно
делал заметки о морали, как мой спутник об искусстве.
Лучшей же из совершённых нами экскурсий, однако, оказалась та, что мы
провели ради неё самой. Река Неккар была судоходна вплоть до Хейльброна, и
по ней ходил интересный пароходик - "Шлеппер". Посреди реки был проложен
трос. Буксир подхватывал его, подтягивался по нему и опускал его за
кормой. Таким образом паромоподобный "Шлеппер" шлёпал с караваном грузовых
лодок вверх по речке Неккер к Хейльброну и затем назад к Рейну. Иоханн
нанял гребную лодку и отослал её на "Шлеппере" в Хейльброн, куда мы
отправились на поезде, чтобы встретить её там.
Мы провели целый день и всю ночь в забавном древнем Хайльброне с его
древними легендами, а затем отправились в этой лодке, чтобы грести (или
просто плыть по течению) домой в Гейдельберг. Выехали мы рано утром,
намереваясь за этот день уплыть далеко, но уже к десяти часам мы
проплывали мимо таких соблазнительных ресторанов в прибрежных садах, что
сдались, остановились и позавтракали так плотно, что думали обойтись и без
полдника. Но мы не могли просто проехать мимо тех курортов, что манили
нас, нам понадобилось осмотреть хотя бы некоторые из них. Мы выбрали один
для полдника, который у нас затянулся надолго, и когда мы снова сели в
лодку, то опять останавливались по пути то тут, то там, то за пивом, то за
кофе или же ещё за чем-нибудь. Мы не могли грести, это было бесполезно, и
даже просто плыть по течению было слишком быстро.
Никогда больше я не увижу такой чудеснейший уголок природы, как Неккар
от Хайльброна до Гейдельберга, по крайней мере так это мне представлялось
тогда. Мы остановились в первую ночь в сельской гостинице на берегу реки,
и во время обеда сделали два важных открытия. Это была страна "шаумвайна"
(шампанского) и "шипучки" по семьдесят пять центов бутылка, и это был
период церковных праздников, когда все пили, танцевали и влюблялись. В тот
вечер мы танцевали до полуночи, а затем взяли к себе в лодку покататься
несколько крестьянских девушек. Выбрались мы на следующее утро поздно и
поминутно останавливались то ради прелестной природы, чтобы выпить кофе
или вина, то пообедать или же ради какого-либо исторического места,
которое Иоханну нужно было обследовать. Во второй день мы не проплыли и
пяти миль. В ту ночь мы опять танцевали - танцевали мы каждую ночь - и
стали выезжать по утрам всё позже и позже. На путь, который можно было
проделать за три-четыре дня, мы потратили десять дней. И тогда мы
почувствовали, что проделали такое прекрасное путешествие слишком быстро и
удивились этому. И теперь я удивляюсь тому, что так и не вернулся туда,
хоть и часто говорил об этом и всегда был уверен, что когда-нибудь снова
проплыву по Неккару в гребной лодке медленно недели две-три.
К концу семестра один из моих приятелей, Карлос Дж. Хиттель, приехал
навестить меня из Мюнхена. Он был родом из Калифорнии и тоже занимался
историей искусств.
Я хорошо знал его брата Франклина по Беркли, отец его, Теодор Х.
Хиттель, тоже историк, дал мне в смысле образования гораздо больше, чем
многие другие преподаватели. Юрист в отставке, он занялся изучением
истории, в частности Калифорнии. Он обычно работал за обеденным столом
после обеда, в то время как я, егодети и их приятели рассуждали, как это
водится у молодёжи, категорично и решительно, обо всём на свете. Однажды
он задержал меня после того, как остальные ушли, забрался мне в душу и
разбил там всех обнаруженных им кумиров.
Он был суров.
- Если ты ужё всё знаешь, то не сможешь учиться, - сказал он. - Ты не
сможешь свободно мыслить, если твой ум полон предрассудков.
И он продолжал в том же духе. Я воспринял всё это довольно спокойно, и
поскольку вернулся к этому снова, он продолжал крушить мои кумиры. Всякий
раз, как я приходил к ним, то ли к обеду, то ли чтобы навестить его дочь
Кэтрин, то ли чтобы петь песни с его сыновьями, он подкарауливал меня,
втягивал в разговор и давал читать кое-что из своей хорошей библиотеки.
Этот прекрасный старик сослужил мне большую службу. А сын его Карлос помог
мне ещё кое в чём.
Когда он приехал ко мне в Гейдельберг, то дополнил собой наше трио:
один студент истории искусств, другой - этики и философии, а третий -
настоящего дела - искусства. Мы развлекались, гуляли, катались на лодке,
плавали и путешествовали, а также беседовали, и этот художник, сам того не
зная и не сознавая, говорил об искусстве со знанием дела. Иоханн и я
слушали человека, который практически делал то, о чём мы только читали и
размышляли. Мы поняли то, что говорил мне тот художник в Беркли, что мы
овладевали схоластикой от искусства, а не искусством.
Но как и тот художник, Карлос Хиттель не мог выразить нашими средствами
то, что он делал или же пытался делать тогда, когда творил. Нам нужно было
пойти и побыть со студентами-художниками во время работы в студиях,
увидеть, если нам это будет дано, не услышать, а увидеть самим, что же
такое живопись. Когда семестр закончился, мы все поэтому поехали в Мюнхен,
чтобы изучать искусство вместо истории искусств. Каждый из нас уже был сыт
Гейдельбергом по горло.
И с меня достаточно философии. В ней нет этики. Я проштудировал вместе
с Куно Фишером Гегеля, надеясь найти основы этики, ибо он считал, что
владеет одной из основ. Я перечитал в оригинале и других философов,
которых ещё раньше изучал в Беркли, и они тоже считали, что у них всё
решено. Как и те спорившие профессора в Беркли они не смогли дать общего
определения ни того, что же такое знание, ни что представляет собой добро
и зло, и почему. Все философы были пророками, их философия - верой, их
логика - оправдание их ... религий. А что касается этики - то она без
основы. Единственные доводы, которые они могли привести для отрицания лжи
или воровства, были не более разумными, чем глупейшие доводы английского
джентльмена: "Так не делают".
С большой неохотой и разочарованием я пришёл к такому заключению,
потратив даром пару добрых лет сознательной работы. Мне придётся
расстаться с философами и обратиться к учёным ради моей науки - этики, и
мне следует обратиться к художникам по поводу искусства. Я попрощался со
своей хозяйкой, которая так хорошо заботилась обо мне. Она восприняла мой
отъезд так же, как воспринимала всё на свете.
- Мужчины приходят и уходят, - весело сказала она.
- Всегда? - переспросил я.
- Они не всегда приходят, - засмеялась она, - но они всегда уходят,
всегда.
- И в этом заключается всё?
- Всё? Не-е, - запротестовала она, указывая на своих двоих детей. - Для
меня, слава богу, всегда остаются дети.
Глава ХХ МЮНХЕН - ТАМ НЕТ ХУДОЖНИКОВ
В мои времена (летом 1890 года) цветущим центром жизни
студентов-художников в Мюнхене было простое третье или четверторазрядное
кафе и пивной ресторан под названием "Блюте". Туда заходили знакомые мне
американцы и кое-кто из немцев, когда им нечего было больше делать.
Некоторые ужинали там за длинным столом, который к вечеру очищали и за ним
собирались на чашку кофе, а позднее, чтобы выпить после театра. Вот за
этим-то столом я впервые услышал, как сами художники мусолили вечный
вопрос :"Ну, так что же всё-таки такое искусство?"
И если я так и не получил ответа , то отчасти это может быть потому,
что в те времена в Мюнхене практически не было художников. Там были люди,
чьи имена теперь хорошо известны, чьи работы теперь покупают и продают как
произведения крупных художников. Но всё это ошибка. Они сами говорили мне,
что ни один из них не был художником. И то же самое слышал мой немецкий
друг, Иоханн Фридрих Крудевольф, от знакомых ему мастеров и студентов.
После того, как мы с Иоханном вместе приехали в Мюнхен, мы расстались.
Он собирался учиться там в университете, а я был намерен ехать в Лейпциг.
Мы могли бы проболтаться там всё лето, ибо цели у нас были одинаковые, но
я и не подумалпредложить это. Я снял комнату в доме, где жил Карлос
Хиттель, познакомился с его друзьями, преимущественно американцами, и
когда Иоханн увидел, что я оказался в своей среде, то сказал, что вернётся
