Тут-то мне и представилась возможность ввести систему дедовщины. Я
собрал старших в своей ватаге. Некоторые из них признались, что они так же
виноваты, как и их подчинённые, но те, кто был непричастен к этому
преступлению, осуществили наш заговор. Мы сделали своими шестёрками
молодых преступников. Это было интересно. Это было в некотором роде
царство террора, и мы, тираны, настолько наслаждались своей властью, что
как и взрослые, стали злоупотреблять ею. Мы даже не скрывали от
преподавателей их рабское повиновение и черную работу, что они делали для
нас.
Сверху провели расследование. Кое-кто из ребят во всём признался, и
старший преподаватель выявил меня как главу всего заговора. Он
рассвирепел, но проявил опаску, я мог бросить ему вызов. Я не стал ему
ничего рассказывать, но онсам всё знал и так, о системе дедовщины, о её
порочном основании, и он очень боялся, что какие-нибудь подробности могут
просочиться к родителям. Он, должно быть, знал, что такие вещи случаются
во многих частных школах во всех странах, говорят, что они весьма
распространены в английских так называемых государственных школах.
Однако он стал действовать так, как будто бы никакого скандала не было.
Не знаю, как уж он там поступал, но он заставил меня присутствовать при
порке виновников и запретил дедовщину. Я настолько растерялся, что готов
был подвергнуться любому наказанию, но всё обошлось и так. Мой первый опыт
в разгребательстве грязи сошёл мне даром.
Лучше всего мне запомнилось наказание, которое я получил за то, что
напился сам и споил почти половину училища. В результате получилось нечто
хорошее и нечто плохое... я изменился.
Глава ХIV С ГЕРОИЗМОМ ПОКОНЧЕНО
Наполеон во мне кончился так же, как и сам император в заключении. Как
лидеру мне нужно было было завоёвывать мир, и когда дедовщина провалилась,
я вместе со своими последователями ударился в пьянство. Раньше у меня была
привычка питьтолько во время каникул в Сакраменто, в Сан-Матео я был
трезвенником, в некотором роде вел двойной образ жизни. Когда я вернулся в
училище в последний класс, я был пьян, хоть и не настолько, насколько
казался. Я вполне мог взять себя в руки и быть трезвым в присутствии
начальства, но прикидывался совсем пьяным в присутствии ребят, которые
настолько изумлялись, восхищались и завидовали, что мне пришло в голову
укоренить эту привычку в училище.
Поджидая подходящее время, я занялся пропагандой. И это было трудной
работой.
Какой-то другой вожак где-то услышал проповедь против религии, он
привёз с собой много литературы, к примеру, книгу лекций Боба Ингерсола, и
вскоре все ребята с жаром занялись обсуждением положений разоблачённой
религии. Мне это очень не нравилось, я старался держаться подальше от них,
но это было повсеместно, и мне пришлось кое-что послушать. И так как я не
вмешивался в дискуссию, а только слушал, то почти уверовал в это. И в
самом деле я был, пожалуй, единственным, кто подходил непредвзято к
проблемам, которые вызывали сомнения в то время. Но мне нужно было
удержать свое лидерство, я не мог уступить всеобщей мании поисков истины и
стоял на своём. Я выступал за пьянство в качестве решения всех подобных
проблем, и наконец, когда пыл дискуссий поостыл, мою пропаганду, наконец,
услышали и рассмотрели. Практический вопрос затмил все академические
религиозные проблемы, а именно: где доставать выпивку, чтобы напиться? Я
сказал, что это моя забота. Но всё оказалось не так просто, как мне
думалось. Никто из торговцев не решался продавать спиртное в достаточных
количествах школьникам, и мне просто-напросто отказывали безо всяких
разговоров во всех салонах. Но как и все великие вожди я нашёл себе
помощников, которые могли делать то, что я не мог сделать сам. Один
паренёк, который не совсем охотно присоединился к "заговору против доброго
имени нашего училища", когда, наконец, стал своим, сообщил, что может
достать выпивку. Я думал о роме и конфете, он же имел в виду пиво. Время
от времени мимо училища проезжала пивная телега, и он договорился, что в
следующую субботу в определённое место будет доставлен бочонок пива. Мы
собрались там, человек двадцать-тридцать, хотели придти ещё больше, но мы,
старшие ребята, не пустили их. Помнится, как младшие ребята плакали и
негодовали по поводу того, что мы закрываем им эту дорогу к дьяволу. Но
мысказали им, что возьмём их с собой, когда они подрастут, а сами
отправились на встречу с торговцем пивом.
Тот приехал, открыл бочонок и дал нам жестяную банку "за счёт
заведения". День был тёплым, поле наше было далеко от училища, и не так-то
просто было утолить жажду одной-единственной банкой. Мы пили и пили, круг
за кругом, и затем, когда откатили пустой бочонок в укромное место, надо
было видеть наше состояние. Не знаю уж, то ли мы так шумно вели себя,
позже говорили, что какой-то недовольный мальчуган донёс на нас в
отместку, во всяком случае, когда мы возвращались домой, нас ожидала
большая толпа зрителей. Среди неё было несколько учителей.
Последовала порка, лекции и проповеди о воздержании, болели животы, но
после этого пьянства в училище больше не было, по крайней мере в моё
время. Наказали нас всех, а меня, как Наполеона, лишили шпаги и
капральского звания и послали в одиночный карцер на двадцать два дня.
Когда-то раньше ещё одного курсанта в истории училища посадили в карцер на
двадцать один день. Меня следовало вписать в историю училища, как
понёсшего самое длительное наказание, отсюда двадцать два дня.
Наказание оказалось для меня благодатью. Я много читал. Мне разрешали
брать книги, но не романы, а книги по истории и прочие солидные труды.
Среди них оказался том энциклопедии с массой статистических выкладок. А
попросил, чтобы мне далистатью по пьянству, и мне её дали. Там я выяснил
то, что запомнилось навсегда, не только пустая трата ресурсов и глупость
пьянства, но и тщеславие, присущее ему. Я усвоил это потому, что и сам
смутно сознавал напускной характер своего пьянства, это было позёрство, и
когда я заметил, что и у взрослых мужчин это происходило так же, вся
романтика улетучилась, как улетучилась она из политики, скачек и прочих
иллюзий. После этого я уж не получал удовольствия от выпивки, я стыдился
её, как и тогда, когда оказался глупцом в тотализаторе.
Была ещё одна глава в религии, которая дала мне понять, как много
людей, взрослых людей, всегда льнёт к той религии, которая преобладает в
данный момент.
Это дало пищу моим сомнениям, я попросил другие книги, и мне беспечно
разрешили читать их: Герберта Спенсера, Дарвина и прочих. Но больше всего
меня потрясла тематика войны. Та книга, теперь уж не помню её названия,
самая неподходящая для мальчиков, раскрыла мне идиотскую пустую трату
всего, что представляла собой история всех войн в истории человечества, и
я потребовал бумагу и карандаш. Мне надо было написать речь для выпускного
вечера и я написал её на основе той книги о никчёмности войны. Но я не
написал тогда заключения, хоть и чернового, но поучительного, о том, что
люди, высшие взрослые существа, которых я всегда уважал, были и остаются
самыми беспробудными дураками, которые недостойны почитания мальчика, даже
такого паренька как я. В глубине души я давно уже чувствовал, что они
представляют себе жизнь неправильно, что не могут объяснить многое потому,
что не понимают его, и теперь я осознал, что если уж хочу чему-либо
выучиться, то мне надо найти знающих учителей, и даже при этом самому надо
быть поосмотрительней.
Когда я вышел из карцера, то само наказание сослужило мне службу до
самого конца, я стал героем училища... и мог бы наслаждаться испуганными
взглядами на меня остальных ребят. Но я уже прозрел. Теперь у меня были
другие идеалы, и я сталпрезирать движущие пружины в восхищении этих ребят.
Они просто глупые щенки.
Их уважение никчёмно. Поговаривали, да я и сам не сомневаюсь, что
выглядел самодовольным и высокомерным, но теперь я понимаю, что был просто
ошеломлён новым интересом, твердой решимостью. Я поступлю в вуз, и
поступлю туда не для того, как об этом говорил наш старший преподаватель,
чтобы иметь честь представлять там наше училище, которое будет гордиться
мной..., я поступлю в вуз, чтобы выяснить истину по ряду вопросов, которые
волновали меня. Меня больше не проведёшь внешним проявлением сущности
вещей. Мне действительно нужно будет познать суть, в самом деле, и я
ничуть не сомневался в том, что кое-кому из профессоров действительно
известна истина.
Последующие события ещё больше укрепили меня в моих выводах и
решимости. Меня вскоре, даже слишком поспешно, восстановили в звании
старшины у младших воспитанников. И причина, по которой это якобы было
сделано, меня вовсе не обманула. Я вроде бы нужен был в качестве строевого
начальника, но я ведь занимался этим и в форме рядового. И ещё одна
"причина" повернула меня вспять. О моём поведении сообщили отцу. Но тот не
поспешил в училище, он, разумеется, дал им возможность наказать меня так,
как они считали нужным. И только тогда, когда мой срок на гауптвахте
подходил к концу, он навестил меня. Этот день мне запомнился. Когда ему
открыли решётчатые двери, отперли дурацкие запоры и замки, он вошёл
и,обернувшись, отпустил тюремщиков.
- Чувствуешь себя нормально? - спросил он. - Ну разумеется. А то мать
всё волнуется по поводу твоего здоровья в камере, но я знал, что ты
воспримешь всё правильно. И я также знаю, что пропойцей ты не будешь.
Во-первых, тебе этого недаст желудок, я заметил, что, когда ты много
выпьешь, тебе становится плохо.
Меня беспокоит твоё позёрство, манерность, которая тебе всегда
нравилась. Я никогда не замечал, чтобы ты когда-нибудь делал что-либо
просто ради удовольствия, тебе всегда нужно было рассказывать о том, что
ты делаешь, чтобы тобой любовались. Это всё чепуха. У мальчика всё это
ничего, но вскоре ты уже больше не будешь мальчиком, а я знаю многих,
которые остались жуликами и мошенниками на всю жизнь. Но я верю, что ты
таким не станешь. Я предоставлю тебе любые возможности, и от тебя самого
зависит, сумеешь ли ты ими воспользоваться или нет. Да, это твоё дело.
Можешьидти работать или учиться чему угодно, но прошу тебя, пожалуйста,
найди своё дело, найди, кем ты хочешь быть.
Вот так он говорил, и я был готов к тому, чтобы поступать именно так,
как он говорил и хотел. Я, помнится, подумал, что он такой же настоящий
человек, как обходчик моста, такой же благородный, как г-н Нили, так же
тепло относится ко мне,как г-жа Нили, но я ответил ему подобным же
образом. Я сообщил ему, что тут почитал кое-что, и немного кое в чём
разобрался, осознал собственное тщеславие, в частности по поводу пьянства,
которое мне в действительности совсем не по нутру. Но я также понял
позёрство и претенциозность, к примеру, училища.
- Они вовсе не думают обо мне и о других ребятах, - сказал я, - они
делают то, что им нравится, наказывают нас, подавляют, чтобы посторонние
видели, а родители слышали об этом и таким образом верили в школу.
Он кивнул. "Я устрою это", - сказал он, и по его виду я понял, что
руководству училища придётся пережить полчаса неприятностей. Он так и
сделал. И как мне кажется, он потребовал вернуть мне звание, а позднее
сообщил мне, что дал им ясно понять, что ни я, ни остальные ребята вовсе
не подвергаются опасности попасть в ад, и что с их стороны было бы
разумнее отказаться от таких мыслей и обходиться с нами, как с глупыми, но
не вредными молодыми идиотами, которые, кстати, ничуть не дурнее наших
наставников и учителей.
Прекрасно! Но он и сам допустил ошибку. Когда мы уже отлично поняли
друг друга, он сообщил мне, что в первом приступе гнева он продал моего
жеребёнка. Я просто ошалел. Он ведь не продал одну из моих сестёр, даже и
не подумал бы обэтом. И он также и в мыслях не держал, что жеребёнок был
для меня тем же, чем для него был его ребёнок. Я ведь любил того коня. Я
любил его так же, как он любил меня.
