завтра, в воскресенье.
- Да, да, - согласился я, - только...
- Сколько может твой пони бежать во всю прыть? - спросил он, и я
ответил ему, что четверть мили. - Так вот, запомни это, - продолжил он, -
он может скакать только четверть мили, а тебе надо проехать семь миль.
К этому времени я уже так остыл, совсем забыл про героизм, что Джим,
наверное, заметил моё расстройство. И он подбодрил меня, направив на
поэтический лад. - Теперь езжай, - сказал он, - ты поймёшь, что героизм -
это прежде всего тяжкий труд, требующий рассудочности и самообладания, а
не только кнута и шпор. И, - добавил он, - твоему другу, г-же Нили, нужен
ты и доктор. Счастливого пути.
И я поехал, а Джим, конечно, остался, глядя мне вслед. Мне нужно было
медленно проехать по аллее, пересечь дорогу и выбраться на главную дорогу.
Я ехал несколько быстрее, чем предлагал Джим, затем прошёл шагом полпути
до Даденов, и ...ну в общем я следовал его инструкциям довольно строго. Но
это было нелегко. И героизм, как, очевидно, и всё остальное, оказался не
таким, как представлялось раньше. Мне нужно было обдумать это, у меня было
время подумать о многом, пока яодиноко ехал по дороге в темноте. Мне
попадались фермеры, ехавшие на базар, но я быстро обгонял их, так что
большую часть времени был на дороге один. И фантазировалось мне не так уж
легко. Джим испортил мне игру, а мысли мои докончилиеё. Ибо главной мыслью
было то, что г-жа Нили действительно больна, она нуждается во мне и...
и...это меня точило, я ведь даже радовался оттого, что она заболела, и я
могу беззаветно броситься в город за доктором. Что же со мной творится? Я
опять думаю только о себе, как говорила матушка? Способен ли я на любовь и
преданность?
Когда я подъехал к городу, всё стало проясняться, как в городе, так и
во мне.
Рассвело уже как над Сьеррами, так же рассвело и моё сознание. Свет
осветил горы и дорогу, всё стало тихо и прекрасно, но в то же время душа
моя омрачилась от своего уродства. Я такой же как и все, я совсем не
такой, каким себя воображал.
Выходит, я притворщик. Но мне не хочется быть притворщиком. Нет, я не
такой.
На выручку мне пришла религия. Думая о г-же Нили, которая болеет и
молится, о том, как она добра ко мне и ждёт от меня доброты, я вспомнил,
что мне суждено стать проповедником, пастырем человеков. Ну вот я и есть
пастырь. Охваченный волной эмоций, я отказался от того, чтобы быть Полем
Ревером, а стал священником, как мой дедушка, сельским проповедником,
который едет на коне за доктором, чтобы спасти заблудшего ягнёнка или
овцу, г-жу Нили. Это как бы придавало смысл моей ночной поездке, некий
героический смысл, и я снова помчался дальше в город счастливый и
грустный. Эта комбинация так часто случалась в моей молодой жизни. Топот
конских копыт по спящим улицам, эхом отдающийся в темных, мёртвых домах,
придавал мне возбуждение. Я повстречал и промчался мимо молочника, который
бог знает что подумал обо мне и моём галопе, но мне было всё равно. Я
пригнулся к шее лошади, держал поводья низко как жокей и, повернув вправо
по улице, во весь опор понёсся к дому доктора. Бросив поводья у коновязи,
я взбежал на крыльцо, позвонил, затем постучал, ещё и ещё раз, пока,
наконец, ко двери подошёл сонный слуга-китаец.
- Чего тебе? - спросил он.
- Доктора, живо, - ответил я.
Он повернулся и, хмыкнув, исчез. Его долго не было, и когда он
прошаркал обратно, то спокойно кивнул мне: "Заходи". Он провёл меня вверх
по лестнице в спальню, где в постели утопал доктор. Когда я донёс до его
сознания своё сообщение, он застонал, молча полежал некоторое время, затем
поднялся, встал и оделся.
- Г-жа Нили, - говорил он, натягивая сапоги, - отличная, прекрасная
женщина, леди, американская благородная дама. Надо спасти её. Быстро
одевшись, он спустился со мной по лестнице, но увидев мою лошадь,
остановился.
- О, - воскликнул он, - брички нет. Ты приехал верхом. Страшно было,
наверное, ехать так далеко ночью, -... и посмотрев на меня...-
мальчику-то. - Он спросил, кто я такой, и я ответил.
- Молодец, - сказал он, - смелый мальчик. И ты хочешь спасти г-жу Нили.
Ну что ж, мы спасём её вместе. Ты своё дело сделал. Пойду возьму бричку и
выполню своё.
А ты что будешь делать?
- Буду молиться за неё, - ответил я. - Она хочет этого.
- Так ты будешь молиться, вот как? Я-то хотел выяснить, ты поедешь со
мной или пойдёшь домой?
- Джим велел мне идти домой, - ответил я.
- Ага. Ну хорошо, иди домой и молись за г-жу Нили, а я поеду туда и
займусь остальным. И может, лучшее из того, что я смогу сделать, так это
скажу ей, что ты молишься за неё.
Когда он направился в конюшню, я сел на пони и поехал домой. Когда я
добрался до конюшни, уже совсем рассвело. Я обтёр и накормил пони, затем
стал на колени прямо в стойле и начал молиться за г-жу Нили. Такое большое
удовольствие быломолиться, что я продлил его так, что совсем впал в
состояние блаженства.
Взволнованный, я пошёл в дом, поднялся в комнату и попытался уснуть, но
безуспешно. Я помолился ещё и обнаружил для себе нечто новое: радость
молитвы.
Очевидно свет её отражался на моем лице, когда я пришел к завтраку. Все
уставились на меня, и все, кроме отца, что-то сказали.
- Как...? - начала одна из сестёр, - почему...? - протянула вторая. -
Что у тебя болит? - воскликнула матушка.
- Ничего, - буркнул я, но немного спустя не удержался и рассказал всё:
о болезни г-жи Нили, о ночной поездке, о докторе и...и молитвах.
Установилось всеобщее восхищение мной, как я заметил, кроме отца. Он
строго посмотрел на меня и, наверное, сказал бы что-либо, если бы мать не
перехватила этот взгляд и не прервала его: "Ну, Джозеф". Он подчинился,
схватил утреннюю газету и стал читать.
Следующие несколько дней были великолепны. я то ликовал, то был
меланхоличен, беспокоился о состоянии г-жи Нили, которое было серьёзным.
Доктор лишь покачал головой и рассказал мне об этом по возвращении оттуда
в первый раз. Он послал туда сестру с лекарствами и сам собирался поехать
туда в тот же вечер (в субботу). Я же хандрил в воскресенье утром и скорбя
направился в церковь, где молился от всей души и даже всплакнул.
- Да он просто упивается этим, - услышал я как отец буркнул матери,
когда мы выходили из церкви. Она же расстроилась, рассердилась и велела
ему заткнуться. Я тоже оскорбился, но постепенно понял, что так оно и
есть. Что же это было? Я был несчастен, мне было очень плохо и всё же... и
всё же я был счастлив. Я молился, чтобы г-жа Нили поправилась, я хотел,
чтобы она выздоровела, и всё же... всё же я видел и стал перед фактом, что
ни за что на свете не хотел бы, чтобы она не заболела.
Днём я собирался ехать на ферму. Сначала зашёл к доктору, который был
действительно встревожен. "Она очень, очень больна, - сказал он, - но мы
должны спасти её. И спасём. Ты ведь молишься? - Я ответил, что да. - Ну
вот и хорошо, -продолжил он, - я ей так и сказал. - Он дал мне какие-то
лекарства, и я проехал долгих семь миль с возвышенным чувством, что я,
наконец-то, действительно приношу кому-то пользу.
Джим был одет в воскресную городскую одежду и выглядел испуганно. Я не
видел ни г-на Нили, ни, разумеется, пациентку. Сестра же была на кухне и
тоже не видела меня. Она даже не посмотрела в мою сторону. Я же остался с
Джимом, которыйнакормил и вычистил мою лошадь. Пока мы сидели на верхней
доске забора загона для скота, он так хорошо рассказывал о г-же Нили.
- А мне казалось, что она тебя недолюбливает, - заметил я.
- Гм, - отозвался он, - да она всегда делает вид, что сердится. Уиллу
понадобились годы, чтобы поверить, что она любит его, даже ему. А ты.
Вспомни, как она вроде бы рассердилась на тебя за то, что ты хочешь просто
питаться здесь. Я же тебе доложу, что эта женщина настолько преисполнена
любви, что ей приходится притворяться сердитой, злой и холодной. Эта
женщина из тех лицемеров наоборот... ну совсем не так как мы.
Он посматривал на дорогу и время от времени вставал с забора. - Ну вот,
едут, - сообщил он. Я глянул и увидел Хьялмара Бергмана на Черной Бесс,
который махал нам с конца аллеи. Джим объяснил, что условился, что ребята
заедут за мной, когда поедут обратно с ранчо.
Он уже подготовил мне пони и подсаживая меня на коня, сказал:
- И ещё. Сестра говорит, что кризис у г-жи Нили наступит сегодня ночью.
Доктор без сомненья будет здесь в это время. Думаю, что было бы хорошо,
если бы ты сегодня вечером сделал то, о чём она тебя просила... помолиться.
- Я молюсь всё время, - ответил я.
- Знаю, - сказал Джим, - но на молитву сегодня может быть отклик, и
если г-жа Нили поправится, она будет радоваться этому.
Я пообещал. И затем почти сразу же забыл об этом. Когда я встретился с
Хьялмаром и мы пока мы ехали к главной дороге на встречу с остальными, у
нас завязался разговор о том, как они провели время на ранчо. Наверняка
прекрасно. Выехав, они хорошо поохотились и добыли четырнадцать зайцев и
много птицы. Приняли их хорошо, ковбои возились с ними почти весь день,
пока они отбирали молодых бычков для рынка. В субботу вечером у них был
большой обед, вся ватага пила и веселилась, а в воскресенье - игры,
скачки, лассо, стрельба, - всё что угодно. И меня там не было!
Но больше всего меня огорчило известие о том, что "херцог" уехал. Я
больше его не увижу, и "вина в этом моя". Он рассказал остальным
работникам о нас, ребятах, устроил так, чтобы нас приняли и развлекли, а
затем, примерно за неделю до нашего приезда, сам снялся и уехал. Ему
удалось попасть на корабль, который шёл из Сан-Франциско в Англию, там
оказался знакомый капитан. Но когда его спросили, почему он так внезапно
решил уехать, ответил: "Тут нечто такое, что мне сказал тот пацан".
- И что же он сказал? - спросили его.
- О, - ответил тот, - пацан сказал, что романтика есть везде, даже дома.
Это меня изумило, то же самое стало с Хьялмаром и с остальными ребятами.
- Так и сказал? - переспросил Хьялмар.
Я даже не понял, что он имел в виду. - А что это такое, романтика? -
спросил я, но остальные тоже не знали этого. Все мы призадумались, но
вскоре отвлеклись от этой проблемы и погнались за зайцем, который попался
по пути. Он бежал впереди собак и лошадей и дважды перемахнул через забор,
прежде чем собаки поймали его.
Когда мы добрались до города, было уже темно, и я опоздал к ужину. И
всё время думал, что же имел в виду герцог. Что же это такое, что есть
везде, даже дома?
Вот эта романтика? И с чего это вдруг герцог уехал домой? И почему не
отправился в плаванье? Почему он не заехал повидать меня перед отъездом?
Он что, обиделся на меня? А главное, что же это такое, романтика? И я
совсем забыл о г-же Нили и об обещаниимолиться за неё. Засыпая, я думал о
герцоге и романтике. В понедельник я пошёл в школу, и там было всё так
интересно, у нас было столько разговоров о ранчо. Нас пригласили приезжать
снова. А после обеда я с болью вспомнил о том, что нужен г-же Нили. Я
зашёл к доктору, но его не было в кабинете, вероятно, он вернётся только к
вечеру, уехал к пациенту за город, и кризис там будет вечером.
- Так вот, - подумал я - кризис, оказывается был не вчера, а будет
сегодня.
Так что можно ещё молиться. И размышляя об этом, о своём легкомыслии, я
сам впал в кризис, стал молиться верхом на коне, молиться в конюшне. К
ужину я оказался в таком состоянии набожности и покаяния, что даже матушка
встревожилась. Она постаралась выяснить у меня, в чём дело. Но я не стал
говорить. Я ушёл к себе в комнату, и там, став на колени, долго, долго
молился и плакал. В конце концов я заметил, что мать подсматривает в щель
двери.
Я с негодованием вскочил и уже готов был что-то крикнуть, как она
обняла меня и рассказала, что доверяет мне, молитвам, в частности моим
молитвам. Она была так откровенна, так взволнована и так сочувствовала
мне, что я рассказал ей, о чём молюсь: о г-же Нили, у которой в тот вечер
