Постоянной тренировкой я добился того, что даже за городом, где она
кое-как плелась, понурив голову, когда мы подъезжали к дому или группе
людей, я говорил: - Люди, милая, - и она подымала голову, а ноги у неё
начинали пританцовывать.
Но трюк, о котором заговорили все в городе, состоял в том, что она
кланялась тому, с кем я заговаривал. - Лошадь Лэнни Стеффенса кланяется
вам", - говорили люди, и это была правда. Я ещё не рассказывал, как это
вышло, случайно. К нам часто выбегали собаки, и жеребёнку это нравилось,
она лягала их частенько обеими задними ногами. Я тоже ввязался в эту игру,
и так как мне было гораздо удобнее наблюдать за ними, ядавал ей сигнал,
когда собаки приближались на нужное расстояние. "Давай, девочка", -
говорил я и трогал ей бока каблуком. Таким образом вокруг нас собиралась
свора собак, она брыкалась снова и снова, и те оставались, визжа, на
дороге. Так вот, когда однажды я встретил знакомую девушку, приподнял
шляпу и возможно пробормотал: "Добрый день", - я должно быть тронул коня
каблуком. Во всяком случае, лошадка опустила голову и взбрыкнула, слегка,
собак поблизости не было, и вот так она отреагировала на мой нежданный
сигнал, что выглядело как поклон. Я ухватился за эту мысль и стал её
тренировать. Как только мне хотелось поклониться девушке или кому-либо
ещё, вместо того, чтобы говорить: "Добрый день", я бормотал: "Взбрыкни,
милочка", слегка пришпоривал её, и ... весь кентавр изгибался в поклоне и
покрывался славой и самодовольством.
Да, самодовольством. Я просто переполнялся им, да и жеребёнок не
отставал.
Однажды мой приятель Хьялмар приехал в город на своей Черной Бесс,
которая была накрыта попоной. Ей вырезали большую фистулу на плече, и ей
нужно было тепло.
Яожидал увидеть её слабой и грустной, так вот нет, старая добрая кобыла
резвилась и пританцовывала, как и мой жеребёнок.
- С чего бы это она? - спросил я, а Хьялмар ответил, что не знает, он
полагал, что она гордится попоной. Прекрасная мысль. Я обзавёлся шикарной
попоной. Мы вместе ехали по главной улице, обе лошади и оба мальчика
настолько преисполненные тщеславия, что все останавливались, улыбаясь. Нам
казалось, что они просто восхищаются, и может быть, так оно и было. Но
кое-кто из ребят с улицы заставил нас посмотреть на это под другим углом
зрения. Они тоже останавливались исмотрели, но когда мы проезжали мимо,
один из них сказал: "Ну до чего же выбражают".
Ну всё испортил!
А в самом деле это было так, мы считали, что просто неотразимы.
Осознание этого несколько смутило нас на минуту, хоть и не надолго, а
лошадям-то хоть бы что. Мы гарцевали, черная и желтая, вдоль по улице J,
затем по улице K, и договорились, что будем и дальше так действовать,
частенько. Только, заметил я, дальше будем без попон. Если уж лошадям
нравятся попоны, то они будет рады любому необычному украшению. В
следующий раз мы попробовали цветок. Я приколол большую розу на уздечку
рядом с ухом, и это было прекрасно, она гарцевала по городу и буквально
поворачивала голову, чтобы выставить свой цветок. Время от времени нам
приходилось менять украшение то на ленточку, то на бубенчик или перо, но
для моей лошадки и это было не обязательно. Старой Черной Бесс, чтобы
взбодриться, нужен был какой-либо стимул, а мне же достаточно было только
подобрать уздечку, тронуть её каблуком и сказать: "Люди", как она начинала
танцевать с одной стороны улицы до другой, просто приглашая повосхищаться
собой. Так оно было и с нами.
Я подъезжал к магазину отца, спрыгивал с гарцующей лошади посреди улицы
и бежал внутрь. Жеребёнок же, оставшись свободным, резко останавливался,
поворачивался и следовал за мной к тротуару, если только я не велел ему
ждать. Если во время моего отсутствия кто-нибудь приближался к ней, она
начинала фыркать, ржать и брыкаться. Незнакомый человек просто не мог
приблизиться к ней. Она становилась испуганным, пугающим животным, и как
только я появлялся в поле её зрения, она сразу же бежала ко мне, нагнув
голову, и как только я взбирался ей на шею, она вскидывала голову,
подбрасывала меня в седло и оглядывалась на меня при этом. Я резко
разворачивался вправо, и мы летели прочь. Не было в штате более
тщеславного мальчика и более гордой лошади.
- Эй, дай-ка прокатиться, - просил кто-либо из ребят.
- Пожалуйста, - отвечал я, спрыгивал и наблюдал за тем как тот пытается
взять и сесть верхом на жеребёнка. Но тот не давался. Однажды ковбой
захотел испытать её, он поймал её, увернулся от передних копыт, ухватился
за поводья и в один прыжок оказался у неё на спине. Больше я такого не
позволял. Кобылка попятилась, взбрыкнула, и поскольку ковбой удержался в
седле, она задрожала, легла на землю и перевернулась. Он соскользнул и
готов было вскочить на неё опять, но я встревожился и попросил его не
продолжать. Когда я тронул её, она встала на ноги и пошла дальше так тесно
прижавшись ко мне, что больно наступила мне на ногу.
Ковбой всё понял.
- На твоём месте, паренёк, - сказал он, - я бы никому не давал ездить
на ней.
Слишком уж она хороша.
Мне думается, это была единственная ошибка, которую я допустил при
воспитании подаренной мне полковником Картером лошади. У отца же было своё
мнение на этот счёт. Он обнаружил ещё одну ошибку, или даже грех, и
отлупил меня за это. Я по обыкновению усердно отрабатывал какой-либо трюк,
и когда добивался совершенства, показывал его ему. Я вывел лошадь на
пустырь, чтобы сделать это в то время, когда он возвращается на ужин. Я
стоял с кнутом в руке и смотрел, как лошадь совершенно свободно, но
осторожно переступала через лежащие тела девочек, всех моих сестёр и их
подружек. (Среди них была и Грэйс Галлатин, позднее ставшей г-жой
Томсон-Сетон). Отец вовсе не выразил восхищения, которого я ожидал, он
перепугался и рассвирепел. - Прекрати сейчас же, - закричал он, бегом
примчался на пустырь, выхватил у меня кнут и выпорол меня. Я пробовал было
объяснить, девочки тоже пытались помочь мне.
Раньше в цирке я видел, как лошадь переступала через ряд распростёртых
на земле клоунов. Казалось, что это опасно, но их тренер рассказал мне,
как это делается.
Начинать надо с брёвен, разложенных на некотором расстоянии друг от
друга.Лошадь ступает через них, идя на поводу, и если она только заденет
его, её надо упрекнуть. Со временем она научится ступать так осторожно,
что никогда не спотыкнётся. Затем вместо брёвен укладываются клоуны.
Клоунов у меня не было, абрёвна были, и с помощью девочек мы научили
жеребёнка переступать препятствия даже лёгкой пробежкой. Шагая, она ничего
не касалась. Отработав таким образом всё с помощью брёвен, я разложил
сестёр на траве, и жеребёнок снова и снова переступал через них. Ни одной
из них он так и не коснулся. Но отец ничего не хотел слушать, он просто
выпорол меня, а когда устал или удовлетворился, то я, весь в слезах,
выпалил последнее оправдание: "Так ведь они же всего-навсего девчонки". И
он тогда ещё мне добавил.
Отец вообще-то не злоупотреблял рукоприкладством, он очень редко
поступал так, но если уж бил, то очень больно. А матушка - совсем
наоборот. Она не порола меня, но частенько шлёпала, и у неё была ужасная
привычка стучать меня по голове пальцем в напёрстке. Это злило меня
гораздо больше, чем основательные трёпки отца, и теперь я понимаю почему.
Я играл в Наполеона и, как раз тогда, когда я делал смотр старойгвардии,
она стучала меня напёрстком по черепу. Наверное, я уж путался под ногами,
чтобы должным образом изобразить славную армию, требовалось много мебели и
сестёр, и можно подумать, как это было с матушкой, что наперсток - просто
ничтожное оружие. Но представьте себе Наполеона на вершине могущества,
властелина мира на параде, и вдруг тебе резко стучат напёрстком по
макушке. Нет уж. Отец же действовал гораздо уместнее. Было больно. "Я
займусь тобой поутру", - говаривал он, и я долго не мог уснуть, размышляя
о том, какое же из моих преступлений он обнаружил. Я знаю, что значит быть
приговорённым к расстрелу на рассвете. А утром, когда он уж больше не
сердился, выглядел сильным и свежим, мне было ещё больней. Но, видите ли,
он наказывал меня лично и никогда не унижал ни Наполеона, ни моего
рыцарства, как это делала матушка. И в результате такой науки я научился
кое-чему полезному.
Я осознал, что такое тирания, как это больно, когда тебя не понимают
или обижают, или, если хотите, понимают и исправляют, что в общем и целом
одно и то же. Но ни он, ни большинство родителей и учителей не воспитывают
так осторожно своих детей, как я поступал со своим жеребёнком. У них
просто нет столько времени, сколько было у меня, и у них совсем другие
мотивы. Я понял это тогда, когда однажды стёрноги. Ему пришлось объяснять
матушке, что же произошло. Когда он закончил, я рассказал это же
по-своему, как долго и как осторожно я учил лошадь переступать через
брёвна и девочек. И показав, насколько уверен я был в себе и в лошадке,
пока мать молча сверлила его взглядом, я произнёс нечто такое, что сильно
уязвило отца.
- Я научил жеребёнка этому трюку, всему, что он теперь умеет, я научил
его без всякого битья. Я никогда не бил её, ни разу. Полковник Картер не
велел её бить, и я не бил.
И мать, поддерживая меня, упрекнула его. - Ну вот, - сказала она. - Я
же говорила тебе. - И он удалился как Наполеон, которого постучали по
макушке напёрстком.
Глава ХII Я СТАНОВЛЮСЬ ПЬЯНИЦЕЙ
В ясный день из долины Сакраменто видны покрытые снегом вершины Сьерры, и
когда молодая озимая пшеница счастливо раскинется под палящим солнцем,
когда мужчины, животные и мальчики преют и потеют, очень приятно смотреть
сквозь дымящееся марево на прохладные голубые горы, где взгляд отдыхает
скользя по снегам. Всё детство я мечтал о Сьеррах. Они были местом
действия моих дневных грёз и ночных видений. Матушка часто стремилась
удовлетворить наши пожелания, а отец всегдауступал её натиску, когда время
доказывало, что наши требования действительны и страстны. Однажды летом на
каникулах мы поехали в предгорья, но снега там не было, а вершины сверкали
и манили нас всё так же издалека. После этого мыподнимались всё выше и
выше к Голубому Каньону, к Приюту на вершине, к озеру Тахоэ и до того, как
железную дорогу протянули в другую сторону, к северу до горы Шаста. Горы
мне нравились. Они оказались не такими, как я их себе
представлял.Понадобилось несколько летних сезонов, чтобы я подрос и сумел
добраться до границы снегов, и тогда к моему разочарованию слежавшийся
снег оказался "гнилым", как об этом и предупреждали нас обитатели гор. По
летнему снегу нельзя было кататься на санках, лыжах, им нельзя было играть
в снежки. Но, как всегда, в разочаровании была и некоторая компенсация.
Там оказалось кое-что получше того, что я искал и не нашёл: охота,
рыбалка, купанье, прогулки на лодках, капканы в лесах; озёра, стремнины и
горные ущелья.
Моя верховая жизнь в долине подготовила меня к тому, чтобы получать
удовольствие от таких видов спорта, требующих умения, бодрости духа и
фантазии. Охота на воображаемых бобров научила меня ловить бурундуков
по-настоящему, стрелять зайцев, рябчиков и уток, что было практикой для
последующей охоты на перепелов и оленей. А мои приятели в долине
подготовили меня к знакомству с горцами.
Игра в лошадки - хорошее занятие для мальчика, воспитание молодого коня
стало хорошей школой и для меня; полковник Картер, даря мне двухлетнего
жеребёнка, очевидно, и имел в виду моё воспитание. Как он и предсказывал,
я стал неплохимстрелком, не таким уж хорошим, как я выставлял себя сам и
каким меня считали другие, но воспитание жеребёнка развило во мне
определённую выдержку, твёрдость и некоторое самообладание, которые
пригодились мне в жизни вообще и сослужилихорошую службу в горах в
частности.
К примеру, однажды, когда я был в верховьях реки Мак-Клауд с группой
рыбаков, то подружился с одним индейским мальчиком моего возраста. Когда я
встретился с ним, он охотился на рыбу с ружьём. Стоя на невысоком утёсе у
