глубокого тихого омута, он высматривал стаю лососей-тайменей в темной
прохладной глубине, и как только большая рыбина поднималась к поверхности,
он стрелял, а затем бежал вниз по течению и вброд подбирал убитую или
раненую рыбу. Он был молчаливыммальчиком, как и все индейцы, он ничего не
сказал, даже не поздоровался со мной. Я же заговорил с ним. Я сообщил ему,
что тоже умею стрелять, ну, конечно, не в рыбу, а оленя, медведя... ну и
всё такое прочее. Он долго слушал моё хвастовство, но никак не отвечал до
тех пор, пока мы не пошли вместе назад к лагерю. Затем он заметил сокола,
который сел на вершину высокой сосны за каньоном на расстоянии около
двухсот метров. Я подумал, что он будет стрелять сам. Он же поправил
прицел на своей винтовке сообразно расстоянию и затем, не сказав и слова,
подал ружьё мне.
"Ну вот, теперь покажи". Он как бы произнёс это вслух, и я попался.
Теперь меня выведут на чистую воду и унизят, но выхода не было. Я взял
ружьё, небрежно прицелился (а что толку?) и быстро выстрелил. И птица
упала! Я изумился сам, но, уверен, не показал и виду. Я вернул ему ружьё и
продолжил разговор, как будто бы ничего необыкновенного и не произошло,
никогда впоследствии не упоминал об этом и никогда больше не стрелял из
ружья в тех краях. Никогда. Вот это было самообладание. Это было заученное
самообладание. Тот выстрел, о котором рассказал остальным тот
мальчик-индеец, заслужил мне среди индейцев и горцев такую репутацию,
которую улучшить было нельзя, но которую можно было легко утратить. Я стал
стрелком-ассом, только, как это ни странно, стрельба меня вовсе не
увлекала. Уверен, что если бы жеребёнок не вымуштровал у меня выдержку как
в себе, так и в отношениях с другими животными, то я стал бы стрелять
другую дичь или так или иначе обмолвился бы об этом несчастном соколе.
Но такое воспитание характера, однако, в какой-то степени мешало учёбе
в школе.
Я всегда плёлся в конце класса и, наконец, не сумел перейти в следующий
класс.
Отец винил в этом жеребёнка. Но в этом он был не совсем прав. Ведь и
колледж, где у меня не было лошади, я закончил одним из последних в
группе. Дело было в чём-то другом, чём-то гораздо более познавательном,
как мне теперь думается, но для родителей достаточно было лошадей, чтобы
объяснить моё отставание, и поэтому им трудно было справляться со мной.
Они винили и себя в этом.
Мы превратились в семейство всадников. Когда объездка пони была
закончена, я отдал пони сёстрам. Их было трое, и одного пони им не
хватало. Отец купил и третью верховую лошадь. Тем временем он приобрёл для
себя и семьи в целом коляску и пару черных коней в упряжку, которых мне
пришлось приучать к седлу, так как матушка тоже увлеклась верховой ездой.
Итак, у нас в семье на шесть человек было три верховых лошади и две в
упряжке. Им, естественно, хотелось въехать в мою жизнь, встретиться с
моими друзьями и посетить те места, о которых я так много рассказывал. С
неохотой, постепенно я ввёл их в круг моих знакомых, начиная с обходчика
моста.
Однажды мы все вместе выехали верхом и в упряжке к эстакаде, где
мостовой обходчик и старатель, предупреждённый должным образом, встретился
с ними и рассказал им всё обо мне. - Всё, что можно рассказывать, -
сообщил он мне впоследствии. - Я не стал распространяться о ходьбе по
эстакаде. Ничего не говорил о купании в стремнине реки. Я рассказал им о
сарацинах, но опустил китайцев, арахис и дыни. - Обходчик им понравился,
достойный меня человек, и семья стала уважатьменя ещё больше из-за такого
знакомства.
- Хороший человек, - сказал отец.
- И хороший друг тебе, - добавила мать.
А-Хук, которого мы навестили примерно неделю спустя, оказался не совсем
на высоте. Отцу он понравился, тот купил у него много арахису и заказал у
него целый мешок "для мальчиков". А матери хотелось услышать похвалы
А-Хука в адрес своего сына, ей нравилось, когда мной восхищаются, а
китаёза только ухмыльнулся и честно высказал ей своё мнение.
- Пацан такой же как все они дурачки, - заявил он. - Ничуть не поумнел,
счастливый. Целый день о чём-то фантазирует. Врёт мне, врёт другим, даже
себе самому врёт. Очень большой лгун, этот мальчишка. Да уж.
Матушка не захотела оставаться дольше у А-Хука, она не понимала, что же
такого я увидел в нём. Мы вскоре уехали оттуда, и никто из наших больше
туда не ездил.
А-Хук из-за своей бестактности утратил шанс стать добрым знакомым
нашейсемьи.
Были и другие неудачи. Глупый Луи, когда я знакомил его с отцом и
матерью, показался дурачком даже мне. Он только что видел, как убивают
говяд, и скорбя о своих телятах, представлял собой плачевное зрелище, что
отражалось у него в глазах. Некоторые из родителей моих приятелей не так
уж понравились моим, как мне. Я считаю, что, как правило, (для мальчиков),
лучше, чтобы родители оставались в стороне от наших дел и сидели дома.
Однако, в моём случае, семья Нили вознаградила меня как за г-на Хука,
так и за Луи и за всё прочее. Эта встреча семьями была тщательно
спланирована, и её надолго запомнили все. Мы отправились туда все вместе,
трое верхом и трое в экипаже, а все Нили оделись в воскресные одежды,
только у г-жи Нили поверх чёрного шёлкового платья был изящный фартук.
После взаимных приветствий она убежала назад на кухню, а Джим, г-н Нили и
я занялись лошадьми. Когда закончились эти хлопоты, прозвучал гудок, и мы
все целой процессией, смущённо прошествовали в столовую на обед,
великолепный обед. Г-жа Нили потчевала нас всем тем, что я едал раньше, и
кроме того было ещё очень много всякого. Джим был просто восхищён и
подмигнул мне. Но и всем остальным угощенье понравилось.
Разговоры же меня не интересовали. Они все вращались вокруг меня и
приняли форму соревнования между матушкой и г-жой Нили, которые пытались
переговорить друг друга. Все рассказы матушки мне были известны, так же
как и сёстрам, поэтому они лишь фыркали и толкали меня ногами под столом.
Мне были также известны воспоминания г-жи Нили, но не в такой форме, как я
услышал их в тот день. Она, казалось, помнит всё, что я когда-либо говорил
и делал здесь, и некоторые из моих поступков и в особенности высказываний
представлялись мне совсем не такими, как казались раньше. Вполне изящные
поступки выглядели смехотворными. Матушка иногда восклицала от удивления,
а сёстры перешёптывались, утверждая, что ничего удивительного нет. Не хочу
сказать, что г-жа Нили выдавала меня, а если и так, то в каком-то скрытом
виде. Те поступки, которые раздражали её раньше, теперь выглядели вполне
приличными. Как в тот раз, когда я упал в загон для свиней, к примеру, и
мне пришлось мыться и нужно было выстирать мне всю одежду, "до последнего
стежка", - г-жа Нили тогда, несомненно, была очень сердита.
- Всё это ненужная лишняя работа ради тебя, а ты лежишь себе в чистоте
и уюте в моей мягкой постели, пока я тут уродуюсь для тебя, - вот что
сказала она мне тогда, а теперь, рассказывая матушке об этом, она просто
усмехнулась подобно Джиму, как будто бы ей это даже нравилось.
А самой тревожной темой для меня и отца, самой весёлой для Джима, и
наиболее счастливой для матушки и г-жи Нили была тема того, что они
называли "действенностью молитвы". Как только они затронули её, отец
вовлёк г-на Нили в обсуждение погоды, положения на рынке и будущего
сельского хозяйства. Джим слушал дам, и мне пришлось тоже, и мы услышали,
как они сравнивают часы, в которые я молился. Мать сообщила ей, что видела
меня на коленях около девяти часов вечера, так как в это время я ложился
спать, а г-жа Нили точно знала час, так как в записях сестры было сказано,
что кризис прошёл вскоре после девяти.
Главным же доказательством было то, что г-жа Нили ощутила облегчение,
как будто бы чья-то рука сняла с неё большой груз, и с этого времени она
стала чувствовать себя лучше. Джим стиснул мне под столом колено и
улыбнулся, не знаю уж для чего, то ли выразить своё одобрение ... или по
другому поводу.
Когда уже к вечеру мы запрягли лошадей и поехали домой с коляской
набитой свежими яйцами, овощами, фруктами, пирогами и прочими дарами, все
посчитали, "что прекрасно провели время".
К тому же была договорённость, что в будущем в наш дом будут регулярно
доставляться все те продукты, которые г-н Нили вывозил на рынок. Они также
заключили большой контракт на сено и зерно. И с тех пор семья Нили,
кто-нибудь из нихпримерно раз в неделю появлялся у нас в доме, и иногда
оставался у нас или же приходил снова к обеду.
Обе семьи подружились на всю жизнь и продолжали связи даже после того,
как я уехал учиться в колледж. Г-жа Нили заболела и умерла, когда я был в
Германии.
Мне телеграфировали и просили спасти её, я попытался, но не сумел. В
это время я уж больше не молился, но ради г-жи Нили сделал это, и она об
этом знала. Но всё было напрасно. Г-н Нили совсем извёлся по поводу её
здоровья. Он сильно постарел, продал ферму и переехал в город, а что стало
с Джимом, я не знаю. Отец взял на себя управление его незначительными
сбережениями, устроил его в пансионат, где нужно было платить такую часть
из его капитала, которого должно было хватить на столько-то лет,месяцев и
дней. Но конечный срок беспокоил его, и отец написал мне, попросил
оформить письменное обязательство о том, что после того, как его средства
кончатся, я буду содержать его до конца жизни. Я так и сделал, и кажется
г-н Нили перестал тревожиться. Но умер он как раз в то время, как деньги
кончились, хоть и заверял отца, который перед смертью навещал его почти
каждый день, что он согласен принятьсодержание от меня, но я ведь
должен-то ему всего лишь несколько недель... за всё то хорошее, что он
сделал для меня, он и г-жа Нили.
Г-жа Нили так и не узнала, что я стал выпивать и с широкой дороги к
храму свернул на узенькую тропинку в ад. В Сакраменто переехала одна семья
с мальчиками с восточного побережья, Саутуорты, и они увлекли меня и мою
команду хотя бы только потому, что мы презирали их и старались навредить
им. Они хорошо одевались. "Мы же, простые парни", вообще игнорировали
одежду, а поскольку носить всё-таки что-то надо было, то предпочитали
простецкую одежду, которую носили фермеры, вакеро и ковбои. Ребята
Саутуорты мозолили нам глаза, они носили восточную одежду, такую, как мы
видели в иллюстрированных газетах с востока, к тому же они не стеснялись и
не стыдились её. Мальчики могут одновременно презирать и любить,
пренебрегать и тайно ненавидеть кого-либо и в то же время любить, они не
так последовательны как взрослые. Мы собрались и задумались, что можно
сделать, и порешили, раз они так свободно носят хорошую одежду, то,
наверное, не могут ездить верхом. Мы посадим их на коня и собьём с них
немного спеси.
Лошадь матушки была очень своенравной, она была спокойна с ней, но
просто зверела под мальчиком. Мы называли её Желтая Молния. Я однажды
спросил Эрни Саутуорта, не хочет ли он покататься с нами как-нибудь
верхом. Он вежливо ответил, чтоблагодарит за приглашение. И вот мы уселись
на лошадей после школы и поехали к дому Саутуортов, я на своём жеребёнке,
ведя в поводу Жёлтую Молнию.
Подсадили Эрни на коня, который, как мы и предполагали, взвился и
ускакал прочь.
Нам пришлосьскакать следом за во весь опор несущимся мальчиком, шляпа у
него слетела, курточка надулась ветром, лицо побледнело. Молния поскакала
на нашу улицу, завернула так быстро, что он чуть ли не свалился и прямиком
понеслась к конюшне. Конь скакал так бешено, что не сумел завернуть в
проулок. Он попытался сделать это, но проскочил и попал на столб у дороги.
Он остановился как дикая лошадь, пара-тройка ужасных рывков, и сбросил
Эрни Саутуорта у столба, тот упал на руки и колени.
Когда мы подскакали, поймали Молнию и спешились, чтобы полюбоваться на
гнев и раны восточного паренька, тот поднялся и ... извинился. Он вовсе не
собирался пускать лошадь таким образом, не ожидал просто такого резкого
