Speaking In Tongues
Лавка Языков
Линкольн Стеффенс
МАЛЬЧИК НА КОНЕ
Перевел Геннадий Башков
От переводчика: Новый перевод ранее частично переведённой повести
американского писателя Ликольна Стеффенса "Мальчик на лошади".
Насколько мне удалось выяснить, ранее были переведены только 15 глав из
переведённых мною 23.
Это автобиографическая повесть известного писателя из движения
"разгребателей грязи". Она широко известна по книгам "Детгиза" и ряда
других издательств, но укороченный вариант перевода, предназначенный
только для детей и подростков значительно обедняет её. В книге излагается
судьба молодого американца родом из Калифорнии. Его детские, юношеские
годы. Великолепные описания природы, общение с животными, путешествие по
ряду европейских стран в конце прошлого века.
От редактора: Повесть публикуется в авторской редакции
Глава 1 АНГЕЛЬСКИЙ ВОЗРАСТ
Ранним утром 6-го апреля 1866 года в маленьком доме миссионерского
квартала Сан-Франциско, штат Калифорния, родился, по словам моей матери,
замечательный ребёнок. Это был я.
Мать моя, изумительная женщина, награждала меня этим эпитетом всякий
раз, когда речь заходила обо мне, до тех пор, пока я не подрос в
достаточной мере, чтобы приводить собственные доказательства своей
исключительности. И даже тогда, несмотря на то что я, хмурясь, пытался
остановить её, она всегда готова была приводить это лестное определение,
которое впервые досталось мне во время землетрясения 1868 года.
Когда подземный толчок вышвырнул большинство жителей Сан-Франциско из
домов на улицы, мать вбежала ко мне в спальню и увидела, что со мной
ничего не случилось кроме того, что я упал с кровати на пол. Со слезами на
глазах онапотом рассказывала, что я оказался цел и невредим, конечно же,
не плакал и как всегда улыбался - ну просто золото, а не ребёнок.
В моём сознании это событие представляется мне не столько проявлением
моей добродетели, сколько житейской мудрости. Я знал, что мать меня не
бросит, даже если разверзнутся улицы и перевернётся мир. И в этом нет
ничего удивительного.
Всякий порядочный младенец наверняка знает, что может довериться своей
матери.
Меня поражает своей исключительностью и кажется многообещающим в этом
событии то, что уже тогда я обладал некоторым даром разбираться в
относительной ценности событий. Уже тогда я воспринимал такие стихийные
явления природы, как землетрясение, как нечто такое, что мне по плечу.
Именно потому-то, мне кажется, я улыбался тогда, поэтому я улыбаюсь и
теперь; и возможно поэтому и история моя повествует о счастливой жизни,
которая с каждым днём становится всё счастливее и счастливее. И теперь,
листая вспять страницы своей жизни вплоть до самой первой, мне кажется,
что каждая глава моих приключений счастливее предыдущих. Аэта самая ранняя
пора, брызжущая смехом, - лучше всех. У меня теперь уж есть свой
собственный малыш, мой первенец, - замечательный ребёнок, - который,
вываливаясь из кроватки, хохочет, - ну не ребёнок, а чистое золото.
Родился я в хорошей семье. Мать моя - Элизабет - Луиза Саймс, родом
англичанка, приехала из Нью-Йорка через Панамский перешеек в Сан-Франциско
ещё в 60-х годах, чтобы выйти замуж. На восточном побережье тогда ходили
слухи, что золотая лихорадка 49-го года наводнила Калифорнию мужчинами -
сильными, отважными, предприимчивыми парнями, находившими там золото,
серебро и всё на свете, за исключением жён. Там не хватало подходящих для
женитьбы женщин. Мать моя обладала присущим женщинам даром видеть вещи в
их настоящем свете и чувством практической смётки, непосредственно
требующим действия. Она не только сознавала, что подобно всем девушкам, ей
хочется мужа, но призналась себе в этом и приняла меры к тому, чтобы найти
себе его. У неё не было шансов удачно выйти замуж на перенаселённом
востоке: слишком уж остра была конкуренция среди девушек из бедных семей,
к каковым принадлежала и она. И она отправилась на запад.
Будучи швеёй, она всегда и везде могла заработать себе на жизнь. Она
взяла с собой одну из своих сестёр, Эмму, и они вместе отправились на
богатейшую по тем временам ярмарку женихов. Там, в Сан-Франциско, они
сразу же вышли замуж за двух молодых парней-приятелей, с которыми они
познакомились в первом же пансионате.
Они разбились на пары, а затем вышли замуж, поменявшись женихами; в
остальном же всё вышло так, как они и предполагали. Об этом я говорю со
слов отца, который любил рассказывать нам эту историю в присутствии
матери; это очень раздражало её и в то же время нравилось ей. Она была
добродушной, но вспыльчивой женщиной.
Отец же любил поддразнивать, шутить, руководствуясь правилом, что ко
всему нужно относиться с шуткой.
Отец был одним из 16 или 17 детей фермера-переселенца из Восточной
Канады, в числе первых приехавшего на запад, в Иллинойс, в подводе вместе
с женой. Там дед купил участок необрабатываемой земли, расчистил его и
возделал; вырастил целый выводок рослых сыновей и сильных дочерей и умер
уже в 1881 году восьмидесяти одного года от роду. Он был оригинал, этот
мой дедушка. Я видел его лишь один раз в жизни. Мать однажды возила нас с
сестрёнкой к нему в гости. Мы тогда были ещё совсем маленькими, но я
помню, как он, согбенный возрастом и погружённый в раздумье, медленно
поднял голову, оглядел нас и, хмыкнув, вновь ушёл в себя, отгородившись
молчанием. Лишь один раз он ожил для меня. Я как-то разглядывал метёлку из
конского волоса, что торчала из дырки в дощатом заборе. Она в точности
походила на лошадиный хвост, и я всё стремился разглядеть лошадь через
щель в заборе. Дедушка, наблюдавший за мной, сказал: "У хвоста отрезали
лошадь".
Я удивился, но он не засмеялся, и я поверил ему.
Помимо занятий земледелием и животноводством дедушка иногда читал
проповеди и, когда в школе не было постоянного преподавателя,
учительствовал там. Он выращивал лошадей и играл в тотализатор. Однажды,
на спор, на беговой дорожке между заездами он прочитал такую проповедь,
молва о которой много лет спустя дошла и до моих ушей. Зимой, одним из
самых любимых его занятий было собрать всё семейство у камина и предложить
бабушке рассказать о каком-либо бое с индейцами.
Она так живо описывала приближение дикарей, что вы чувствовали, как
мурашки, словно индейцы, ползут у вас по спине; а во время атаки, когда
головорезы выскакивали из темноты с занесёнными для удара томагавками,
когда охваченные ужасом дети озирались по сторонам, пытаясь увидеть
нападающих на них индейцев, тишину вдруг разрывал жуткий вопль. Это уж
было по дедушкиной части. Он выбирал для этого подходящий момент (о
котором все знали, так как "мать" подводила к тому рассказ) и, подпрыгнув
на стуле, во всю мочь испускал пронзительный боевой клич дикого запада.
Отец рассказывал, что, хотя родители его повторяли эту игру вновь и вновь,
и всегда на один и тот же манер, так что дети не только знали, что
произойдёт дальше, но и были уверены, что смогут высидеть весь рассказ до
конца, у стариков это выходило так искусно, что когда раздавался этот
клич, все они, взметённые ужасом, вскакивали на ноги, готовые к схватке, а
клич тем временем переходил в смех. Это, должно быть, было очень даже
увлекательно: в глазах отца, когда он рассказывал об этом , ещё сохранялся
отблеск того страха.
Ужас передавался и мне, тогда ещё маленькому мальчику.
Так как отец был последним ребёнком первой уже измождённой жены деда,
был малорослым и слабым, тот называл его "никчёмным" и сомневался в том,
что отец выживет. Когда же тот всё же выжил, старик сказал, что из него не
будет толку на ферме. Поэтому он позволил отцу делать всё, что тому
хотелось: уехать в город, устроиться на работу в магазине и закончить
курсы в двух коммерческих училищах.
Работая днём и занимаясь ночами, отец получил образование и скопил
достаточно денег, чтобы уехать на запад. Гораций Грили призывал к этому
молодых людей с восточного побережья, но старую "Нью-Йорк Трибюн" читали и
в Иллинойсе, и не один мальчик из центральных штатов вырос с намерением
уехать на дальний запад.
Путешествие отца на запад прошло по тем временам шикарно: верхом на
лошади. Он присоединился к обозу, который вел полковник Леви Картер и,
напару с одним из приятелей, тоже всадником, выполнял обязанности
разведчика. Они ехали либо впереди, либо на флангах обоза, высматривая
индейцев. У них было несколько стычек, а одно из нападений превратилось в
ожесточённый бой. По его окончании отец нашёл своего приятеля мертвым со
стрелой в груди. Стрела эта долго хранилась на полке шкафа в нашем доме, и
при каждом упоминании о ней отец опускал газету на колени и вновь описывал
этот давний бой и показывал нам следы крови на стреле. Если мы позволяли
ему, он рассказывал всю историю долгого перехода через равнины по краю
пустыни, вверх через горы Сьерры, вниз в долину реки Сакраменто.
Этот переход по-прежнему является частью первого потрясающего
впечатления о Калифорнии. Когда я был ребёнком, этот штат представлял для
меня весь мир, и я рисовал себе другие штаты и страны очень похожими на
него. Я так и не почувствовал тёплой полноцветной красоты Калифорнии до
тех пор, пока не уехал прочь, а затем вернулся назад маршрутом своего
отца: скучные равнины, жаркая, сухая пустыня, ночь в ледяных горах,
рассвет в предгорьях, переходящий в яркий солнечный день в долине и,
наконец, вид заката через Золотые Ворота. Я прочувствовал всё это даже в
комфортабельном вагоне скорого поезда. Отец же, переживший весь этот
долгий, трудный, прерываемый сражениями переход с медленно движущимся
обозом из воловьих упряжек, всякий раз, как рассказывал об этом, умолкал,
вспоминая, как они перевалили через хребет и, ликуя, спускались вниз в это
изумительное море солнечного света. Он умолкал, чтобы вновь представить
себе всё это так, как видел это тогда и затем произносил: "Я понял, что
это и есть то самое место, где стоит обосноваться".
Когда обоз добрался до Калифорнии и распался, отец отправился в
Сан-Франциско.
Он не искал ни золота, ни земли, он искал что-нибудь, с чего можно было
бы начать дело. И он нашёл то, что искал, в Сан-Франциско. В сентябре 1862
годаотец устроился счетоводом в фирму "Фуллер и Хитер", ввозившую краску,
лак и стекло, и торговавшую ими. К тому времени, когда он женился и на
свет появился я, он продолжал ещё там работать. Но вскоре после этого ему
предложили четверть паяв магазине филиала фирмы, который открывался в
Сакраменто. Отец переехал туда, и именно там началась моя сознательная
жизнь.
О жизни в Сан-Франциско в моей памяти не осталось ничего. Мои первые
воспоминания относятся к Сакраменто, к тем домам, в которых мы жили. О
первом из них, что на 2-й улице, у меня в памяти осталось лишь несколько
эпизодов. Но вполне возможно, что, хотя бы частью они возникали позже из
семейных рассказов о том времени. И всё же я помню фигуру матери с лицом,
закрытым руками, и несколько взволнованных человек, толпящихся вокруг неё.
Кто-то попал ей снежком в глаз. В этой части Калифорнии снег выпадает
редко, пожалуй, раз в четыре-пять лет, и поэтому снегопад вызывал бурный
восторг у этих людей, приехавших с востока, и они с радостью выбегали из
дома, чтобы побаловаться снегом. Всё это, разумеется, я узнал гораздо
позже. Но то, что мне вспоминается сейчас и, должно быть, хоть частью я
воспринял тогда - это мать, попавшая в беду. А основанием к уверенности,
что я сам всё это видел, является то, что лишь в этом эпизоде я помню её
красивой и очень молодой. Во всех остальных воспоминаниях она уже гораздо
старше и уже не девушка, и не женщина, а просто моя мама, не меняющаяся,
неизменная моя мама, такая же неотъемлемая часть моего существа, как и моя
рука.
Мне кажется, я вижу, как будто бы из окна, в безопасности и не чувствуя
страха, дикого длиннорогого быка с накинутым на шею лассо, которого трое
