не позволил ему дотронуться до себя. Я ничего не стал объяснять, да и не
мог бы этого сделать, а он, догадываясь или сочувствуя моей беде, отпустил
меня и защищал меня ещё очень долгое время, в течение которого я не мог
позволить ни родителям, ни сёстрам, - всем, кого я любил, - дотрагиваться
до себя. Все знаки нежности вызывали воспоминания о чём-то грязном, но в
то же время и пленительным. Я слушал, как другие мальчики (да и девочки
тоже) рассказывали друг другу об этой тёмной тайне - я вынужден был
слушать. В этом был скрыт тот же соблазн, что я испытал в тот день в
хижине. Я всё ещё помню одну служанку, которая научила меня большему, и
временами я отчётливо представляю себе её голодные глаза, тяжело дышащий,
открытый рот и чувствую её блуждающие руки.
Не помню, чему учили меня в первой для меня школе. Во всяком случае
ничему подобному, ничему из жизни. Поначалу это было страшно интересно,
затем превратилось в обязанность, работу, скучное занятие, которое мешало
моим мальчишеским делам. Сейчас мне вспоминаются лишь приключения. В школу
меня повела мать, которая, должно быть, знала, что я чувствую: тревожное
смущение от сильного страха вперемешку с предвкушением чего-то нового,
неизвестного. Она отвела меня за руку до ближайшего угла, и там я отпустил
её. Я должен был появиться в школе один, как и другие мальчики. И я
потопал один через улицу к воротам, откуда увидел множество ребят,
игравших как ни в чём ни бывало. Это было ужасно. Прежде чем окунуться в
этот омут, я оглянулся и увидел, что мать всё ещё стоит там, где я её
оставил, и смотрит на меня. Я не помню, чтобы она подала мне какой-либо
знак, но чувствовал, что она позволила бы мне вернуться к ней. Мне очень
хотелось этого, о как мне этого хотелось! Но я не вернулся. Мне было
страшно, как никогда раньше, и поэтому, чтобы побороть этот страх, смело
как никогда, я отважно шагнул в этот Ужас, продираясь сквозь дикую толпу
высокомерных, жестоких, странных мальчишек. Взрослые просто не знают,
насколько опасны большие ребята. Я взбежал по ступенькам и, задыхаясь, в
поту, чуть не упал, ввалившись, невредимый, в спасительное здание школы.
Не помню ничего, что было дальше, кроме того, что нас, самых маленьких,
продержали около часа (возможно затем, чтобы переписать), и потом я
отправился домой с таким победным и гордым чувством, какого с тех пор
больше никогда не испытывал. Я сообщал всем, кто встречался мне на пути,
даже незнакомым, что "Я был в школе".
Я хвастался без удержу весь день, и это воспринималось хорошо до тех
пор, пока у старшеклассников не кончились уроки, и я не повторил то же
самое нескольким большим ребятам как основание для того, чтобы играть с
ними в мяч.
- Да ну? - сказал их вожак, - ты был в школе, в приготовительном
классе! Не-ет, ты не будешь играть с нами.
Я потом не раз встречал таких парней, каждому из нас они попадаются на
жизненном пути. Это человек, отравляющий другим удовольствие, отнимающий у
жизни романтику. Это он рушит наши грёзы и вечно сбрасывает нас с небес на
землю, и я уж точно знаю, что это человек, стоящий выше остальных. Время
от времени я сам бываю подобной скотиной. Что заставляет нас быть такими?
И что побуждает взрослых давать детям обещания и не выполнять их? Кроме
отца и полковника Картера только Чарли Проджер выполнял данные им
обещания. Он был чем-то вроде политика, а мне внушали, что политика - это
нечто несовсем хорошее.
Я не знал, в чём же заключалось это нехорошее, но в случае с Чарли
Проджером меня это вовсе не интересовало. Он очень нравился мне, когда,
улыбаясь, щеголеватый и симпатичный, он шёл мне навстречу, я всегда
испытывал да и сейчас испытываю к нему глубокое, безотчётное уважение. То,
что взрослые считают хорошим или плохим, не совпадает с тем, что среди
нас, мальчишек, считается хорошим или плохим. Для меня Чарли Проджер был
тогда хорошим человеком: он пообещал мне пару ходулей; у других ребят были
ходули, и они могли ходить на них прямо по грязи и воде, могли
перешагивать через невысокие заборы и даже подниматься вверх по
ступенькам. Чарли Проджер не говорил, что принесёт мне ходули, он поступил
гораздо лучше. Он сказал: "Ты получишь ходули. В один прекрасный день ты
увидишь их на крыльце своего дома, но так и не узнаешь, откуда они
взялись." И действительно, вскоре я обнаружил на крыльце такие ходули,
какие соседским мальчишкам и не снились. На них я на некоторое время
воспарил донебес и навсегда уверовал в слово, данное человеком, но не
любым человеком, а таким "плохим" политиком как Чарли Проджер.
Но Чарли Проджер никогда не обещал подарить мне коня, а мне хотелось
иметь именно коня, пони. Когда исполнилось его первое обещание по поводу
ходуль, я попросил его пообещать мне пони. Я был уверен, что если заручусь
его обещанием, то у меня будет пони. Он всё понял и засмеялся. "Нет," -
сказал он, он не может подарить мне пони и поэтому не будет давать такого
обещания.
Но бывают люди и другого рода, те, кто не только дают обещания и
нарушают их, но, возможно, даже и не думают выполнять их. Я считал
возницу, которого отец иногда нанимал по воскресеньям, чтобы покатать нас
по набережной, прекрасным человеком и своим большим приятелем. Он позволял
мне сидеть рядом с собой на козлах и держаться за вожжи позади его рук,
но, если мы ехали по хорошей прямой дороге, то он держал за концы, а я
правил. Однажды он замахнулся кнутом на голубя и ударил его так, что плеть
захлестнулась на горле птицы. Это произвело на меня сильное впечатление.
Кучер слез с брички, свернул голубю голову и принёс его мне. Бедный
голубь! Всё это так, но я был восхищён ловкостью кучера, а он ещё
похвастался: "Подумаешь, я ещё и не такое умею. Когда я был погонщиком в
горах, я так наловчился, что мог сбить муху с ушей переднего мула." Он,
несомненно, обернулся и подмигнул поверившим было ему родителям, важно
сидевшим на заднем сиденье, но я ничего такого не заметил. Мне захотелось
иметь голубя, и я попросил своего искусного друга поймать мне одного,
живого. Тот ответил, что может это сделать, что сделает это, но ничего так
и не сделал. Он не выполнил этого во время той поездки, но пообещал
поймать голубя в следующий раз. И опять не поймал. Годами, мне кажется,
каждый раз, как я встречал этого кучера, я просил его достать мне голубя,
а он всегда давал мне взамен... новое обещание.
Я, должно быть, порядочно надоел этому бедному легкомысленному лжецу,
но больше всего доставалось тем, кого я просил подарить мне коня. Их было
много, все, кто имел хоть какое-либо отношение к лошадям, и много других -
все они знали, что мне нужен пони. Я просил об этом отца, затем даже писал
письма дедушке, полковнику Картеру, родителям отца с просьбой подарить мне
пони. И большинство из них просто отделывалось обещаниями. Конюшня моя
была полна обещаний, и я верил в них. Мне очень нравилось кататься на этих
обещаниях до тех пор, пока однажды я не упал и здорово ушибся. Один из
компаньонов отца, приезжавший по делам из Сан-Франциско, написал, что
привезёт мне или трехколёсный велосипед, или пони, а я должен был угадать,
что он мне припас. Чего же я хотел? Я написал, что предпочитаю пони. Когда
же он приехал, у него ничего с собой не было.
- Ты не угадал, - заявил он. - У меня не было пони тебе в подарок. Вот
если бы ты выбрал велосипед...
Я молча стоял, уставившись на него, а он расхохотался. Он не
догадывался о том шоке, о том сокрушительном страдании, которое не давало
мне сдвинуться с места.
Я не мог даже пошевелиться. Матери пришлось взять меня на руки и
отнести в постель. Ведь у меня мог быть велосипед! Я мог бы кататься на
велосипеде. Я мог вообразить себе его конём, или пароходом, или паровозом,
и кроме того это был бы велосипед. Беда моя обернулась тягостным горем,
без слов, без слёз, а этот лжец ещё захохотал.
Глава III НЕСЧАСТНОЕ, СЧАСТЛИВОЕ РОЖДЕСТВО
Дела у моего отца шли, как будто, медленно, но верно в гору. У него и его
местного партнёра Луэлина Тоузера не было пороков. Они были преданы семье
и "делу", которое росло вместе с городом, а тот, в свою очередь, рос и
менялся вместе со штатом от сообщества, занятого азартными играми,
горнодобывающей промышленностью и работой на ранчо, к обществу, занятому
фермерством, садоводством и строительством. Усиливалась иммиграция, но
теперь уже не за счёт золотоискателей, а за счёт фермеров, деловых людей и
строителей, которые обустраивались там, сажали и жали, торговали
природными богатствами штата, который процветал, "делая людей", которые
скажут вам, что они "сделали штат".
По мере того, как дело приносило доход, а я учился в начальной школе,
отец купил себе участок на окраине города на углу улицы К и 16-й улицы и
построил там "большой" дом. Он был несколько в стороне от новостроек, но
рядом была новаяшкола для меня и моих сестёр, которые вскоре появились
вслед за мной. Но это интересовало только родителей, но не меня. Они
постоянно говорили о школе, самим им не довелось как следует поучиться, и
они полагали, что что-то упустили.
Отец мой увлекался написанием речей, мать пописывала стихи, и они
вероятно считали, что у них есть таланты, которые расцвели бы при школьном
образовании.
Поэтому они порешили, что таланты их детей получат всевозможное
развитие. Я же в то время считал, что мне уже достаточно и того, что есть,
и оно меня вовсе не интересовало. Оно лишь мешало моим собственным делам,
моему самообразованию.
И о начальной школе у меня почти не осталось воспоминаний. Я выучился
читать, грамотно писать и считать, с чтением у меня было всё в порядке. В
книгах я искал идеи и роли, которые я мог бы сыграть с будущими
персонажами, жизнь, которую мне предстоит прожить. Школа, наверное, была
неплохая, но я не помню, чтобы чему-либо там научился, кроме
"великолепного" чтения вслух у учительницы, которую я обожал, и которая
любила меня. Она, бывало, открыто обнимала меня перед всем классом, чем
злила остальных учеников, которые называли меня "любимчиком учительницы".
Их упрёки не тревожили меня, я видел, что они завидуют мне, и говорил им
об этом. Однако за её благосклонность мне пришлось поплатиться. Когда она
вышла замуж, у меня возникло странное тоскливое чувство неприязни, мне не
хотелось знакомиться с её мужем, а когда всё-таки пришлось, то я не стал
разговаривать с ним. Тот рассмеялся, а она от счастья расцеловала меня,
чем я оскорбился. Я больше не хочу видеть её. Покончив с ней, я тут же
влюбился в мисс Кей, взрослую молодую женщину в очках, у которой была
чудесная чистая кожа. Я не был знаком с ней, я видел её только на улице,
но однажды последовал за ней, выяснил, где она живёт, и часто ходил мимо
её дома, чтобы увидеть её, и задыхался от смущения, если встречал её. Это
увлечение длилось годы, но оно оставалось для меня самым романтичным много
позже, когда я стал "гулять" с девочкой ближе ко мне по возрасту.
На новом месте меня интересовала не школа, не комната в доме, которая
стала моей собственной, а конюшня, построенная сзади дома. Отец позволил
мне устроить стойло чуть меньше остальных для пони. Я надеялся и молил
бога, а сестра моя Лусчитала, что, возможно, к Рождеству я получу пони. Я
же заметил, что там было ещё три стойла и ни одной лошади. Я сказал ей об
этом, чтобы она дала мне ответ.
Но она не смогла. Когда же по этому поводу прощупали отца, то тот
сказал, что когда-нибудь у нас будут и лошади, и корова, а тем временем
конюшня лишь увеличивает стоимость дома. "Когда-нибудь" очень больно
воспринимается мальчиком, который живёт лишь сиюминутным ощущением и знает
только его.
Сестрёнки, чтобы утешить меня, говорили, что вскоре наступит
Родждество, но Рождество приходит всегда, взрослые всегда говорят о нём и
спрашивают, что вам подарить, а потом дарят вам то, что имсамим хочется.
Хотя все знали, чего я хочу, я снова и снова говорил им об этом. Мама
знала, что каждый вечер я сообщаю об этом и богу. Мне хотелось иметь пони,
