всадников-ковбоев повалили наземь и удерживали до тех пор, пока не
привязали к дереву. Никто, кроме меня, не помнит этой сцены, но вполне
возможно, что всё это так и было. Сакраменто был оживлённым центром
окружавших его рудников и ранчо.
Расположенный у слияния рек Сакраменто и Америкэн-ривер, город был
средоточием жизни, торговли и пороков большой долины, где выращивали
пшеницу и занимались скотоводством; к нему тяготели золотые прииски на
склонах гор; он был связан речным транспортом с Сан-Франциско, а недавно
построенной железной дорогой с внешним миром. Я, помнится, видел как
упряжки мулов, позванивая колокольцами, входили в город, видел обозы из
четырёх-пяти громадных, высоких фургонов, влекомых двенадцатью-двадцатью
лошадьми и мулами, увешанными колокольчиками. Ими правил всего лишь один
возница, иногда идущий пешком, иногда скакавший верхом в седле рядом с
коренником. Ковбои, которых в Калифорнии называли вакеро,большей частью
мексиканцы, бывало, в те далёкие дни, приезжали в город шумными ватагами
на норовистых мустангах и, смешавшись с шахтёрами, гуртовщиками и
моряками-речниками, пили, играли в азартные игры, волочились за женщинами,
дрались. В моём детском мозгу, в широко раскрытых глазах запечатлевались
эти бурные сцены, которые затем окрашивались и дополнялись обрывками
услышанных мной разговоров. Мне кажется, я знал о стачках на золотых
приисках в горах, о том, какза горным хребтом в Неваде находили серебро, о
том, как люди становились богатыми или же разорялись, как гибли от пули.
От меня, конечно, скрывали всё подобное, и я видел такое или слышал об
этом лишь урывками, при мне говорили об этом с оттенком неодобрения.
Другие же мысли и идеалы мне подавали в ярком свете. Но втайне мне не
терпелось вырасти и зажить такой жизнью, а тем временем, играя, я
воображал себя то погонщиком, то укрощающим мустангов и поигрывающим
пистолетом вакеро, то удалым моряком с парохода, а то и самим пароходом.
Помню, как положив на пол широкую доску от раздвижного стола, я стоял на
ней на коленях и, дергая её взад и вперёд по ковру, свистел, подражая
пароходному гудку.
Три-четыре больших кресла и все маленькие стулья в доме служили мне
обозом фургонов в горах, запряжённым мулами, бельевая верёвка, привязанная
к переднему креслу и продетая сквозь все остальные стулья, служила мне
вожжами, которые я мог дёргать точно так же, как это делали чернобородые
погонщики. И уж, конечно, каждый стул - это конь для мальчика, который
твёрдо решил стать вакеро.
Лошади, настоящие лошади играли главную роль в моём детстве; мне,
кажется, всегда хотелось иметь коня. В дождливые дни я обходился стулом,
но в хорошую погоду я предпочитал вырваться на улицу и просить кучеров
"покатать меня, пожалуйста". Иногда мне везло. Я был миловидным мальчиком
с чудесными длинными светлыми кудрями. Это я помню твёрдо, так как кудри
мешали мне играть с мальчиками моего возраста. Они высмеивали мои кудри и
обзывали меня девчонкой или неженкой и очень удивлялись, когда в ответ
получали оплеуху. Мои удары заставали их врасплох, но опомнившись, они
кучей набрасывались на меня. Я плёлся затем домой исцарапанный,
изорванный, весь в крови и умолял мать обрезать мне волосы. Но она ни за
что не соглашалась. Это пришлось сделать отцу. Однажды, когда эта ватага
поймала меня, свалила наземь и набила мне рот конским навозом, он тайком
пообещал мне помочь. На следующее утро он повёл меня в центр города и
велел парикмахеру обстричь мне кудри. Он завернул их в бумажку и принёс
матери в подарок. Как она рыдала над ними! А как я радовался своему
избавлению!
Днём не было больше драк, и я перестал плакать по ночам. Мальчишки
приняли меня в свою компанию, но кататься я теперь стал гораздо реже.
Кучерам, несомненно, нравились мои ангельские локоны. Во всяком случае, до
того, как мне их обрезали, кучера частенько сажали меня с собой на козлы,
позволяли мне держаться за концы поводьев и таким образом править
настоящими лошадьми. Мать очень сильно страдала от того, что я очень долго
пропадал неизвестно где во время этих поездок, и это удовольствие мне
запретили, но всё впустую. Я продолжал кататься. Делал я это с тяжёлым
чувством недозволенного, но никак не мог отказаться, если кучер брал меня
к себе. Однажды, когда я один сидел на козлах с вожжами в руках в то
время, как лошади пили из желоба, а кучер стоял перед упряжкой, я увидал,
как из-за угла ко мне идёт отец. Я уронил вожжи и слез с фургона. Отец
взял меня за руку и, не говоря ни слова, отвёл домой. Там, у дверей, мать,
вырвав меня у сурового отца, утащила меня в гостиную и, положив на колени,
впервые в жизни отшлёпала меня. Мама! Я ожидал наказания, но от отца, а не
от неё. Я чувствовал себя спасённым, когда она отобрала меня у него. И
вдруг это сделала она - да ещё как!
Этот случай надолго остался одним из горьких воспоминаний, но не моей
жизни, а её. Мать говорила об этом много, много раз. Она рассказывала, что
отец стоял у дверей, наблюдая за всей этой сценой, а затем спросил её,
зачем она такпоступила. - Для того, - ответила она, - чтобы не дать тебе
сделать этого. Ты ведь такой суровый.
- Но я и не собирался лупить его за это, - сказал он в ответ. - Ему
было так хорошо на той старой грязной подводе, он был так горд. А когда он
увидел меня, то сразу слез и подав мне руку пришёл прямо домой, весь дрожа
от страха. А тыто зачем так поступила? И зачем так сильно?
Мать моя плакала тогда гораздо больше, чем я сам, и всегда, до самых
последних дней своих, рассказывала об этом эпизоде сквозь слёзы, поясняя,
что обошлась со мной так жестоко лишь для того, чтобы показать отцу, что
ему даже незачем было бить меня, что она сама могла вполне справиться с
таким делом.
- И вот тебе, - всхлипывала она, - подумать только, он вовсе и не
собирался его пороть.
Глава II В БЫТНОСТЬ ДИКАРЁМ
В ту ангельскую пору моей жизни весь мир для меня состоял из небольшого
двора, в глубине которого находился маленький дом. Мимо двора проходила
широкая грязная улица, удивительная как путь к блаженству. Там можно было
встретить чудесные вещи вроде, к примеру, лошадей или фургонов. В одну
сторону она вела к магазину, где работал отец, и где я появлялся до вольно
редко из-за сомнительного удовольствия оказаться предметом всеобщего
внимания и насмешек в качестве хозяйского сынка. Через дорогу позади ряда
малоинтересных зданий проходила другая улица, набережная, с домами лишь на
одной стороне. По другую сторону улицы катила свои жёлтые воды бурлящая и
пенящаяся река Сакраменто, представлявшая собой одновременно и опасное
запретное место и пленительное зрелище. Именно здесь курсировали пароходы,
замечательные огромные плоскодонные суда. Одни из них были с колёсами по
бокам, у других большое колесо было расположено на корме. Я не знал, куда
они плыли, да и не интересовался этим. С меня было достаточно того, что
они проплывали днём и гудели по ночам, двигаясь по этому опасному мутному
потоку, который был всегда готов схватить мальчишку, подмять его под себя,
утопить и затем выпустить его маленькое неподвижное белое тело на
поверхность за много миль отсюда.
Затем мы переехали из дома на 2-й улице в другой, побольше, который
находился на улице H между 6-й и 7-й улицами. Это был новый мир, гораздо
шире прежнего.
Железная дорога, полузасохший пруд, пустырь с четырьмя большими
смоковницами и школа составляли его достопримечательности. На дамбе, что
шла вокруг пруда, был запасной путь железной дороги со стрелкой, и я часто
наблюдал, как там маневрировали товарные поезда. Наблюдая за ними, я
задавался вопросом, откуда они приходят. В отличие от пароходов вагоны
поездов говорили мне о далёких городах, обо всём мире. В моём сознании,
когда весь мир для меня заключался во 2-й улице, пароходы просто сновали
вверх и вниз по реке подобно тому, как я вертелся на доске от стола, но
поезда с улицы H откуда-то приходили и куда-то отправлялись. Куда же?
Читать я ещё не умел, но иногда на товарных вагонах лежал ещё свежий снег,
который был для меня чудом. Во всех моих книжках были картинки со снегом,
салазками и лыжами, покрытыми сверкающей белизной домами с выступающими из
темноты освещёнными окнами. Но всё это было не для меня. Если мне
когда-либо и доводилось видеть снег, то это был снег на вершинах далёких,
далёких гор, что были видны из окна моего класса в школе. Значит поезда,
покрытые снегом, приходили из далёкого далёка, из-за гор, и мне хотелось
знать, что же это такое - далёкое далёко. Мне изредка рассказывали о нём,
и я помню, как сидел у железной дороги, пытаясь составить из обрывков тех
сведений, что мнеперепадали, представление о внешнем мире. Я пропадал там
до тех пор, пока меня вдруг резко не звали домой и спрашивали, чего это
ради я пялю глаза на эти вагоны. Взрослые ведь не понимают человека.
Они не могли понять прелести того "вонючего старого болота, которое
давно пора засыпать" (сейчас, кстати, уже засыпанного). Для меня же пруд
был пустынным местом, полным таинственности и приключений. Иногда он
наполнялся водой, и тогда с помощью рогатки я мог там охотиться на
каких-то птиц, похожих на куропаток.
Иногда он почти пересыхал и, конечно же, страшно вонял. Ну и что ж
такого?
Вместе с другими ребятами я играл в разведчиков и индейцев, шныряя
среди кустов по извилистым тропинкам, протоптанным мастеровыми, ходившими
через болото на работу в железнодорожные мастерские.
Пустырь, где росли смоковницы, был рядом с нашим домом; и там, среди
ветвей, я строил себе настил, на котором затем выстроил маленький домик.
Это была эпоха моей нецивилизованной жизни, через которую ребёнок должен
прорваться, зубами и ногтями, сам, ведя за собой всё племя. И там, в нашей
самодельной хижине среди ветвей смоковницы, где мы чувствовали себя сродни
обезьянам, я узнал, откуда берутся дети.
Родители, кажется, не помнят и не имеют никакого понятия о том, как
рано ребёнок начинается задаваться этим вопросом. Мне было около шести
лет, когда я построил ту хижину, которая служила мне и вигвамом, и
тайником. Это было надёжное место, где можно было прятаться от мира,
раскинувшегося внизу, и наблюдать за ним.
Оттуда можно было наблюдать собак и кошек, птиц, цыплят, а иногда и
людей. Это было великолепно: наблюдать за ними, не подозревающими того,
что я, шпион, индеец, армейский разведчик вижу всё, что они делают.
Досадно было лишь оттого, что они никогда не делали ничего особенного, да
и сам я ничего такого не делал.
Мне уж становилось скучно там, как однажды большой мальчик, лет
восьми-девяти, появился вдруг под моим деревом в поисках винных ягод. Он
заметил мою хижину, затем увидел мои настороженные глаза.
- Чем это ты там занимаешься? - спросил он.
- Ничем, - буркнул я.
Он забрался на дерево, влез в мою хижину, оглядел её, одобрительно
качая головой, затем уставился на меня. Я съёжился под этим взглядом. Не
знаю почему, но в его взглядебыло что-то странное, гадкое и тревожное. Он
ободрил меня, и когда я отошёл и успокоился в этой тёмной, тесной, скрытой
ото всех хижине, он стал рассказывать мне, откуда берутся дети и
показывать мне это. Всё это было так извращённо и беспомощно, грязно и
возбуждающе: просто ужасно. Когда мы соскользнули вниз на чистую, залитую
солнцем песчаную землю, я сразу же убежал домой. Мне было так стыдно, и я
чувствовал себя таким грязным, что мне хотелось незаметно шмыгнуть в
ванную. Но в гостиной, через которую мне нужно было пройти, была мать. Она
улыбнулась и попыталась было ласково погладить меня. Ужас!
- Не надо, ну не надо же, - вскрикнул я и отпрянул в испуге.
- Ты что? В чём дело? - с удивлением и обидой спросила она.
- Не знаю, - пробормотал я и убежал наверх. Я заперся в ванной, не
отвечая на зов и стук в дверь. Я вновь и вновь мыл руки и лицо до тех пор,
пока не пришёл домой отец. Я подчинился его требованию открыть дверь, но
