собственный. Возможно, вы окажетесь в состоянии читать лекции о нём ничуть
не лучшеменя, но у вас будет вкус к искусству художника, которое является
изящным искусством.
Когда я прибыл в Берлин летом 1889 года, то стал ходить по галереям
именно таким образом. Мне не оставалось делать почти ничего другого,
поскольку университет, опера и театры были закрыты, я слонялся по кафе,
мюзик-холлам, гулял по Тиргартену и по городу. Но каждое утро я проводил
час-другой, прохаживаясь по галереям, без путеводителя, разглядывая те
картины, что задерживали меня, и кое-что из того, чтопредсказывал мне мой
художник, оправдалось. За эти несколько месяцев мой вкус изменился, мне
разонравились картины, к которым меня влекло раньше, я стал видеть линии,
построения и даже формы, наслаждаться ими, а цветовые комбинации
стализначить для меня так же много, как и аккорды музыки.
Это было и работой, при всём при том галерея подобна библиотеке. Я
пытался прочесть все книги сразу.
Осенью я радовался своему новому увлечению - музыке. Гегель и его
философия искусства нанизали искусства на историческую канву, дали им
определённое и обобщённое значение, всем и каждому. Он обладал
интеллектуальным ключом к музыке.А я приложил к этому искусству также и
ключ художника к живописи.
Отправившись на первые же представления оперы, я воспользовался им, и
сидя на слабо освещённых ступенях галёрки, слушал музыкальное
сопровождение просто как музыку, и прежде чем позволил себе сесть в
кресло, смотреть на сцену и слушать слова, понял её достаточно хорошо.
Метод предварительного прослушивания музыки я применял в течение всей
зимы, и наградой за это мне было всё возрастающее предпочтение хорошей
концертной музыки почти всем остальным жанрам, за исключением нескольких
любимых опер.
В музыке были также и картины, в ней тоже были линии и тона, цвет и
композиция:
труд и искусство!
Учебный год в университете совпал с началом театрального сезона, я был
готов к занятиям, и мне не терпелось начать. У меня была маленькая комната
на Артиллерийской улице за университетом, и там-то я и практиковал свои
школьные навыки немецкого языка на хозяйке и её сыне, готовился по своему
курсу, выбирая себе профессоров и т.п. Моим основным предметом была этика,
но я не собирался изучать её непосредственно. Я буду слушать и читать
труды тех людей, которые преподают её. Я должен познать то, что им
известно, что они думают или предполагают, но я ещё раньше изучил
достаточное количество их доктрин и почувствовал, что они не научны. У них
не было того, к чему я стремился: основы, может быть, в какой-либо другой
науке, для науки поведения. Мне следовало,поэтому, начать с чистой
философии и этики, метафизика станет моим главным направлением, но всё это
мне нужно для того, чтобы получить толчок к другим наукам.
Учёные уже стали сознавать, что старые, классические категории знаний
становятся препятствием. Физики были вынуждены обратиться к химии и назад
через математику к физике. Но немецкие университеты, подобно Беркли,
подобно всем университетам, были устроены так, как устроены до сих пор: не
для изучения и исследования неизвестного, а для заучивания известного. Они
схоластичны, не научны, и если уж мне нужно получить степень, то следует
выбрать себе свои категории и придерживаться их. Я и не думал о них, не
испытывал к степеням ничего, кроме презрения, но когда я подал заявление о
приёме, то должен был указать избранный предмет, и таким образом я заявил,
что буду работать для получения степени доктора философии: профилирующая
дисциплина - философия, история искусств и экономика - вспомогательные.
Процедура вступительных экзаменов оказалась для меня совершенно
неожиданной.
Когда я представил свои драгоценные документы в секретариат, чиновники
взяли мой паспорт, однако на мой диплом бакалавра посмотрели искоса.
- Что это такое? - спросил один из них, и я ответил.
- А, американский диплом бакалавра, - воскликнул он. - Здесь он не
нужен.
Единственное, что нам нужно - это паспорт. - Он выписал из него нужные
сведения, дал мне бланк для заполнения и квитанции о плате за обучение, и
сообщил, что позже выдаст мне студенческий билет, громадный документ в
замшевой обложке на латинском языке. Он испытывал такое же презрение к
моей степени, как и я к его, я почувствовал себя обиженным, и не без
основания. Я работал, жертвовал своими интересами, даже шёл на
определённый обман ради этой никому не нужной степени бакалавра. В Беркли
я плутовал в открытую. Я заявлял, что вовсе не буду изучать те предметы,
что не интересуют меня, и что, поскольку они требовались для получения
степени, которая (как я полагал) будет необходима для продолжения занятий
за границей, я зазубрю их ипротащусь сквозь экзамены по этим предметам.
Один из преподавателей, полковник Эдвардз, прослышавший о моих
заявлениях, вызвал меня и спросил, чем объяснить такое поведение. Я
рассказал ему всё. Он преподавал начертательную геометрию. Я заявил, что
не хочу её знать, что сам ничего не понимаю в предмете, и он, как
преподаватель, не сумел научить меня чему-либо.
- Это просто одно из обстоятельств, - говорил я, - которому, полагаю,
мне придётся подчиниться, и я сделаю вид, что согласен, однако, в
действительности останусь при своём мнении.
Поразмыслив немного, он спросил меня, могу ли я доказать какие-либо
теоремы.
- Да, - ответил я, - штук семь или восемь. Я знаю их наизусть.
- Хорошо, - промолвил он. - Я не хочу, чтобы вы кривили душой, не
позволю вам делать этого. Я устрою вам экзамен отдельно, прямо сейчас же.
Докажите две теоремы из трёх, и я поставлю вам зачёт.
Подойдя к доске, он написал одну из теорем.
- Можете доказать её?
Я ответил утвердительно.
Он написал ещё одну. - Эту тоже?
- Нет, - ответил я, и он написал ещё одну, которую я не знал.
- Тогда сделаем три из пяти, - предложил он, написал ещё одну и
посмотрел на меня. Я засмеялся и кивнул. Я знал её. Он осторожно выбрал
пятую, которую я знал. Я написал их доказательства за несколько минут,
сдал их, и ... после долгой и очень серьёзной лекции по этике, о которой я
сказал, что это моя будущая специальность, он поставил мне зачёт.
- Я собираюсь ехать в Германию, чтобы узнать, существуют ли какие-либо
моральные основания в пользу или против шельмования в картах, политике или
же в сечениях конуса, "будь то со стороны студента или же преподавателя",
- добавил я.
И всё это оказалось ни к чему. Такой ценой я закончил университет
(будучи в числе последних в своей группе), а оказалось, что и этого вовсе
не нужно было.
Мне не стоило становиться бакалавром философии, единственное, что
требовалось от меня для поступления в немецкие и французские университеты
- так это американское подданство, с которым я был рождён. И то же самое
было после поступления. Меня не заставляли работать, никто не знал и не
интересовался, слушаю ли я лекции или же бью баклуши. Университет был сам
по себе, со всеми его лекциями, лабораториями, профессорами и служащими.
Вы можете брать всё или же не брать ничего. Мне былапредоставлена свобода
изучать то, что диктовали мне мои интересы: что хочу, когда хочу и как
хочу. В результате оказалось, что я работал довольно усердно. Я читал всё,
слушалвсех, и по своему курсу и по другим. Если вдруг студенты хорошо
отзывались о ком-либо, кто мог сказать что-либо по какому-нибудь предмету,
я прослушивал некоторые из его лекций. Но в исследовании этики
придерживался своего собственного пути, который был не просто
рационализацией обиходных обычаев и выработки законов, форм и привычек.
Единственным развлечением для меня была тогда музыка, много музыки,
литература по драматургии, за исключением нескольких недель, что я провёл
за покерным столом в задней комнате кафе Бауэр.
Глава XIX ГЕЙДЕЛЬБЕРГ - ТАМ НЕТ ЭТИКИ
Гейдельберг с раскинувшимся позади него Шварцвальдом и рекой Неккар,
текущей сквозь него к Рейну, представляет собой место искушений и
удовольствий, а его солидный старый университет ничуть этому не мешает.
Все лекции приходилисьна четыре рабочих дня недели: вторник, среду,
четверг и пятницу, оставляя длинный конец недели свободным для
развлечений. Многие студенты отправляются туда ради забавы. Я встретился
там со студентом Американского корпуса, который так долго дрался, пил и
слонялся там, что с трудом подбирал английские слова, чтобы поговорить со
мной.
- Мне следует бросить это, отправиться в какой-нибудь другой
университет и заняться делом, - сказал он, когда мы расставались. Я
напомнил ему об одной старой и загубленной цели.
Я отправился в Гейдельберг, чтобы послушать Куно Фишера, самого
красноречивого, если не наиболее канонического из профессоров гегельской
философии, и усердно занимался у него. Занимался я и другими предметами,
продолжая берлинские курсы по истории искусств и экономике. Мой семестр в
Гейдельберге был плодотворным периодом, но там были также и цветочки. Я
приобрёл себе там нескольких друзей, и все вместе мы наслаждались теми
развлечениями, что были в городе, на реке и в лесу: пили пиво, танцевали,
купались и катались на лодках, гуляли, разговаривали и исследовали мир и
друг друга.
Я снимал комнату в Анлаге, сразу же за городским парком в маленьком
доме у одной венской женщины, которую содержал местный купец. Её весёлые
деньки уже прошли; она была хорошей доброй матерью двоих детей, и была
полностью удовлетворена своим зависимым положением от чести благородного
человека, который уже давно "женился на леди" и был предан ей, своей
настоящей жене. Он только платил, но платил регулярно за свои прошлые
грехи. Его старая любовница не сожалела освоих грехах, она любила
поговорить о них. Она взяла меня как единственного жильца, чтобы немного
заработать на передней комнате, в которой её маленькая семья не нуждалась.
Колоритная женщина с обычной жизнью, прожитой и рассматриваемой с её
венской точки зрения, она доставила мне приятное развлечение и пролила
некоторый свет на этику, вместе со всей едой, что я заказывал себе в
комнату. Этого, однако,было не в избытке.
Куно Фишер читал свою первую лекцию по логике в семь часов утра. У меня
не хватало времени больше чем на чашку горячего кофе и кусок хлеба,
который я частенько дожёвывал одновременно с тем, как заканчивал одеваться
уже на пути в университет. Другие студенты также выказывали признаки
спешки в 7:15, когда с абсолютной точностью профессор начинал свою лекцию
с улыбкой по поводу одышки, одолевавшей его слушателей, и небезупречного
состояния их воротничков и галстуков. Я отметил, что некоторые студенты
были в домашних тапочках, пижамах и пальто, но они с обожанием глядели на
профессора, чистенького, опрятного, собранного и логичного. И
красноречивого, я иногда забывал писать конспект, потому что заслушивался
поэтической прозой Куно Фишера. Немногие из немцев умеют говорить или же
писать по-немецки по-настоящему хорошо. Их язык слишком богат,
разнообразен, и они ещё не дозрели до него. Только лишь мастера в
состоянии овладеть им, и Куно Фишер, красивый и умный, был мастером
немецкого языка, так же как был мастером собственного мышления в нём.
Однажды я спросил его, как это вышло, что он так хорошо говорит по-немецки.
У него была та же привычка, что и у меня: ходить купаться на речку
после первой лекции. Иногда мы вместе спускались к плавучей купальне, и по
пути у нас случалась приятная беседа. Он непринуждённо составлял свои
лекции из коротких, ясных, проницательных предложений, и ему было по душе,
что мне нравится его стиль. Я задал ему вопрос в виде шутливого
комплимента на немецком: "Господин советник, чем объяснить то, что вы так
великолепно говорите по-немецки?"
- Это потому, что я знаю английский, - ответил он мне по-английски, и
рассмеявшись, напомнил мне, что Гёте, когда ему однажды задали тот же
вопрос, ответил, что лучше всего он писал на немецком языке именно в то
