снял тапочек и погрозил мне им.
- Да мне-то что, - сказал я, - если "помещик" будет под пятой у своей
жены?
- "Помещик!" - воскликнул он. - "Помещику" это не грозит. И он ушёл к
себе в комнату.
Кажется, никто не мог понять, что мне с Жозефиной Бонтеку суждено
дружить, никто, даже соловьи. Ибо, когда по весне мы с Иоханном
отправились кататься на лодке вверх по реке, птицы пели, не так как
осенью, о науке и искусстве, а о любви иромантике, о приключениях, новых
странах и других народах. Я собирался в Париж. Жозефина с матерью
собиралась совершить летом путешествие по Альпам и закончить его тоже в
Париже, в Сорбонне. Я давно уже планировал поучиться в Париже, так
ужслучилось, что и у неё такие же планы. Иоханн знал об этом, но
прикинулся удивлённым оттого, что я собираюсь отказаться от немецкой
степени доктора наук "ради года в ... Париже". Он подчеркнул "Париж", но я
понял, к чему он клонит. Ему также было известно, что я презираю степени,
что психология для меня только путь к этике - просто тупик, но он не знал,
что Жозефина в конце концов отклонила предложение "помещика".Он даже не
спросил, как это случилось.
- Ваш приятель-немец ревнует, - заметила г-жа Бонтеку, когда наш поезд
отошёл, а Иоханн остался на платформе.
- Да к чему же? - спросил я.
- Вашей дружбе с Жозефиной, - очень мягко ответила она.
Я не запомнил ни одной горы в Альпах. Много лет спустя когда я
путешествовал в Швейцарии, они были для меня вновинку. А ведь в то лето мы
с Жозефиной много гуляли там пешком. Мать её была с нами, но она садилась
в поезда или дилижансы и встречала нас в тех местах, куда мы волочились
пешком. Жозефина же видела всё, она всегда была основательной, а я как
будто видел только Жозефину. Как бы там ни было, в Швейцарии я влюбился в
неё, и по приезде в Париж мы уже были помолвлены. В конце концов Иоханн
оказался прав. Все, как обычно, оказались правы, я один был неправ:
совершенно неправ, но и это всё было ничего.
Глава ХХIII ПАРИЖ, ЛОНДОН - ДОМОЙ
Париж представляет собой скопление многих, очень многих небольших
провинциальных общин, каждая из которых вполне самообеспечена и
дружественно или воинственно кланова.
- Вы здесь живёте? - спросят вас в местных лавочках, и от ответа
зависит не только цена, но и качество обслуживания. Полицейский не
арестует вас, если вы живёте на его участке; заправская уличная девка не
обчистит вам карманы; они заботливо проводят вас домой. Даже если вы
иностранец, вы можете быть "маленьким парижанином", своим, более
французом, чем парижанин из какого-нибудь другого района, он-то
посторонний. В некоторых кварталах хвастают жителями, которые никогда не
бывали в Париже - Париже иностранцев и финансистов. На Большие бульвары
эти "маленькие парижане" ходят как на экскурсии, так же как они ездят в
Версаль, по праздникам, разодетые, всей семьёй или же в компании группы
соседей.
Мой Париж, "маленький Париж" моей студенческой поры, заключался,
естественно, в Латинском квартале, но и Латинский квартал в то время был
простым идиллическим провинциальным университетским городком. Связь с
Парижем была посредством конок, в солнечный день это было приятное
путешествие, но оно было долгим, с остановками - на это уходил целый день.
Мы наряжались и пускались в путешествие только для того, чтобы взять в
банке денег или навестить какого-либо заезжего приятеля туриста с родины.
Только ради этого, а также ради походов в оперу мы и ездили на правый
берег. Помню, как разудалая компания бесшабашных ребят отправилась с
девушками на Монмартр; вот это было дело, они прекрасно повеселились,но
назад вернулись только на следующий день, страшно усталые и совершенно
протрезвевшие от долгого, предолгого путешествия. Да, наша жизнь в
Латинском квартале была цельной, он был самым крупным районом в городе, и
как нам казалось,самым важным. Там было два физических центра: Монпарнас и
бульвар Сен-Мишель, а в его мозгу было две доли: Сорбонна (с
университетом) и Высшая художественная школа (вместе с прочими частными
художественными школами), а студенты-художники и студенты из университета
играли вместе, а игра и работа была для них единым целым, как правда и
красота, к чему мы радостно стремились вместе, днём - серьёзно, а ночью -
ещё серьёзнее. Ибо веселье и серьёзность также были неделимы. Как бы там
ни было, мы были едины, студенты и наши продавцы, наши прачки, официанты,
консьержки и наши "жандармы". У нас бывали стычки между собой, но перед
внешним миром, преуспевающим, мещанским, брюзгливым Парижем, мы
объединялись в один большой союз.
Возможно и теперь это так. Монпарнас возобладал над бульваром
Сен-Мишель, но я вижу, что студенты всё так же собираются вместе и слышно,
как они пользуются теми же выражениями для изложения наших идей. Стихия не
изменилась: вино или женщины, искусство и наука, или успех и бизнес,
эволюция или революция. Однако, есть и некоторая разница. Появились такси
и метро, студенты теперь появляются на Больших бульварах, а туристы на
Монпарнасе, целый поток зевак. Есть также и зрители. Мы играли сами для
себя. Мне наша жизнь кажется проще, наивней, значительно менее показной.
Это было, как и наше искусство, ради самого милого искусства. Продавцы и
кафе теперь стали более деловыми, студенты же - более наиграны. Всё это я
узнаю. Это как будто бы рассказы о нас осуществились.
Латинский квартал теперь стал таким, каким он должен был быть в моё
время... и не был.
Мои друзья-студенты вовсе не считали, что следует "держать ту или иную
девушку".
Некоторые из них влюблялись в милейшую из женщин в мире и собирались
счастливо прожить с ней до конца своих дней. Но это им не удавалось, по
крайней мерене часто, но те "семьи", которые я знал, были так же реальны
как и моя. Я жил с Жозефиной Бонтеку так же, как они жили со своими
девушками. Мы, конечно, уже были женаты, но об этом никто не знал, а для
нас или наших друзей это не играло никакой роли. Мы сняли комнаты в одной
из гостиниц Монпарнаса. Жозефина, её мать и я. Жозефина пошла работать,
мать занялась экскурсиями, а я стал осматриваться.
Мы не собирались регистрировать брак до тех пор, пока не закончим учёбу
и вернёмся назад в Америку. Я опасался, что отец отзовёт меня, если
узнает, что я женился. Но переждав несколько недель, мы слиняли в Лондон,
пожили там требуемые двадцать два дня, ина двадцать второй день поженились
по пути на поезд-паром в Париж. В первую же брачную ночь я страдал от
морской болезни, сначала ужасно, а затем спокойно болел. Это мне помогло,
а на следующий день, уже в Париже, я тоже пошёл на работу. Мы никому не
говорили о нашей женитьбе, ни дома, ни в Квартале, так что у нас были все
преимущества законного брака и все прелести и престиж беззакония.
В общем и целом занятия мои были интересными. Я посещал все курсы, на
которые был записан, кроме того ходил на все лекции, о которых кто-либо
отзывался хорошо, и многое сверх этого. Я был как те парижские бродяги,
которые приходят на лекции в Сорбонну и просто сидят там целый день, чтобы
погреться, я присоединялся к любому потоку студентов, направляющемуся в
любую аудиторию, чтобы послушать лекцию на любую тему. У меня был такой
план: конкретно везде искать пути к этике, а в широком плане получить
понятие о французской методике и духе. Мне довелось послушать некоторых
лекторов, которые наводили на размышления, и почувствовать разницу между
ними и немецкими профессорами.
Французы говорят по-французски универсально, как немногие из немцев
умеют говорить по-немецки, не только ясно, но с такой точностью и
завершённостью, что они просто очаровательны. Французы полагаются на
разум, они, конечно, тоже экспериментируют, и их лабораторные работы
чисты, осторожны и продуктивны, но они не могут отказаться от совместного
мышления, как это делают немцы. Французы нетерпеливы в умственном плане.
Фантазия у них бьёт ключом, им нравится делать выводы, которых они не
могут предугадать, иногда предвосхитить и даже сформулировать. Их главный
недостаток я считаю следующим: они работают, и мыслят, и говорят как
художники, эстетически, и при всей их ложной вере в разум и приобретённое
мастерство в логике, они размышляют о том, как бы доказать истину того,
что всего-навсего лишь очень красиво, и поэтому они выражаются так
красиво. В любой аудитории Сорбонны можно обнаружить какого-нибудь учёного
актёра, со стаканом сладкого чая, который читает речитативом, даже поёт,
поэму в прозе какой-либо химической или метафизической формуле. Как
правило, это весьма убедительно, не всегда это была наука, но это была
литература, и когда, к примеру, Шарко показывал на сцене амфитеатра, как
могут вести себя его пациенты в психиатрическом отделении, как они
страдают, это был настоящий спектакль.
- Идите, - говорил он, закончив работать с пациенткой, которая
выполнила всё, что ей было положено, и когда та уходила со сцены,
профессор вдруг ударял молотком по столу. Она останавливалась, как
поражённая столбняком, застывала с приподнятыми руками и лицом, повёрнутым
к публике.
- Жена Лота, - провозглашал Шарко с пафосом артиста, и действительно
там стояла жена Лота, как столп чудодейственной неподвижности.
Во Франции игра и работа сосуществуют рядом, как ум и логика, искусство
и наука, мужчины и женщины. Мы радовались жизни в Германии, но мы не
развлекались в лаборатории, мы там работали до устали, затем для
развлечения отправлялись в пивную или в деревню, и отставив дела в
сторону, усиленно играли. Это было приятно. Мне нравилось жить по-немецки.
А Париж в каком-то роде был освобождением от гнёта. Приятно было свободно
появиться в лаборатории как в каком-либо кафе и пошутить с товарищами,
даже о каком-либо опыте, поразмыслить о возможных результатах, с серьёзным
видом рассказать о чем-нибудь невероятном, просто ради того, чтобы
услышать, как это звучит. И также приятно было зайти в кафе, влиться в
толпу вольнодумцев и почувствовать возможность поговорить о делах. Это
было, как будто бы табличка "запрещается" снята с воображения, интуиции и
темперамента.
Возможно, мои впечатления о Париже определялись тем, что я жил там
свободной и полной жизнью с женой, что друзья мои главным образом были из
среды художников, а не университетских студентов. У меня был домашний
очаг, и у многих друзей моих тоже был очаг, не всегда законный, но тёплый,
счастливый, обжитый. Это был французский дом, столовая была расположена
отдельно: в любом из многочисленных ресторанов, где мы встречались и
обедали вместе, там же мы размышляли и разговаривали, практиковали своё
искусство.
- Кто может выразить как можно короче отношение вот этого официанта к
девушке, которую он обслуживает?
Кто словами, кто росчерком карандаша на скатерти пытался сделать это, и
мы обсуждали результаты графически, психологически, поэтически, и
выяснялось, кстати, что все отрасли искусства и науки сводятся практически
к одному и тому же. Был там один человек, Луис Лёб, который обожал эту
игру, и через неё мы подружились на всю жизнь. Он выбрал меня так, как
когда-то это сделал мой немецкий друг, Иоханн Крудевольф, с определённой
целью. Жозефина заметила, что он всегда подходил к нашей компании за
обедом или кофе и очень интересовался тогда, когда разговор заходил о
писательстве или о сравнении писательства и живописи. Он сказала, что ему
нужно что-то от меня, и однажды вечером он объявил об этом. Он попросил
меня показать ему на практике разницу между прозой и стихами. Вопрос
довольно странный, он понимал это и стал довольно неуклюже пояснять свой
вопрос.
- Я никогда не учился в университете, - сказал он. Раньше он работал
литографом в Кливленде, штат Огайо. Он сумел скопить достаточно денег,
чтобы приехать в Париж и изучать живопись. Всё это так, он станет
художником. Но он также увлекается музыкой и литературой, он читает каждый
день, хоть и не очень систематически. Ему хочется понять искусство
