Мне запомнилось лишь следующее : "Он? Да он вовсе не художник, он просто
болван. Да он вовсе не работает, только рассуждает о живописи, пьёт,
треплется и поливаетвсех грязью. Это один из начинающих. Он так ничего и
не кончил".
Они были единодушны. Их доводы были весьма убедительны. Мой один
единственный, последний одинокий современный художник ...для меня ...умер.
Глава ХХI ЛЕЙПЦИГ - МУЗЫКА, НАУКА, ЛЮБОВЬ
За день до отъезда из Мюнхена в Лейпциг на зимний семестр (1890-91гг) я
прервал свою работу по упаковке и пошёл выпить кружку холодного пива.
Заходя в кафе, я увидел молодого человека, сидевшего за столиком положив
голову на сложенные настоле руки. Голова его мне показалась мне знакомой,
и глянув повнимательней, я узнал своего Гейдельбергского приятеля, Иоханна
Фридриха Крудевольфа. Я тронул его за плечо. Он сердито вскинул голову, в
глазах его стояли слёзы.
- Ну, - сказал я и отдёрнул руку. - В чём дело, Иоханн?
Гнев его прошёл, и он постучав себя по груди, ответил: - Доктор
говорит, что мне нельзя оставаться в Мюнхене.
- Ну и хорошо, - радостно сказал я. - Тогда едем в Лейпциг.
У него засветилось лицо, но он не был уверен, что доктор разрешит и
Лейпциг.
- А ты не спрашивай, - предложил я. Иоханн не знал, есть ли хороший
профессор по истории искусств в Лейпциге, не знал этого и я. Но в кармане
у него был маленький толстый справочник с курсами всех университетов. Мы
посмотрели Лейпциг, и Иоханн сказал: "Еду". По его предмету был прекрасный
курс. Пока пили пиво, мы всё спланировали и расстались, уговорившись
встретиться на следующий день в поезде. И уже в поезде мы договорились
жить и учиться в течение года вместе. Мы вместе будем изучать историю
искусств, а я ещё буду заниматься психологией у Вундта, лидера, если не
основателя, школы экспериментальной психологии. Я буду ходить на все его
лекции и работать у него в лаборатории как бы аспирантом, а о цели своих
занятий говорить не буду. Я попробую выяснить, есть ли в психологии основа
для науки этики или хотя бы тропа к какой-либо другой науке, которая могла
бы вести дальше к научной этике.
Мы приехали рановато, главная масса студентов ещё не прибыла, так что у
нас был большой выбор жилья. Мы сняли две смежных комнаты в
Петерстейнвеге. Остальные две жилички были: одна девушка работница,
которая подрабатывала себе на жизнь бизнесом любви, а вторая - настоящая
уличная баба, которая превратила любовь в бизнес. Хозяйка была одинокой,
но весьма общительной старой вдовой, которая любила девушку, завидовала ей
и ссорилась с ней ради смеха. Иоханн стал как бы хозяином в доме, он
поддерживал порядок. Когда шум в задних комнатах становился слишком
громким, я выходил полюбоваться происходящим, а Иоханн вылетал из своей
комнаты, чтобы всех успокоить. Они стали побаиваться его и его
справедливого гнева. Надо мной же они посмеивались, иногда вместе со мной:
я ведь был чокнутым американцем со странными заморскими привычками. К
примеру, каждый день я принимал ванну.
Старуха согласилась доставлять по утрам мне в комнату большой бак
холодной воды, и удивлялась тому, что я настаивал на этом и продолжал
пользоваться им, обливаясь водой, разместившись в резиновой надувной
ванне. Она должно бытьразболтала об этом всем соседям и "деве", так мы
звали девушку из задней комнаты. Насколько я понимаю, на базаре ей не
поверили. Как бы там ни было, однажды утром, когда я стоял голый в своей
ванной и держал ковш у себя над головой, дверь вдруг раскрылась, там
стояла старуха с полудюжиной других старух и "девой". Все стояли широко
раскрыв глаза и рот, а моя хозяйка торжествующе указывала на меня пальцем
игордо восклицала:
- Ну, что я вам говорила? Вот он. Видите?
Иоханн запротестовал. Он попытался заставить их уважать меня. Хоть я и
иностранец, и к тому же американец, какой бы я ни был чудак, я всё-таки
человек, а не животное в неволе, которое можно выставлять напоказ. Но всё
было бесполезно. И меня показывали, конечно, с гордостью, и дверь моя
распахивалась во время любого кризиса в моей жизни, духовного или
физического, ради того, чтобы доказать кому-либо с базара или клиенту
"девы", что они хвастают не зря. У них в доме действительно был живой
американец.
Хозяйка часто рассказывала мне историю своей жизни и о всех своих
бедах, а девушка поделилась со мной несколькими вариантами своих со всеми
преходящими триумфами, правдами и обидами. Иногда мужчины обходились с ней
ужасно, иногда она сама обходилась с ними так же, и только время от
времени кто-нибудь подходил ей ненадолго. Мне нравилась миленькая
булочница через дорогу: она была похожа на теплые булочки, которые
продавала мне, но Иоханн девушками не интересовался и не одобрял моего
флирта.
- Брось ты, - говаривал он, - не морочь голову этой булочнице, она
слишком доверчива, слишком проста.
Он где-то разыскал и привёл к нам однажды Гвидо Петерса, студента
музыки из Австрии, который увлёк нас своим энтузиазмом и заставил изучать
музыку. Лейпциг был центром музыки, а Гвидо знал всех и вся в этом ярко
выраженном увлечённом мире. У него заблаговременно были все программы
концертов, он читал нам лекции по каждому из композиторов и его работе, и
давал иллюстрации. Сидя у пианино он разбирал пьесу по косточкам,
разыгрывал её аналитически и затем всю целиком с комментариями,
объяснениями и критикой. Каждую неделю по понедельникам мы ходили в
концертный зал. Следующую программу Гвидо приносил во вторник, день за
днём он знакомил нас с ней, в пятницу мы все вместе шли на репетицию, куда
допускались студенты музыки, в субботу мы ходили на генеральную репетицию,
а в понедельник вечером уже были вполне готовы воспринимать готовый
концерт. То же самое было и с прочей хорошей музыкой той зимой в Лейпциге,
мы слушали её снова и снова, и знали её наизусть: гармонически,
чувственно, научно и художественно.
Взамен нашего интереса к его предмету Гвидо Петерс занялся некоторыми
из наших предметов. Время от времени он ходил с нами на лекции, посещал с
нами художественные галереи Дрездена и Берлина. Его не очень интересовала
наука, историяискусств и этика. Он предпочитал искусство ради искусства,
как в искусстве, так и в любви. Он был влюблён, влюблён не в какую-либо
девушку в Лейпциге, а во всех девушек у себя дома в Австрии. Он писал
любовные письма нескольким девушкам, которых, как он говорил, он "любил
всех одинаково". "Я изливаю всю душу той, которой пишу, затем перехожу к
другой и пишу ей от всего сердца". Ему всегда хотелось почитать нам
последние два-три письма, и он так и делал до тех пор, пока однажды я не
остановил его.
- Нет, - возразил я, - не читай его. Сыграй его на рояле. Сначала он
недоумённо посмотрел а меня, затем понял смысл, прыгнул к роялю и сыграл
это письмо.
Впоследствии он играл их все, и наконец, в порядке эксперимента он
приложилсюда психологию. Я побудил его сыграть письмо, которым он был
исполнен ещё до того, как написать его. Впечатление изумило его. Ему уже
больше незачем было писать его. - Нет, - воскликнул он, - теперь я не могу
писать его. - Конечно нет. Пока он играл нам своё любовное письмо, он был
преисполнен любви. Он излил нам всё своё сердце, и после этой оргии ни
ему, ни нам не оставалось ничего другого, кроме как пойти креке, взять
лодку и медленно, тихо, сентиментально плыть вверх по реке, чудесной
речушке под сводами деревьев, и с замираньем сердца слушать соловья.
Для меня эти оргии обернулись весьма серьёзно. Для Иоханна это была
просто музыка, для Гвидо это было искусство и любовь, всего лишь. Немцы,
упоённые таким образом, становятся просто сентиментальными идиотами. Но
мы, американцы, практичные люди. Если уж мы взволнованы, то мы подвигнуты
к действию. Если мы напьёмся, то нам хочется что-нибудь разбить. Я
разорвал прежнюю помолвку и женился.
И в моём поведении виноват не только Гвидо, его музыка и его любовь к
далёким девушкам. Наступление весны в неподходящее время, сразу же после
зимы, имело к этому какое-то отношение. К тому же были лекции Вундта и
жесткий научный дух его экспериментальной лаборатории. - Нам нужны факты,
ничего, кроме фактов, - обычно говаривал он. Лаборатория, где мы
изыскивали факты и измеряли их аппаратурой, представляла собой кладбище,
где старый идеализм бродил как жуткий призрак, а философское мышление
считалось грехом. Однажды, когда старый добрый профессор просматривал наши
работы, он вдруг увидел своим единственным зрячим глазом только что
вышедшую великую книгу по психологии Уильяма Джеймза. Злоупотребляя
экспериментами Вундт почти совсем ослеп, он видел только одним небольшим
пятнышком в сетчатке. Он взял Джеймза, устремил своё зрячее пятно на
первую страницу, и сразу же начав читать, поплёлся как лунатик к двери.
Затем, опомнившись, он вернулся, и попросил у меня разрешения. -
Позвольте? - Когда я "позволил", он продолжил читать и пошёл в свою
комнату. Назавтра утром он вернулся, положил книгу мне на стол и
поблагодарил.
- Прочитали? - изумлённо спросил я.
- Всю ночь напролёт, - ответил он. - Слово за словом, до последней
строчки. - И его знакомые впоследствии сообщили мне, что это было
совершенно верно. Как только он заполучил у меня книгу, он сел и прочитал
её слово за словом своим зрячим пятном, и как только закончил, тут же
вернул её мне. Когда он повернулся было уходить, я остановил его вопросом:
- Ну как?
- Ну и...? - спросил я.
- Это литература, она прекрасна, - замычал он, - но это не психология.
При этом мне всегда хочется привести историю, которую нам рассказал
ассистент Вундта Кюльпе, после того как съездил в университет Йены, чтобы
встретиться с престарелым философом Эрдманном, историю философии которого
в десяти томах мы все читали и изучали. У них состоялась тёплая, дружеская
беседа, между старым зубром и молодым учёным, о древних философах и их
системах. Но когда Кюльпе попробовал вытащить его на Вундта и на новые
школы, Эрдманн покачал головой, заявив, что не понимает современных людей.
- В наше время, - пояснил он, - мы задавали извечный вопрос: "Что такое
человек?". А вы, теперь вы отвечаете на это: "Он был обезьяной".
И всё же у Вундта была философия, состоявшая не только из фактов, и не
только из теорий. Он говорил, что теория только помогает эксперименту,
который является опытом. Он учил, а я учился у него дисциплине,
осторожности и методике экспериментальных процедур современной науки. А на
практике Вундт устанавливал факты, как он полагал, на основе своей
методики, и из них сделал выводы, составившие философскую систему в
нескольких томах. И к тому же с этикой, она была цельной.Нам хорошо это
было известно. В то время её критиковали. Несколько свежих молодых людей с
фактами на руках, с экспериментально определёнными данными оспаривали
некоторые из основ психологии Вундта, которая в свою очередь была основой
его философии. Мы тоже выискивали истину, и конечно же, тоже спорили, и
когда получались результаты в пользу Вундта, мы радовались, а когда
результаты, казалось, были в пользу противников...
Кое-кто из нас искал лабораторные отчёты одного американского учёного,
которого профессор высоко ценил, и поэтому мы все относились к нему с
уважением. Он уже уехал домой, стал профессором и высоко нёс наш стяг.
Впоследствии он сталодним из ведущих ученых в американской науке и
просвещении. Его студенческие работы были образцом аккуратности, и
исследовав их, мы обнаружили, что они также образцы осторожности, мудрости
и математического труда. Отчёты его экспериментасвидетельствовали, что он
получил результаты, которые вначале как бы помогали оппонентам и утешали
их, но оспаривали одну из наиболее аксиоматичных посылок Вундта. Тот
подающий надежды молодой учёный, вероятно, страдал, это была его работа на
степень доктора наук, которая нужна была ему для карьеры на родине. Он,
как психолог, вероятно, полагал, что Вундт вряд ли захочет увенчать
