открытие, в результате которого старому профессору придётся пересмотреть
свою философию и переписывать все опубликованные тома, плод всей его жизни.
Начинающий психолог разрешил стоявшую перед ним этическую проблему
подменой результатов эксперимента таким образом, чтобы кривая средних
значений склонялась в пользу нашей школы, а не против её. И в его отчётах
видно, как он делал это, он подменял цифру за цифрой, один результат за
другим. После нескольких минут молчаливого восхищения математическим
подвигом в лежавших перед нами бумагами мы с грустью похоронили остатки
великой жертвы верности духу научной школы и практической этике.
Этика! В экспериментальной психологии нет основ для научной этики, по
крайней мере я не нашёл их. Когда-нибудь, возможно, они и появятся, когда
сама психология станет научной. Всё, что я извлёк за год изучения немецкой
психологии, это подход к биологии с одной стороны и к социологии - с
другой, любопытство выяснить, что знают и думают французы по этим
проблемам, и главное, - это тренировка в экспериментальной методике. Я
решил поехать на год в Париж, в Сорбонну, и сталменять свою специализацию
с этики на мораль, с того, что следует делать, на то, что делается, и
почему. Сейчас я так легко говорю об этом, но весной 1891 года этот
конфликт идей и эмоций привел меня к серьёзному кризису. Я потерял время.
Я потерял себя.
В науках нет столбовой дороги. Исследовать их от одной к другой сквозь
остальные - подобно путешествию по пересечённой местности в Англии без
возврата в Лондон.
Науки располагаются в пределах перпендикулярных линий. Сейчас физики,
химики, биологи и астрономы прокладывают пути поперёк своих наук, а в моё
время все они были разгорожены, каждый занимался своим ремеслом. Мои
трудности, чувство поражения повергли меня в такое состояние, в каком
оказались Иоханн со своим искусством, Гвидо Петерс со своей музыкой и
любовью, рекой и соловьями по весне и, да, булочница и "дева" в задней
комнате и забавная старуха хозяйка, с сожалением о них всех и их
насмешках. Все это побудило меня пойти и полюбить самому хорошенькую
американскую девушку, которая сидела сзади меня на лекциях Вундта. Это
было неэтично, но я сделал это, и это прижилось лет эдак на девятнадцать.
Глава ХХII ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ В ПАРИЖ
О Фредерике С. Хоуве рассказывают, что, когда он закончил рукопись
автобиографии, с гордостью положил её перед женой, она прочла её и с
присущим ей юмором спросила :"Фред, а ты что так и не был женат?"
- Ах да, - ответил он, - я об этом забыл. Я добавлю.
Я понимаю его. Историю, полагаю, стоит писать только тогда, когда её
понимаешь, а человек редко понимает свои собcтвенные любовные приключения.
Я свои не понимаю. Мне кажется, что я в состоянии оценить
правительственную или политическую обстановку, но человеческие отношения
выходят за пределы моего понимания. Они просто случаются со мной: дружба
всегда была музыкой моей жизни, но о чем гласит музыка? А что значит
любовь? Нужно уметь ответить на этот вопрос. Любовь - это созревание, как
и возмужание ума, и эти явления должны определённо сочетаться. Но моё
разумение отcтупает там, где начинается любовь, и снова возникает, когда
любовь отходит.
И по моим наблюдениям это так и есть обычно у мужчин. Они схватывают
секс, они практикуют его, говорят о нём и полагают, что кое-что понимают в
нём. Но секс и любовь одно и то же, или должны быть единым, как это
известно женщинам, которые умеют ловко лавировать в штормах, которые
ослепляют любовников. Если бы существовала наука любви и брака, и если бы
она была прикладной наукой, то женщинам и таким женоподобным мужчинам, как
поэты, пришлось бы освоить её.
Евгеника и будет искусством женщин, каковым делом их она и есть сейчас.
Во всяком случае, моя женитьба вовсе не была моим делом. Когда мы с
моим немецким приятелем Иоханном плыли осенью в лодке вверх по речке
Плейссер, то соловьи толковали с нами, а мы с ними, о психологии и истории
искусств, об этике, философии и музыке. У нас не было сантиментов. У
Иоханна не было девушки, моя была в Америке. Ибо я уезжал из Америки с
"некоторой договорённостью" с одной девушкой в Беркли. Иоханн был очень
мягким человеком, но заявлял, что это вовсене потому, что он немец. "У
американцев есть такие же слабости," - говорил он. Но тон в нашей дружбе
задавал я, и если у меня и была какая-либо слабость, то она скрывалась
вмоих письмах ..."домой".
С наступлением зимы навигация на реке закрылась и до наступления
рождества мы усердно работали. До чего же мне было противно немецкое
Рождество! Весь мир отправлялся домой, закрывал за собой дверь, открывал
ставни, а иностранцу оставалось только одиноко бродить в холодной тьме и
вожделенно смотреть на свет, тепло и веселье. Мы договорились с Иоханном
игнорировать Рождество. Мы всё занимались, пока в городе все сходили с ума
от покупок, и даже когда этот День упал на нас как туман, мы продолжали
свои скучные занятия почти до самого вечера, когда я больше не выдержал. Я
позвал Иоханна, и мы пошли в сумерках погулять. В нашем распоряжении
остались лишь улицы с грязным старым снегом, и что хуже всего, везде
светились окна с разукрашенными ёлками и звуками домашнего счастья. Этого
я тоже не мог вынести. Мы вернулись домой. Я заперся у себя в комнате, а
Иоханн отправился к себе в соседнюю. Совершенно несчастный я сидел в
темноте и думал, что имел в виду Иоханн, когда говорил, что американцы (и
англичане) так же сентиментальны как и немцы, только не хотят признаваться
в этом. Я ему покажу, говорил я тогда, и показывал ему и его племени нашу
хозяйку, швею и старую потаскушку, которые все считали, что такая
сентиментальность как любовь и убийство, всегда выявляются. И я подавал им
пример.
Не знаю уж, что они там видели, но я уже был достаточно сыт рождеством,
когда примерно ко времени ужина, дверь у Иоханна открылась, и он появился
силуэтом в светившем сзади свете. Он постоял так некоторое время молча,
затем сказал надиалекте, которым пользовался только когда был взволнован:
- Захаживай сюда.
Я зашёл и увидел у него на столе украшенную свечами ёлку, сверкавшую
подарками как на ветках, так и под ней, а вокруг были тарелки, бутылки,
угощения, фрукты и сладости рождественского ужина. Мне это понравилось.
- Погоди-ка, - сказал Иоханн, - я позову остальных. - А когда он
выходил, я сказал: "Я сейчас". Я скользнул назад в свою тёмную комнату,
вытащил из-под кровати подарки, которые я, к счастью, тайком приобрёл для
... тех кто придёт, фрау-хозяйки, для "девы" и бедной старой улыбающейся
уличной женщины, которая, пританцовывая, вошла вместе с Иоханном и
принесла с собой поздравления и свёртки, ещё угощений, бутылок и запах
гуся, который к радости присутствующих жарился на кухонке у "хозяйки".
Мы пели песни, ели и пили: пили, пели и танцевали. Затем стали
раздавать подарки, затем до поздней ночи пели и танцевали и вдруг
обнаружили, что очень крепко любим друг друга, сплели руки и торжественно
выпили на брудершафт, вся наша разношёрстная пятёрка. Мне это понравилось.
Я просто плавал, а остальные почти утопали в этом рождественском
ликовании, и во мне, как и предрекала старая хозяйка, возникло что-то
этакое.
- Вот увидишь, - говорила она мне, - нельзя любить без любви.
- Почему бы и нет? - удивлённо спросила потаскушка. - Все мужчины любят
без любви. Вот для этого я и нужна.
- Ах, - вмешалась швея, - вы говорите одни и те же слова, а имеете в
виду совершенно противоположные вещи.
Иоханн уставился на меня. В свете того, что говорили женщины, он увидел
нечто, что встревожило его.
- Нет, - возразил он, - ты ведь не станешь, так ведь? Ты останешься
верен той, что осталась дома?
- Может быть, довольно долго, - ответила потаскушка, - но не навсегда.
А уже прошло много времени, как видно из нашего рождества.
Она пошла к двери, для неё рождество закончилось.
- Куда же ты пошла? -спросила её "дева", и потаскушка, глянув на
Иоханна, ответила: Иду на встречу с верным любовником, который одиноко
возвращается домой после рождества, встреченного в одиночестве.
После праздников мы стали работать усерднее. Лекции Вундта перешли к
конкретным делам, лаборатория гудела как завод, и появились контрольные
работы по чистой философии. Я был очень занят, Иоханн тоже, все усердно
работали. Я нервничал,и Иоханн заметил это.
- И чего это ты всё ищешь? -раздражённо спросил он однажды.
- Ищу! - воскликнул я. - Ничего я не ищу.
- А по мне ты похож на охотника на охоте, - настаивал он.
Я так и не понял, что он имел в виду, это меня раздражало, и я стал
наблюдать за собой как психолог. И действительно, что -то во мне искало
чего-то или кого-то вне меня. И я нашёл её. К концу зимнего семестра я
заметил на лекциях Вундта девушку-американку, а она заметила меня. Это
была кареглазая, стройная, довольно привлекательная молодая женщина,
которая весьма откровенно посматривала на меня.
В списке профессора она значилась под именем Жозефины Бонтеку.
- С чего это вдруг? - улыбаясь спросила она. - Откуда такой внезапный
интерес? - Она сидит на этом самом месте в течение всего семестра, и
кое-кто из немцев уже замечал её и раньше. Неужели? Я отправился в
английскую церковь, чтобы встретиться с ней. Я впервые отправился в другие
места, где прежде собирались американцы и англичане. Её там вовсе не
оказалось. Однажды темным вечером, последовав за ней после лекции, я
пристал к ней в городском саду. Она всё поняла, она всегда всё понимала.
Она позволила мне проводить себя домой, где я познакомился с её матерью,
единственной, думается, женщиной, которую я понимал.
Сюзанна Бонтеку разошлась с мужем, врачом-хирургом в г.Трой из штата
Нью-Йорк.
Дочь приняла сторону матери. и они обе приехали в Европу, чтобы начать
новую жизнь. Жозефина - в качестве студентки психологии, которая
собиралась писательствовать, а мать - чтобы увидеть те сцены из истории,
которые она так хорошо знала по книгам. Они были очень преданы друг другу,
и эта преданность, которой они очень гордились и считали достоинством,
обернулась для них трагедией. Когда я познакомился с ними, они были вполне
счастливы. Они, должно быть, раньше были очень похожи друг на друга, но
теперь в Лейпциге, мать стала с годами седеть, а её некогда стройное
сильное тело понемногу слабело. Но ум у неё был живой, острый и добрый,
как и глаза, она и в правду была мудрой светской женщиной.
Когда Жозефина впервые привела меня к себе домой, мы все вместе
довольно любезно поговорили некоторое время, затем дочь оставила меня
наедине с матерью. Так оно было всегда. Жозефина не могла тратить время
впустую, ей нужно было работать. И мать, тихо сидя за рукоделием,
выслушивала все мои вопросы, она, должно быть, чувствовала, как я
по-существу ещё зелен.
- Моя дочь старше вас, - однажды сказала она, и я, помнится, уставился
в её поднятые глаза, удивившись неуместности её замечания. Все наши
разговоры с Жозефиной вертелись вокруг одной темы: следует ли ей принимать
предложение одного молодого немецкого "помещика", студента-дипломата и
дуэлиста, который предлагал ей усадьбу с замком и деревнями бедных
крестьян, с которыми надо было обходиться величественно и любезно. Я был
за, мать - против, а Жозефина сомневалась. Так мне казалось, и вот мать
говорит мне, что её дочь слишком стара для меня.
- Да? - переспросил я, и вероятно, недоумевал, это должно было быть
заметно "Ну и что?" А мать добавила: "Жозефина гораздо старше вас".
Ответа на было, я не мог разобрать, о чём думает эта милая старушка. То
же и с Иоханном. Он также противился тому, чего я вовсе и не собирался
делать. Однажды вечером, когда я сообщил ему, что по-моему американка
собирается выйти замуж за "помещика", Иоханн так долго и пристально
смотрел на меня, что я даже покраснел.
Он терпеть не мог Жозефину, он считал её "выбражалой", а на этот раз он
