возьмет ее под уздцы. Но недаром говорят: чтобы скрыть свой позор, надо
опозорить другого.
- Ты что, на тот свет хочешь отправить меня? - орал Орозкул на тестя.
Вокруг никого не было, кто бы мог услышать и осудить Орозкула: где
видано, чтобы со стариком так обращались? Тесть робко заметил, что ведь и
он сам может попасть под бревно, - зачем же кричать на него так, как будто
он нарочно все делает.
Но это еще сильней раздражало Орозкула.
- Ишь ты какой! - негодовал он. - Тебя расшибет, так ведь ты пожил уже
свое. Что тебе? А я разобьюсь, кто возьмет твою неродящую дочь? Кому она
нужна, такая бесплодная, как хлыст шайтана?..
- Трудный ты человек, сын мой. Нет у тебя уважения к людям, - ответил
на это Момун.
Орозкул даже приостановился, смерил старика взглядом.
- Такие старики давно у очагов лежат, задницу себе греют на золе. А
тебе зарплата идет, какая ни есть. А откуда она, эта зарплата? Через меня.
Какого же тебе еще уважения нужно?
- Да ладно уж, к слову сказал, - смирился Момун. Так они шли.
Преодолев еще один подъем, остановились на откосе передохнуть. Лошадь
взмокла вся, покрылась мылом.
А галки все так же не успокаивались, все кружились. Их было тьма, и
галдели они так, словно задались целью сегодня весь день только и делать,
что кричать.
- Зиму раннюю чуют, - промолвил Момун, чтобы поговорить о другом и тем
смягчить гнев Орозкула. - Это они к отлету сбиваются. Не любят, когда им
мешают, - добавил он, точно извиняясь за неразумных птиц.
- А кто им мешает? - резко обернулся Орозкул. И побагровел вдруг. -
Заговариваешься ты что-то, старик, - тихо проговорил он с угрозой в голосе.
"Ишь, - подумал он, - на что намекает! Что ж это, из-за его галок и
сосну не тронь, и ветку не сломи? Как бы не так! Пока что я здесь еще
хозяин". Он зыркнул
[51]
глазами на орущую стаю: "Эх, пулемет бы!" - и, отвернувшись, нехорошо
выругался.
Момун промолчал. Ему не привыкать к матерщине зятя. "Опять нашло на
него, - опечалился старик про себя. - Выпьет - звереет. С похмелья тоже -
не скажи ничего. И почему только люди становятся такими? - сокрушался
Момун. - Ты ему добро - он тебе зло. И не застыдится, и не одумается.
Вроде бы так и должно быть. Всегда правым себя считает. Только бы ему было
хорошо. Все вокруг должны угождать ему. А не захочешь - заставит. Хорошо
еще, когда сидит такой вот в горах, в лесу, и под рукой у него народу -
раз-два, и обчелся. А ну, окажись он у власти повыше? Не приведи, боже...
И нет им переводу, таким. Всегда урвут свое. И никуда ты от такого не
денешься. Везде он ждет тебя, сыщет тебя. И чтобы жилось ему вольготно,
душу из тебя вытрясет. И прав останется. Да, нет таким переводу..."
- Ну, довольно стоять, - прервал Орозкул размышления старика. - Пошли,
- приказал он.
И они двинулись.
Сегодня с самого утра Орозкул был не в духе. Утром, когда надо было
переправляться с инструментом на тот берег в лес, Момун спешил отвезти
внука в школу. Совсем из ума выжил старик! Каждое утро седлает коня,
отвозит мальчишку в школу, потом снова скачет, привозит его из школы.
Возится с этим брошенным пригулком. Подумаешь, в школу нельзя опаздывать!
А тут такое дело, бог знает как оно получится, - так с этим можно ждать,
так выходит? "Я, - говорит, - мигом обернусь, стыдно перед учительницей,
если мальчишка опоздает на урок". Нашел кого стыдиться! Ну и дурак! Да кто
она такая, учительница эта? Пять лет в одном пальто ходит. Только и видишь
с тетрадями, с сумками. Голосует на дороге - все ей в район требуется, все
ей чего-то не хватает, - то угля для школы, то стекла, то мела, а то и
тряпок. Да разве порядочная учительница пойдет в такую школу? Название
какое придумали - карликовая школа. Она и вправду карликовая. Какой от нее
толк? Настоящие учителя в городе. Школы сплошь из стекла. Учителя в
галстуках. Но то в городе... Начальство там какое ездит по улицам. А какие
машины! Так и хочется остановиться и замереть, вытянуться, пока она
проскользит, машина эта черная, блестящая, плавная. А они, городские люди,
будто и не замечают этих машин, некогда - спешат, бегут куда-то. Вот там,
в городе, жизнь так жизнь! Туда бы
[52]
двинуться, там бы где пристроиться. Там умеют уважать человека по
должности. Раз положено - значит, обязан уважать. Большая должность -
больше уважения. Культурные люди. И за то, что побывал в гостях или
подарок какой получил, бревна таскать или что-нибудь вроде этого делать
там не приходится. Не то что здесь - пол-сотню, от силы сотню, он тебе
даст, лес увезет да еще жалобу накатает на тебя: взяточник Орозкул,
такой-сякой... Темнота!
Да-а, в город бы... Эх, послал бы ко всем чертям и горы эти, и леса
эти, и бревна эти, трижды проклятые, и жену эту пустобрюхую, и старика
безмозглого с пащенком этим, с которым он возится, как с невидалью какой.
Эх, взыграл бы я, как сытый конь на овсе! Заставил бы себя уважать:
"Орозкул Балажанович, разрешите войти к вам в кабинет?" А там и женился бы
на городской. А почему бы и нет? Скажем, на артистке какой-нибудь,
красавице, что поет да пританцовывает с микрофоном в руке; говорят, для
них главное, чтобы человек при должности был. Взял бы такую под ручку, а
сам при галстуке. И - в кино. А она каблучками стучит и духами пахнет.
Прохожие носом тянут. Смотришь, и дети народились бы. Сына на юриста
выучил бы, а дочку, чтобы на рояле играла. Городские дети сразу заметные -
умные. Дома только по-русски говорят - станут они забивать себе головы
деревенскими словами. Он бы своих так и воспитал: "Папочка, мамочка, хочу
то, хочу это..." Разве же своему чаду что пожалеешь? Эх, многим бы нос
утер, показал бы, кто он есть! А чем он хуже других? Те, что наверху,
лучше его, что ли? Такие же люди, как он. Просто им повезло. А ему нет.
Увильнуло счастье. Да и сам виноват. После курсов для лесничих надо было в
город, в техникум податься, а то и в институт. Поторопился - на должность
потянуло. Хотя и маленькая, но должность. Вот и ходи теперь по горам,
таскай бревна, как ишак. А тут еще галки эти. И чего орут, чего кружатся?
Эх, пулемет бы...
Было с чего расстраиваться Орозкулу. Отгулял лето. Надвигалась осень,
а вместе с летом уходила пора гостеваний у чабанов и табунщиков. Как это
поется: "Отцвели цветы на джайлоо, пора собираться в низовья..."
Осень настала. Приходилось Орозкулу рассчитываться за почет, за
угощения, за долги, за обещания. Да и за хвастовство: "Тебе что? Два
кругляка сосновых на мати-
[53]
цы, только-то? О чем тут говорить! Приедешь, увезешь".
Наболтал, подношенья получал, водку пил, - а теперь, задыхаясь,
обливаясь потом, проклиная все на света, пер эти кругляки по горам. Боком
они выходили ему. Да и вообще вся жизнь его боком шла. И вдруг мелькнула в
голове отчаянная мысль: "А плюну на все и уйду куда глаза глядят!" Но он
тут же понял, что никуда не уйдет, никому нигде не нужен и нигде такой
жизни, какой хочет для себя, не сыщет.
Попробуй уйти отсюда или отказаться от обещанного! Его свои же
друзья-приятели выдадут. Народ пошел никудышный. В позапрошлом году своему
же сородичу-бугинцу пообещал за дареного ягненка сосновое бревно, а осенью
не захотелось ему лезть наверх за сосной. Это сказать легко, а ну,
попробуй, доберись туда, да спили, да приволоки ее. И если к тому же сосна
эта не один десяток лет прожила на свете, ну-ка, повозись с ней! Да ни за
какое золото не захочешь браться за такое дело. А в те дни как раз заболел
старик Момун, слег в постель. В одиночку же не справиться было, да и никто
не справится один на один с бревном в горах. Свалить, может, и свалит
сосну, да не стащит вниз... Знал бы наперед, что случится, сам бы с
Сейдахматом полез за сосной. Но Орозкул поленился карабкаться в горы и
решил отделаться от сородича первой попавшейся лесиной. Тот ни в какую:
подавай ему настоящее сосновое бревно - и все тут! "Ягненка брать умеешь,
а слово сдержать нет?" Орозкул рассвирепел, выставил его со двора: не
хочешь брать - убирайся. А тот парень не промах, настрочил на объездчика
Сан-Ташского заповедного леса Орозкула Балажанова жалобу, и такое там
расписал - и правду, и неправду, - что в пору было расстрелять Орозкула,
как "вредителя социалистического леса". Долго потом таскали Орозкула по
разным проверочным комиссиям из района, из лесного министерства. С трудом
выпутался." Вот тебе и родственник! А еще: "Все мы дети Рогатой
матери-оленихи. Один за всех, и все за одного!" Да ерунда все это, какая
там, к черту, олениха, когда за копейку готовы друг другу в горло впиться
или в тюрьму засадить! Это в прежние времена люди верили в олениху. До
чего же глупые и темные были тогдашние люди, смешно! А теперь все
культурные, все грамотные! Кому нужны они, эти сказки для малых детей!
После того случая Орозкул дал зарок, больше нико-
[54]
му, никаким знакомым, никаким соплеменникам, пусть хоть трижды будут они
детьми Рогатой матери-оленихи, не даст ни сучка, ни хворостинки.
Но возвратилось лето. Забелели юрты на зеленых горных лугах,
загомонили стада, потянулись дымки у ручьев и рек. Солнце сияло, кумысом
пьянящим пахло, цветами пахло. Хорошо сидеть на свежем воздухе подле юрты,
на зеленой траве, в кругу друзей-приятелей, наслаждаться кумысом, молодым
мясом. А потом ахнуть стакан водки, чтобы замутилось в башке. И
почувствовать, что под силу тебе дерево вырвать с комлем или голову
свернуть вон той горе... Забывал Орозкул в такие дни о своем зароке.
Сладко ему было слышать, как называли его большим хозяином большого леса.
И опять обещал, опять принимал подношенья... И опять какая-то из
реликтовых сосен в лесу не подозревала, что дни ее сочтены, вот только
наступит осень.
А осень незаметно прокрадывалась в горы со сжатых полей и принималась
шнырять кругом. И там, где она пробегала, рыжела трава, рыжели листья в
лесу.
Ягоды зрели. Ягнята росли. Делили их на отары - ярочек отдельно,
баранчиков отдельно. Женщины прятали сушеный сыр в зимние мешки. Мужчины
принимались советоваться, кому первому открывать обратный путь в долины. А
перед уходом те, что сговаривались летом с Орозкулом, предупреждали его,
что в такой-то день, в такой-то час прибудут на кордон с машинами, приедут
за обещанным лесом.
Вот и сегодня вечером приедет машина с прицепом, чтобы увезти два
сосновых бревна. Одно уже было внизу, уже переправлено через реку и
доставлено к тому месту, куда подъедет машина. Второе - вот оно, волокут
его вниз. Если бы мог Орозкул сейчас вернуть все, что съел и выпил под эти
бревна, он тотчас бы сделал это, лишь бы избавиться от труда и мучений,
которые сейчас вынужден терпеть.
Увы, нет способа изменить свою проклятую судьбу в горах: машина с
прицепом прибудет сегодня вечером, чтобы ночью вывезти бревна.
Хорошо еще, если все благополучно обойдется. Дорога проходит через
совхоз, прямо возле конторы, другого пути нет, а в совхоз, бывает,
наведывается милиция, госинспекция, и мало ли еще кто может оказаться там
из района. Попадется им лесовоз на глаза: "Откуда везете лес и куда?"
[55]
Спина у Орозкула холодела при этой мысли. И злоба вскипела в нем ко
всем и ко всему - к галдящим галкам над головой, к несчастному старику
Момуну, к Сейдахмату, лентяю, догадавшемуся три дня тому назад уехать в
город продавать картошку. Ведь знал он, что предстоит стаскивать бревна с
гор! Улизнул, выходит... И вернется теперь только тогда, когда кончит свои
дела на базаре. Не то приказал бы ему Орозкул вдвоем со стариком бревна
приволочь, не мучился бы сам.
Но Сейдахмат был далеко, галок тоже достать нечем. На худой конец
можно было бы излупить жену, но до дома добираться еще долго. Оставался
старый Момун. Задыхаясь и все больше свирепея от горного удушья, матерясь
на каждом шагу, Орозкул шел напролом через кусты, не жалея ни лошади, ни
идущего за ним старика. Пусть подохнет лошадь, пусть подохнет этот старик,
пусть он сам подохнет от разрыва сердце! Раз ему нехорошо - значит, и
другим не должно быть хорошо. Пусть провалится этот мир, где все устроено
