[61]
нем на ту сторону. А конь уже замучился - сколько прошел он по горам то
вниз, то вверх... Хорошо еще, если все обойдется, а ну как застопорится
бревно в камнях на середине реки или конь споткнется и упадет?
И когда они пошли по воде, дед Момун взмолился: "Помоги, Рогатая
мать-олениха, не дай застрять бревну, не дай коню упасть!" Разувшись,
перекинув сапоги через плечо, закатав штаны выше колен, с вагой в руках
дед Момун поспевал за плывущим бревном. Бревно волокли наискось против
течения. Насколько чиста и прозрачна была вода в реке, настолько и
холодна. Осенняя вода.
Старик терпел: пусть, ноги не отвалятся, лишь бы быстрей переправить
бревно. И все-таки бревно застряло, как назло, село на камни в самом
порожистом месте. В таких случаях надо дать коню немного передохнуть и
затем понукнуть его как следует, хорошим рывком можно снять бревно с
камней. Но Орозкул, сидя на нем верхом, нещадно нахлестывал камчой уже
ослабевшего, притомившегося коня. Конь оседал на задние ноги, скользил,
спотыкался, а бревно не трогалось с места. Ноги старика окоченели, в
глазах у него стало темнеть. Голова кружилась. Обрыв, лес над обрывом,
облака в небе наклонились, падали в реку, уплывали по быстрому течению и
снова возвращались. Плохо становилось Момуну. Проклятое бревно! Было бы
оно сухое, вылежавшееся, тогда разговор другой, - сухой лес сам по воде
плывет, только удерживай его. Это же только спилили и сразу поволокли
через реку. Кто же так делает! Вот и получается. У темного дела конец
худой. Оставлять сосну на высушку Орозкул не решается: нагрянет инспекция,
акт составит - порубка ценных деревьев в заповедном лесу. Потому, как
спилили, так побыстрей стаскивает бревно с глаз долой.
Орозкул бил коня каблуками, плетью, бил его по голове, матерился, орал
на старика, будто он, Момун, был виноват во всем, а бревно не поддавалось,
оно все больше залеживалось в камнях. И лопнуло терпенье старика. В первый
раз за всю жизнь он повысил голос во гневе.
- Слазь с коня! - решительно подошел он к Орозкулу, стягивая его с
седла. - Разве ты не видишь, что конь не тянет? Слазь сейчас же!
Удивленный Орозкул молча подчинился. Прыгнул прямо в сапогах с седла в
воду. С этой минуты он как бы оглупел, оглох, потерял себя.
[62]
- Давай Подналяг! Вместе давай!
По команде Момуна они налегли на вагу, приподнимая бревно с места,
высвобождая его из затора камней.
До чего же умное животное конь! Он рванулся именно в этот момент и,
спотыкаясь, скользя по камням, натянул постромки в струну. Но бревно чуть
стронулось с места, заскользило и снова застряло. Конь сделал еще рывок и
не удержался, упал в воду, забарахтался, путаясь в сбруе.
- Коня! Коня поднимай! - толкнул Момун Орозкула.
Вместе, с трудом, им удалось помочь лошади встать на ноги. Конь дрожал
от холода, едва стоял в воде.
- Распрягай!
- Зачем?
- Распрягай, тебе говорю. Перепрягать будем. Снимай постромки.
И опять Орозкул молча повиновался. Когда лошадь была выпряжена, Момун
взял ее за поводья.
- А теперь пошли, - сказал он. - Вернемся потом.
Пусть конь отдохнет.
- А ну-ка, стой! - Орозкул перехватил поводья из рук старика. Он как
бы проснулся. Он снова вдруг стал самим собой. - Ты кому дуришь голову?
Никуда ты не пойдешь. Бревно вывезем сейчас. Вечером за ним люди приедут.
Запрягай коня без разговоров, слышишь!
Момун молча повернулся и, ковыляя на закоченевших ногах, пошел бродом
к берегу.
- Ты куда, старик? Куда, говорю?
- Куда! Куда! В школу. Внук там ждет с самого полдня.
- А ну вернись! Вернись!
Старик не послушался. Орозкул оставил лошадь в реке и уже почти у
берега, на галечнике, настиг Момуна, схватил его за плечо, крутанул к себе.
И они оказались лицом к лицу.
Коротким движением руки Орозкул сорвал с плеча Момуна перекинутые
голенищами старые кирзовые сапоги и наотмашь дважды ударил ими тестя по
голове и по лицу.
- Пошли! Ну! - прохрипел Орозкул, отшвыривая в сторону сапоги.
Старик подошел к сапогам, поднял их с мокрого песка, и, когда
распрямился, на губах у него выступила кровь.
[63]
- Негодяй! - сказал Момун, сплевывая кровь, и перебросил сапоги снова
через плечо.
Это сказал Расторопный Момун, никогда никому не прекословивший, это
сказал посиневший от холода жалкий старикашка с перекинутыми через плечо
старыми сапогами, с пузырящейся на губах кровью.
- Пошли!
Орозкул потащил его за собой. Но Момун с силой вырвался и, не
оглядываясь, молча пошел прочь.
- Ну, старый дурень, теперь держись! Я тебе это припомню! - прокричал
ему вслед Орозкул, потрясая кулаком.
Старик не оглянулся. Выйдя на тропу возле "Лежащего верблюда", он сел,
обулся и быстро пошел домой. Нигде не задерживаясь, направился прямо в
конюшню. Оттуда вывел серого коня Алабаша, неприкосновенного
орозкуловского выездного коня, на которого никто не смел садиться и
которого не запрягали, чтобы не попортить скаковую стать. Точно на пожар,
Момун выехал со двора без седла, без стремян. И когда он проскакал мимо
окон, мимо все еще дымящегося самовара, выскочившие наружу женщины -
старуха Момуна, его дочь Бекей и молодая Гульджамал - поняли сразу, что со
стариком что-то случилось. Никогда он не садился верхом на Алабаша и
никогда не скакал так по двору сломя голову. Они не знали еще, что это был
бунт Расторопного Момуна. И не знали еще, во что обойдется ему этот бунт
на старости лет...
А со стороны брода возвращался Орозкул, ведя в поводу выпряженную
лошадь. Лошадь припадала на переднюю ногу. Женщины молча смотрели, как он
приближался ко двору. Они еще не догадывались, что творилось в душе
Орозкула, что он нес им в тот день, какие беды, какие страхи...
В мокрых, хлюпавших сапогах, в мокрых штанах, подойдя к ним грузными,
тяжелыми шагами, он мрачно глянул на женщин исподлобья. Жена его, Бекей,
забеспокоилась:
- Что с тобой, Орозкул? Что случилось? Да ты же мокрый весь. Бревно
уплыло?
- Нет, - отмахнулся Орозкул. - На, - передал он поводья Гульджамал. -
Отведи коня в конюшню. - А сам пошел к дверям. - Пошли в дом, - сказал он
жене.
[64]
Бабка тоже хотела было пойти вместе с ними, но Орозкул не пустил ее на
порог.
- А ты иди, старуха. Нечего тебе здесь делать. Иди к себе и не приходи.
- Да ты что? - обиделась бабка. - Что ж это такое? А старик-то наш,
как он? Что случилось?
- Спроси у него самого, - ответил Орозкул.
В доме Бекей стащила с мужа мокрую одежду, подала ему шубу, внесла
самовар и стала наливать в пиалу чаю.
- Не надо, - отверг жестом Орозкул. - Дай мне выпить.
Жена достала непочатую поллитровку, налила в стакан.
- Полный налей, - приказал Орозкул.
Залпом опрокинув в себя стакан водки, он завернулся в шубу и,
укладываясь на кошме, сказал жене:
- Ты мне не жена, я тебе не муж. Иди. Чтобы ноги твоей в доме не было.
Иди, пока не поздно.
Бекей вздохнула, села на кровать и, привычно сглатывая слезы, тихо
сказала:
- Опять?
- Что опять? - взревел Орозкул. - Вон отсюда!
Бекей выскочила из дому и, как всегда, заламывая руки, заголосила на
весь двор:
- И зачем только родилась я на свет, горемычная!..
А в это время старик Момун скакал на Алабаше к внуку. Алабаш - быстрый
конь. Но все равно опаздывал Момун на два с лишним часа. Он встретил внука
на пути. Учительница сама вела мальчика домой. Та самая учительница, с
обветренными, грубыми руками, в том самом неизменном пальто, в котором
ходила она пятый год. Утомленная женщина выглядела хмурой. Мальчик же,
давно наплакавшись, со вспухшими глазами, шел рядом с ней, с портфелем
своим в руках, какой-то жалкий и униженный. Крепко отчитала учительница
старика Момуна. Он стоял перед ней спешившись, опустив голову.
- Не привозите ребенка в школу, - говорила она, - если не будете
забирать его вовремя. На меня не рассчитывайте, у меня своих четверо.
Опять извинился Момун, опять обещал, что больше такого не повторится.
Учительница вернулась в Джелесай, а дед с внуком отправились домой.
[65]
Мальчик молчал, сидя на лошади перед дедом. И старик не знал, что
сказать ему.
- Ты очень голоден? - спросил он.
- Нет, учительница мне хлеба дала, - ответил внук.
- А почему ты молчишь?
Мальчик ничего не сказал и на это.
Момун виновато улыбнулся:
- Обидчивый ты у меня. - Он снял фуражку с мальчика, поцеловал его в
макушку и снова надел ему фуражку на голову.
Мальчик не обернулся.
Так они ехали, оба подавленные и молчаливые. Момун не давал воли
Алабашу, строго придерживал поводья - не хотелось трясти мальчика на
неоседланном коне. Да и спешить теперь стало вроде не к чему.
Конь вскоре понял, что от него требуется, - шел легкой полуиноходью.
Пофыркивал, копытами стучал по дороге. На таком бы коне ехать в одиночку,
песни петь негромкие - так, для самого себя. Мало ли о чем поет человек
наедине с собой? О несбывшихся мечтах, о годах прошедших, о том, что было
тогда еще, когда любилось... Нравится человеку повздыхать по той поре, где
осталось что-то навсегда недосягаемое. А что, собственно, - человек и сам
толком не понимает. Но изредка ему хочется думать об этом, хочется
почувствовать самого себя.
Добрый это попутчик - хороший конь хорошего хода...
И думал старик Момун, глядя на стриженый затылок внука, на его тонкую
шею и оттопыренные уши, что от всей его жизни неудачливой, от всех его дел
и трудов, от всех забот и печалей остался теперь у него только вот этот
ребенок, это еще беспомощное существо, хорошо, если дед успеет поставить
его на ноги. А останется он один - трудно придется. Сам с кукурузный
початок, а уже характер свой. Ему бы попроще быть, поласковей... Ведь
такие, как Орозкул, возненавидят его и будут терзать, как волки загнанного
оленя...
И тут вспомнил Момун про маралов, про тех, что давеча промелькнули
быстрыми, стремительными тенями, что исторгли из груди его возглас
удивления и радости.
- А ты знаешь, сынок? К нам маралы пришли, - сказал дед Момун.
Мальчик живо оглянулся через плечо:
[66]
- Правда?
- Правда. Сам видел. Три головы.
- А откуда они пришли?
- По-моему, из-за перевала. Там тоже есть заповедные леса. Осень нынче
стоит, как лето, перевал открыт. Вот они и пришли к нам в гости.
- А они останутся у нас?
- Понравится, так останутся. Если не трогать их, они и будут жить.
Кормов у нас вдоволь. Тут хоть тысячу маралов держи... В прежние времена,
при Рогатой матери-оленихе, тут их было видимо-невидимо...
Чувствуя, что мальчик оттаивает, слыша эту весть, что обида его
забывается, старик принялся снова рассказывать о былых временах, о Рогатой
матери-оленихе. И сам, увлекаясь своим рассказом, думал: как просто вдруг
стать счастливым и принести счастье другому! Вот так бы и жить всегда. Да,
вот так, как сейчас, как в этот час. Но жизнь не так устроена - рядом со
счастьем постоянно подстерегает, вламывается в душу, в жизнь несчастье,
неотлучно следующее за тобой, извечное, неотступное. Даже в этот час,
когда они с внуком были счастливы, в душе старика рядом с радостью стояла
тревога: что там Орозкул? Что он готовит, какую расправу? Какое задумал
наказание ему, старику, посмевшему ослушаться? Ведь Орозкул этого так не
оставит. Иначе он не был бы Орозкулом.
И чтобы не думать о несчастье, ожидавшем его дочь и его самого, Момун
рассказывал внуку о маралах, о благородстве, о красоте и быстроте этих
животных так самозабвенно, точно мог этим отвратить неизбежное.
А мальчику было хорошо. Он и не подозревал, что ждет его дома. У него
горели глаза и уши. Как, неужели вернулись маралы? Значит, все это правда!
Дед говорит, что простила Рогатая мать-олениха людские преступления против
нее и разрешила детям своим вернуться в иссык-кульские горы. Дед говорил,
что сейчас пришли три марала, чтобы разузнать, как тут, и если им
понравится, то все маралы снова вернутся па родину.
- Ата, - прервал деда мальчик. - А может быть, пришла сама Рогатая
мать-олениха? Может быть, она хочет посмотреть, как тут у нас, а потом
