слова, но ведь и этих детей люди убьют у тебя. Зачем же тебе столько горя?
- Я уведу детей в далекий край, где их никто не разыщет. Пощади
детишек, большая, мудрая женщина, отпусти их. Буду я им верной матерью...
Вымя мое переполнилось. Плачет мое молоко по детям. Просит мое молоко
детей.
- Ну что ж, коли так, - промолвила Рябая Хромая Старуха, подумав, -
бери да уводи их быстрей. Уводи сирот в свой далекий край. Но если
погибнут они в пути дальнем, если убьют их разбойники встречные, если
черной неблагодарностью отплатят тебе твои дети людские, - пеняй на себя.
Благодарила мать-олениха Рябую Хромую Старуху. А мальчику и девочке
сказала:
- Теперь я ваша мать, вы мои дети. Поведу я вас в далекий край, где
лежит среди снежных гор лесистых горячее море - Иссык-Куль.
[45]
Обрадовались мальчик и девочка, резво побежали за Рогатой
матерью-оленихой. Но потом они устали, ослабли, а путь далекий - из одного
края света в другой. Не ушли бы они далеко, если бы Рогатая мать-олениха
не кормила их молоком своим, не согревала телом своим по ночам. Долго шли
они. Все дальше оставалась позади старая родина Энесай, но и до новой
родины, до Иссык-Куля, еще было очень далеко. Лето и зиму, весну, лето и
осень, еще лето и зиму, еще весну, еще лето и осень пробирались они сквозь
дремучие леса, по знойным степям, по зыбучим пескам, через высокие горы и
бурные реки. Гнались за ними стаи волков, но Рогатая мать-олениха, посадив
детей на себя, уносила их от лютых зверей. Гнались за ними на конях
охотники со стрелами, крича: "Олениха похитила детей человеческих! Держи!
Лови!" - и стрелы пускали вдогонку; и от них, от незваных спасателей,
уносила детей Рогатая мать-олениха. Бежала она быстрее стрелы, только
шептала: "Крепче держитесь, дети мои, - погоня!"
Привела наконец Рогатая мать-олениха детей своих на Иссык-Куль. Стояли
они на горе - дивовались. Кругом снежные хребты, а посреди гор, поросших
зеленым лесом, насколько глаз хватает море плещется. Ходят белые волны по
синей воде, ветры гонят их издали, угоняют вдаль. Где начало Иссык-Куля,
где конец - не узнать. С одного края солнце восходит, а на другом еще
ночь. Сколько гор стоит вокруг Иссык-Куля - не счесть, а за теми горами
сколько еще таких же снежных гор высится - тоже не угадать.
- Это и есть ваша новая родина, - сказала Рогатая мать-олениха. -
Будете жить здесь, землю пахать, рыбу ловить, скот разводить. Живите здесь
с миром тысячи лет. Да продлится ваш род и умножится. Да не забудут
потомки ваши речь, которую вы сюда принесли, пусть им сладко будет
говорить и петь на своем языке. Живите, как должны жить люди, а я буду с
вами и с детьми ваших детей во все времена...
Вот так мальчик и девочка, последние из киргизского племени, обрели
себе новую родину на благословенном и вечном Иссык-Куле.
Быстро время прошло. Мальчик стал крепким мужчиной, а девочка - зрелой
женщиной. И тогда поженились они, стали мужем и женой. А Рогатая
мать-олениха не покинула Иссык-Куль, жила в здешних лесах.
Однажды на рассвете разбушевался вдруг Иссык-
[46]
Куль, зашумел. Роды наступили у женщины, мучилась она. А мужчина
испугался. Взбежал на скалу и стал громко звать:
- Где ты, Рогатая мать-олениха? Слышишь, как шумит Иссык-Куль? Твоя
дочь рожает. Приходи скорей, Рогатая мать-олениха, помоги нам...
И послышался тогда издали звон переливчатый, словно караванный
колоколен позванивает. Все ближе и ближе доносился тот звон. Прибежала
Рогатая мать-олениха. На рогах своих, подцепив за дужку, принесла она
детскую колыбель - бешик. Бешик был из белой березы, а на дужке бешика
серебряный колокольчик гремел. И поныне гремит тот колоколец на бешиках
иссык-кульских. Качает мать колыбель, а колокольчик серебряный
позванивает, будто бежит издали Рогатая мать-олениха, спешит, колыбель
березовую несет на рогах...
Как только явилась на зов Рогатая мать-олениха, так и разродилась
женщина.
- Этот бешик для вашего первенца, - сказала Рогатая мать-олениха. - И
будет у вас много детей. Семеро сыновей, семеро дочерей!
Обрадовались мать и отец. Назвали первенца своего в честь Рогатой
матери-оленихи - Бугубаем. Вырос Бугубай, взял красавицу из племени
кипчаков, и стал умножаться род Бугу - род Рогатой матери-оленихи. Стал
большим и сильным род бугинцев на Иссык-Куле. Чтили Рогатую мать-олениху
бугинцы как святыню. На бугинских юртах над входом вышивался знак - рога
марала, чтобы издали было видно, что юрта принадлежит роду Бугу. Когда
отражали бугинцы набеги врагов, когда состязались на скачках, раздавался
клич: "Бугу!" И всегда бугинцы выходили победителями. А в лесах
иссык-кульских бродили тогда белые рогатые маралы, красоте которых
завидовали звезды в небе. То были дети Рогатой матери-оленихи. Никто их не
трогал, никто в обиду не давал. При виде марала бугинец сходил с седла,
уступая дорогу. Красоту любимой девушки сравнивали с красотой белого
марала...
Так было, пока не умер один очень богатый, очень знатный бугинец - у
него овец было тысячи тысяч, лошадей - тысячи тысяч, а все люди вокруг в
пастухах у него были. Великие поминки устроили его сыновья. Созвали они на
поминки самых знаменитых людей со всех концов земли. Для гостей поставили
тысячу сто юрт на берегу Иссык-Куля. Не счесть, сколько скота было заре-
[47]
зано, сколько кумыса выпито, сколько яств кашгарских было подано. Сыновья
богача ходили важные: пусть знают люди, какие богатые и щедрые наследники
остались после умершего, как они его уважают, как почитают его память...
("Э-э, сын мой, худо, когда люди не умом блещут, а богатством!")
А певцы, разъезжая на аргамаках, подаренных им сыновьями покойника,
красуясь в подаренных собольих шапках и шелковых халатах, наперебой
восхваляли и покойного и наследников:
- Где еще увидишь под солнцем такую счастливую жизнь, такие пышные
поминки? - поет один.
- Со дня сотворения мира такого еще не бывало! - поет второй.
- Нигде, только у нас так почитают родителей, воздают памяти
родительской честь и славу, чтут их святые имена, - поет третий.
- Эй, певцы-краснобаи, что вы тут галдите! Разве есть на свете слова,
достойные этих щедрот, разве есть слова, достойные славы покойного! - поет
четвертый.
И так состязались они день и ночь. ("Э-э, сын мой, худо, когда певцы
состязаются в славословии, из певцов они превращаются во врагов песни!")
Много дней, как праздник, справлялись те знаменитые поминки. Очень
хотелось кичливым сыновьям богача затмить других, превзойти всех на свете,
чтобы слава о них пошла по всей земле. И надумали они установить на
гробнице отца рога марала, дабы все знали, что это усыпальница их славного
предка из рода Рогатой матери-оленихи. ("Э-э, сын мой, еще в древности
люди говорили, что богатство рождает гордыню, гордыня - безрассудство".)
Захотелось сыновьям богатея оказать памяти отца эту неслыханную честь,
и ничто их не удержало. Сказано - сделано! Послали охотников, убили
охотники марала, срубили его рога. А рога саженьи, как крылья орла на
взлете. Понравились сыновьям маральи рога, по восемнадцать отростков на
каждом - значит, жил восемнадцать лет. Хорош! Велели они мастерам
установить рога на гробнице.
Старики возмутились:
- По какому праву убили марала? Кто посмел поднять руку на потомство
Рогатой матери-оленихи?
А им отвечают наследники богача:
[48]
- Марал убит на нашей земле. И все, что ходит, ползает, летает в наших
владениях, от мухи до верблюда, - ото наше. Мы сами знаем, как нам
поступать с тем, что наше. Убирайтесь.
Слуги отхлестали стариков плетками, посадили на коней задом наперед и
погнали их с позором прочь.
С этого и пошло... Великое несчастье свалилось на потомство Рогатой
матери-оленихи. Чуть ли не каждый стал охотиться в лесах на белых маралов.
Каждый бугинец долгом считал установить на гробницах предков маральи рога.
Дело это теперь почиталось за благо, за особое уважение к памяти умерших.
А кто не умел добыть рога, того считали теперь недостойным человеком.
Стали торговать маральими рогами, стали запасать их впрок. Появились такие
люди из рода Рогатой матери-оленихи, что сделали своим ремеслом добычу
маральих рогов и продажу их за деньги. ("Э-э, сын мой, а там, где деньги,
слову доброму не место, красоте не место".)
Гиблое время наступило для маралов в иссык-кульских лесах. Не было им
пощады. Бежали маралы в недоступные скалы, но и там доставали их.
Напускали на них своры гончих собак, чтобы выгоняли маралов на стрелков в
засаде, били без промаха. Косяками губили маралов, выбивали их целыми
стадами. Об заклад бились, кто достанет такие рога, на каких отростков
больше.
И не стало маралов. Опустели горы. Не услышать марала ни в полночь, ни
на рассвете. Не увидеть ни в лесу, ни на поляне, как он пасется, как
скачет, запрокинув на спину рога, как перемахивает через пропасть, точно
птица в полете. Народились люди, которые за всю свою жизнь ни разу не
видели марала. Только слышали о нем сказки да видели рога на гробницах.
А что сталось с Рогатой матерью-оленихой?
Обиделась она, крепко обиделась на людей. Говорят, когда маралам
совсем не стало житья от пуль и гончих собак, когда осталось маралов
столько, сколько на пальцах нетрудно перечесть, поднялась Рогатая
мать-олениха на самую высокую горную вершину, попрощалась с Иссык-Кулем и
увела последних детей своих за великий перевал, в другой край, в другие
горы.
Вот какие дела бывают на земле. Вот и сказка вся. Хочешь верь, хочешь
нет.
А когда Рогатая мать-олениха уходила, сказала она, что никогда не
вернется...
[49]
V
Снова стояла осень в горах. Снова после шумного лета все настраивалось
на осеннюю тишину. Улеглась окрест пыль скотогона, погасли костры. Стада
ушли на зиму. Люди ушли. Опустели горы.
Уже в одиночку летали орлы, скупо роняя клекот. Глуше шумела вода в
реке; привыкла река за лето к руслу, притерлась, обмелела. Трава перестала
расти, при-увядала на корню. Листья устали держаться на ветках и кое-где
начинали опадать.
А на самые высокие вершины по ночам уже ложится молодой серебристый
снег. К утру темные гряды хребтов становились седыми, как загривки
черно-бурых лисиц.
Настывал, нахолаживался ветер в ущельях. Но пока еще дни стояли
светлые, сухие.
Леса за рекой, напротив кордона, быстро входили в осень. От самой реки
и вверх, до границы Черного Бора, бездымным пожаром шел по крутому
мелколесью осенний пал. Самыми яркими - рыже-багряными - и самыми цепкими
на подъем были осиновые и березовые чащи: они добирались до подснежных
высот большого леса, до царства сумрачных сосен и елей.
В бору было чисто, как всегда, и строго, как в храме. Только
коричневые твердые стволы, только смолистый сухой запах, только бурые
иглы, сплошь усыпавшие подножие леса. Только ветер, неслышно текущий между
верхушками старых сосен.
Но сегодня с утра над горами галдели не смолкая растревоженные галки.
Большая, яростно орущая стая непрестанно кружила над сосновым лесом. Галки
всполошились сразу, заслышав стук топоров, и теперь, крича наперебой,
точно их ограбили средь бела дня, преследовали двоих людей, спускавших с
горы срубленную сосну.
Бревно волокли на цепях конной упряжкой. Орозкул шел впереди, держа
коня под уздцы. Набычившись, цепляя плащом за кусты, он шел, тяжело дыша,
как вол в борозде. За ним позади бревна поспевал дед Момун. Ему тоже было
нелегко на такой высоте, задыхался старик. В руках у него была березовая
вага, которой он поддевал на ходу бревно. Бревно то и дело утыкалось то в
пеньки, то в камни. А на спусках так и норовило вывернуться поперек склона
и покатиться вниз. Тогда не миновать беды - расшибет насмерть.
[50]
Опасней тому, кто страхует бревно вагой, - по чем черт не шутит:
Орозкул уже несколько раз испуганно отпрыгивал прочь от упряжки, и всякий
раз обжигало его стыдом, когда он видел, что старик, рискуя жизнью,
удерживает бревно на скате и ждет, пока Орозкул вернется к лошади и
