серебрилась бурная, порожистая река. Вместе с рекой вилась берегом дорога,
и вместе с рекой дорога скрывалась за поворотом ущелья. Противоположный
берег был обрывистый и лесистый. Отсюда и начинался Сан-Ташский заповедный
лес, уходящий высоко в горы, под самые снега. Выше всех взби-
[23]
рались сосны. Среди камней и снега топорщились они темными щеточками на
гребнях горных цепей.
Мальчик насмешливо рассматривал дома, сараи и пристройки во дворе
кордона. Маленькими, утлыми казались они сверху. За кордоном дальше по
берегу он различил свои знакомые камни. Всех их - "Верблюд", "Волк",
"Седло", "Танк" - он впервые разглядел отсюда, с Караульной горы, в
бинокль, тогда же дал им названия.
Мальчик озорно улыбнулся, встал и запустил в сторону двора камень.
Камень упал тут же, на горе. Мальчик снова сел на место и принялся
разглядывать кордон в бинокль. Сначала через большие линзы в меньшие -
дома убежали далеко-далеко, превратились в игрушечные коробочки. Валуны
стали камешками. А запруда дедовская на речной отмели и вовсе показалась
смешной - воробью по колено. Мальчик усмехнулся, покрутил головой и,
быстро перевернув бинокль, подвел окуляры. Его любимые валуны, увеличенные
до громадных размеров, казалось, уперлись лбами в стекла бинокля.
"Верблюд", "Волк", "Седло", "Танк" были такие внушительные: в зазубринах,
в трещинах, с пятнами ржавых лишаев по бокам; и главное - действительно
очень были похожи на то, что увидел в них мальчик. "Ух ты, "Волк" какой! А
"Танк", вот это да!.."
За валунами на отмели была дедова запруда. В бинокль хорошо видно это
место у берега. Сюда, на широкую галечную отмель, вода забегала мимоходом
с быстрины и, вскипая на перекатах, убегала снова в стремнину. Вода на
отмели доходила до колен. Но течение было такое, что поток мог запросто
унести в реку такого мальчика, как он. Чтобы не снесло течением, мальчик
ухватывался за прибрежный тальник - куст рос на самом краю, одни ветки на
суше, другие полоскались в реке - и окунался в воду. Ну что это за
купание? Как конь на привязи. Да еще неприятностей сколько, ругани! Бабка
выговаривала деду: "Унесет в реку, пусть пеняет на себя - пальцем не
шевельну. Больно нужен! Отец, мать бросили. А с меня других забот хватит,
сил моих нет".
Что ей скажешь? Старая вроде и верно говорит. Но парнишку жалко: река
ведь рядом, почти у дверей. Как ни стращала старуха, а все равно мальчик
лез в воду. Вот тогда и решил Момун соорудить на отмели запруду из камней,
чтобы было где мальчишке купаться без опаски.
[24]
Сколько каменьев перетаскал старик Момун, выбирая те, что покрупнее,
чтобы течением их не укатило! Носил их, прижимая к животу, и, стоя в воде,
укладывал один к одному с таким расчетом, чтобы вода свободно втекала
между камнями и так же свободно вытекала. Смешной, тощий, с реденькой
своей бороденкой, и мокрых, облипших на теле штанах, целый день возился он
с этой запрудой. А вечером лежал пластом, кашлял, и поясницу ему было не
разогнуть. Вот тут уж бабка разошлась вовсю: "Малый дурак - он и есть
малый, а что про старого дурака сказать? Какого ты черта надрывался?
Кормишь, поишь, так чего еще? Всякой блажи потакаешь. Ох, не доведет это
до добра!.."
Как бы то ни было, а запруда на отмели получилась отличная. Теперь
мальчик купался не боясь. Ухватываясь за ветку, слезал с берега и бросался
в поток. И непременно с открытыми глазами. С открытыми потому, что рыбы в
воде плавают с открытыми глазами. Была у него такая странная мечта: он
хотел превратиться в рыбу. И уплыть.
Глядя сейчас в бинокль на запруду, мальчик представил себе, как он
сбрасывает рубашку, штаны и голый, поеживаясь, лезет в воду. Вода в горных
реках всегда холодная, дух занимает, но потом привыкаешь. Представил себе,
как, держась за ветку тальника, бросается в поток вниз лицом. Как с шумом
смыкается вода над головой, как жгуче струится под животом, по спине, по
ногам. Глохнут внешние звуки под водой, и в ушах остается лишь журчанье. И
он, тараща глаза, старательно смотрит на все то, что можно увидеть под
водой. Глаза щиплет, глазам больно, но он горделиво улыбается себе и даже
язык показывает в воде. Это он бабке. Пусть знает, вовсе и не утонет он, и
вовсе ничего не боится. Потом он выпускает ветку из рук, и вода тащит его,
волочит до тех пор, пока он не упрется ногами в камни запруды. Тут и
дыхание кончается. Он разом выскакивает из воды, вылезает на берег и снова
бежит к тальниковому кусту. И так много раз. Хоть сто раз в день готов был
купаться в дедовой запруде. До тех пор, пока, в конце концов, не
превратится в рыбу. А ему обязательно, во что бы то ни стало, хотелось
стать рыбой...
Разглядывая берег реки, мальчик перевел бинокль на свой двор. Куры,
индюшки с индюшатами, топор, прислоненный к чурбаку, дымящий самовар и
разные раз-
[25]
ности на подворье оказались такими невероятно большими, так близко они
находились, что мальчик невольно протянул к ним руку. И тут, к ужасу
своему, он увидел в бинокль увеличенного до слоновых размеров бурого
теленка, спокойно жующего развешанное на веревке белье. Теленок жмурил от
удовольствия глаза, слюни стекали с губ - так ему хорошо было в полную
пасть жевать бабкино платье.
- Ах ты дурак! - Мальчик привстал с биноклем и замахал рукой. - А ну,
прочь! Слышишь, убирайся прочь! Балтек, Балтек! (Пес в объективе лежал
себе преспокойно под домом.) Куси, куси его! - в отчаянии приказывал он
собаке.
Но Балтек и ухом не повел. Он лежал себе как ни в чем не бывало.
В эту минуту из дома вышла бабка. Увидев, что творится, старуха
всплеснула руками. Схватила метлу и кинулась к теленку. Теленок побежал,
бабка за ним. Не сводя с нее бинокля, мальчик присел, чтобы не видно было
его на горе. Отогнав теленка, старуха с руганью пошла к дому, задыхаясь от
гнева и быстрой ходьбы. Мальчик видел ее так, как если бы был рядом с ней
и даже ближе, чем рядом. Он держал ее в объективе крупным планом, как в
кино, когда отдельно показывают лицо человека. Он видел ее желтые глаза,
сузившиеся от ярости. Он видел, как сплошь покраснело ее морщинистое, в
тяжелых складках лицо; как в кино, когда исчезнет вдруг звук, бабкины губы
в бинокле быстро и беззвучно шевелились, обнажая ее щербатые, редкие зубы.
Что выкрикивала старуха - не разобрать было издали, но слова ее мальчику
слышались так точно и ясно, как если бы говорила она прямо под ухом. Ух,
как она его бранила! Он наизусть знал: "Ну, подожди... Вернешься. Уж я
тебе! И на деда не посмотрю. Сколько раз говорила, чтобы выкинул вон эту
дурацкую гляделку. Опять убежал на гору. Чтоб провалился он, тот чертов
пароход, чтоб он сгорел, чтоб он потонул!.."
Мальчик на горе тяжко вздохнул. Надо же было в такой день, когда
купили портфель, когда он уже мечтал, как пойдет в школу, проглядеть
телка!..
Старуха не умолкала. Продолжая браниться, она разглядывала свое
изжеванное платье. К ней вышла Гульджамал с дочкой. Жалуясь ей, бабка
разошлась еще больше. Потрясала кулаками в сторону горы. Ее костлявый,
темный кулак угрожающе маячил перед окулярами:
[26]
"Нашел себе забаву. Чтоб провалился он, чертов пароход! Чтоб он
сгорел, чтоб он потонул!.."
Самовар на дворе уже кипел. Видно было в бинокль, как из-под крышки
выбивались струи пара. Тетка Бекей вышла за самоваром. И тут опять
началось. Бабка чуть не в нос совала ей свое изжеванное платье. На, мол,
смотри на проделки твоего племянничка!
Тетка Бекей стала успокаивать ее, уговаривать. Мальчик догадывался,
что она говорила. Примерно то же, что и прежде: "Успокойтесь, энеке (энеке
- матушка. - Прим. авт.). Мальчик еще несмышленыш - какой с него спрос.
Один он тут, друзей нет. Зачем кричать, зачем страх наводить на ребенка?"
На что бабка, несомненно, отвечала: "Ты мне не указывай. Ты сама
попробуй роди, тогда узнаешь, какой спрос с детей. Чего торчит он там, на
горе? Телка приарканить ему некогда. Чего он там высматривает? Своих
непутевых родителей? Тех, что родили его да разбежались по разным
сторонам? Хорошо тебе, бесплодной..."
Даже на таком расстоянии мальчик увидел в бинокль, как мертвенно
посерели впалые щеки тетки Бекей, как вся она заколотилась и как - он
точно знал, чем должна была отплатить тетка, - она выпалила в лицо мачехе:
"А ты сама-то, старая ведьма, сколько сыновей да дочерей вырастила? Ты
сама-то кто есть?"
Что тут началось!.. Бабка взвыла от обиды. Гульджамал пыталась
примирить женщин, уговаривала, обнимала бабку, хотела увести ее домой, но
та распалялась все больше, мечась по двору как обезумевшая. Тетка Бекей
схватила кипящий самовар, расплескивая кипяток, почти бегом унесла его в
дом. А бабка устало опустилась на колоду. Рыдая, горько жаловалась она на
свою судьбу. Теперь мальчик был позабыт, теперь доставалось самому господу
богу и всему белому свету. "Это я-то! Это меня ты спрашиваешь, кто я есть?
- возмущалась бабка вслед падчерице. - Да если бы не наказал меня бог,
если бы не унес он моих пятерых младенцев, если бы сын мой,
один-единственный, не упал восемнадцати лет под пулей на войне, если бы
старик, мой ненаглядный Тайгара, не замерз в буране с отарой овец, разве
была бы я здесь, среди вас, лесных людей? Да разве я такая, как ты,
неродящая? Да разве жила бы я на старости лет с отцом твоим, придурковатым
Момуном? За какие
[27]
грехи-провинности наказал ты меня, распроклятый бог?"
Мальчик отнял бинокль от глаз, печально опустил голову.
- Как мы теперь вернемся домой? - тихо сказал он портфелю. - Это все
из-за меня и из-за теленка-дурака. И еще из-за тебя, бинокль. Ты всегда
зовешь меня смотреть на белый пароход. Ты тоже виноват.
Мальчик огляделся по сторонам. Кругом горы - скалы, камни, леса. С
высоты, с ледников бесшумно падали сверкающие ручьи, и только здесь,
внизу, вода будто обретала наконец голос, чтобы вечно, неумолчно шуметь в
реке. А горы стояли такие громадные и беспредельные. Мальчишка чувствовал
себя в ту минуту очень маленьким, очень одиноким, совсем затерянным.
Только он и горы, горы, всюду высокие горы.
Солнце уже склонялось к закату на озерной стороне. Стало не так жарко.
На восточных склонах занялись первые, короткие тени. Солнце будет теперь
опускаться все ниже, а тени поползут вниз, к подножью гор. В эту пору дня
обычно появлялся на Иссык-Куле белый пароход.
Мальчик направил бинокль к самому дальнему видимому месту и затаил
дыхание. Вот он! И все забылось сразу; там, впереди, на синей-синей кромке
Иссык-Куля, появился белый пароход. Выплыл. Вот он! С трубами в ряд,
длинный, мощный, красивый. Он плыл, как по струне, ровно и прямо. Мальчик
поспешно протер стекла подолом рубашки, еще раз поправил окуляры.
Очертания парохода стали еще четче. Теперь можно было заметить, как
покачивается он на волнах, как за кормой остается светлый вспененный след.
Не отрываясь, мальчик с восхищением смотрел на белый пароход. Была бы на
то его воля, он упросил бы белый пароход подплыть поближе, чтобы можно
было видеть людей, которые на нем плыли. Но пароход не знал об этом. Он
медленно и величественно шел своей дорогой, неведомо откуда и неведомо
куда.
Было долго видно, как плывет пароход, и мальчик долго думал о том, как
он превратится в рыбу и поплывет по реке к нему, к белому пароходу...
Когда он впервые увидел однажды с Караульной горы белый пароход на
синем Иссык-Куле, сердце его так загудело от красоты такой, что он сразу
же решил, что его отец - иссык-кульский матрос - плавает именно на
[28]
этом белом пароходе. И мальчик поверил в это, потому что ему этого очень
хотелось.
Он не помнил ни отца, ни матери. Он ни разу не видел их. Никто из них
ни разу не навестил его. Но мальчик знал: отец его был матросом на
Иссык-Куле, а мать, после того как они разошлись с отцом, оставила сына у
деда, а сама уехала в город. Как уехала, так и сгинула. Уехала в далекий
город за горами, за озером и еще за горами.
Дед Момун как-то ездил в этот город продавать картошку. Целую неделю
пропадал и, вернувшись, рассказывал за чаем тетке Бекей и бабке, что видел
