рыжего камня "Верблюда" и опять не было времени похлопать его по горбу,
мимо "Седла", мимо "Волка" и "Танка", а дальше все по берегу, по тропе
через облепиховый кустарник, потом по длинному прокосу на лугу он добежал
до Сейдахмата.
Сейдахмат сегодня здесь был один. Дед давно уже выкосил свою делянку,
заодно и делянку Орозкула. И сено уже свезли они - бабка с теткой Бекей
сгребали. Момун накладывал, а он помогал деду, подтаскивал сено к телеге.
Сложили возле коровника две скирды. Дед их так аккуратно свершил, что
никакие дожди не затекут. Гладкие, как гребнем очесанные скирды. Каждый
год так. Орозкул сено не косит, все на тестя валит - начальник как-никак.
"Захочу, - говорит, - в два счета повыгоняю вас с работы". Это он на деда
и Сейдахмата. И то по пьяному делу. Деда ему не прогнать. Кто будет тогда
работать? Попробуй без деда! В лесу работы много, особенно осенью. Дед
говорит: "Лес не отара овец, не разбредется. Но присмотру за ним не
меньше. Потому как пожар случится или с гор паводок ударит - дерево не
отскочит, не сойдет с места, погибнет, где стоит. Но на то лесник, чтобы
дерево не пропадало". А Сейдахмата Орозкул не прогонит, потому что
Сейдахмат смирный. Ни во что не вмешивается, не спорит. Но хотя он парень
смирный и здоровый, а ленивый, поспать любит. Потому и прибился в
лесничество. Дед говорит: "Такие парни в совхозе машины гоняют, на
тракторах пашут". А Сейдахмат на огороде своем картошку зарастил лебедой.
Пришлось Гульджамал с ребенком на руках самой управляться с огородом.
И с началом покоса Сейдахмат затянул. Позавчера дед заругался на него.
"Зимой прошлой, - говорит, - не тебя мне жалко стало, а скотину. Оттого
поделился сеном. Если опять рассчитываешь на мое стариковское
[18]
сено, то сразу скажи, я за тебя накошу". Проняло, с утра сегодня махал
Сейдахмат косой.
Заслышав за спиной быстрые шаги, Сейдахмат обернулся, утерся рукавом
рубашки.
- Ты чего? Зовут меня, что ли?
- Нет. У меня портфель. Вот. Дед купил. Я в школу пойду.
- Из-за этого и прибежал? - Сейдахмат хохотнул. - Дед Момун такой, -
повертел он пальцем возле виска, - и ты туда же! А ну, что за портфель? -
Он пощелкал замочком, покрутил портфель в руках и вернул, насмешливо
покачивая головой. - Постой, - воскликнул он, - в какую же школу ты
пойдешь? Где она, твоя школа-то?
- Как в какую? В ферменскую.
- Это в Джелесай ходить? - подивился Сейдахмат. - Так туда через гору
километров пять, не меньше.
- Дед сказал, будет на лошади меня возить.
- Каждый день туда-сюда? Чудит старик... В пору ему самому в школу
поступать. Посидит с тобой на парте, кончатся уроки - и назад! - Сейдахмат
покатывался со смеху. Очень ему смешно стало, когда представил себе, как
дед Момун сидит с внуком за школьной партой.
Мальчик озадаченно молчал.
- Да я это так, для смеха! - объяснил Сейдахмат. Он небольно щелкнул
мальчика по носу, надвинул ему на глаза козырек дедовской фуражки. Момун
не носил форменную фуражку лесного ведомства, стыдился ее. ("Что я,
начальник какой-нибудь? Я свою киргизскую шапку ни на какую другую не
променяю".) И летом на Момуне была допотопная войлочная шляпа, "бывший"
ак-колпак - белый колпак, отороченный черным облезлым сатином по полям, а
зимой - тоже допотопный - овчинный тебетей. Зеленую форменную фуражку
лесного рабочего он давал носить внуку.
Мальчику не понравилось, что Сейдахмат так насмешливо принял новость.
Он хмуро поднял козырек на лоб и, когда Сейдахмат еще раз хотел щелкнуть
его по носу, отдернул голову и огрызнулся:
- Не приставай!
- Ох ты, сердитый какой! - усмехнулся Сейдахмат. - Да ты не обижайся.
Портфель у тебя что надо! - И потрепал его по плечу. - А теперь валяй. Мне
еще косить и косить...
[19]
Поплевав на ладони, Сейдахмат снова взялся за косу.
А мальчик бежал домой опять по той же тропе и опять бегом мимо тех же
камней. Некогда пока было забавляться с камнями. Портфель вещь серьезная.
Мальчик любил разговаривать сам с собою. Но в этот раз он сказал не
себе - портфелю: "Ты не верь ему, дед у меня вовсе не такой. Он совсем не
хитрый, и потому над ним смеются. Потому что он совсем не хитрый. Он нас с
тобой будет возить в школу. Ты еще не знаешь, где школа? Не так уж далеко.
Я тебе покажу. Мы посмотрим на нее в бинокль с Караульной горы. И еще я
тебе покажу мой белый пароход. Только сперва мы забежим в сарай. Там у
меня спрятан бинокль. Мне бы надо смотреть за теленком, а я каждый раз
убегаю смотреть на белый пароход. Теленок у нас уже большой - как потащит,
не удержишь его, - а вот взял себе привычку высасывать молоко у коровы. А
корова - его мать, и ей не жалко молока. Понимаешь? Матери никогда ничего
не жалеют. Это Гульджамал так говорит, у ней своя девочка... Скоро корову
будут доить, а потом мы погоним теленка пастись. И тогда мы полезем на
Караульную гору и увидим с горы белый пароход. Я ведь с биноклем тоже так
разговариваю. Теперь нас будет трое - я, ты и бинокль..."
Так он возвращался домой. Ему очень понравилось разговаривать с
портфелем. Он собирался продолжить этот разговор, хотел рассказать о себе,
чего еще не знал портфель. Но ему помешали. Сбоку послышался конский
топот. Из-за деревьев выехал всадник на сером коне. Это был Орозкул. Он
тоже возвращался домой. Серый конь Алабаш, на котором он никому, кроме
себя, не разрешал ездить, был под выездным седлом с медными стременами, с
нагрудным ремнем, со звякающими серебряными подвесками.
Шляпа Орозкула сбилась на затылок, обнажив красный, низко заросший
лоб. Его разбирала дрема на жаре. Он спал на ходу. Вельветовый китель, не
очень умело сшитый по образцу тех, что носило районное начальство, был
расстегнут сверху донизу. Белая рубашка на животе выбилась из-под пояса.
Он был сыт и пьян. Совсем еще недавно сидел в гостях, пил кумыс, ел мясо
до отвала.
С приходом в горы на летние выпасы окрестные чабаны и табунщики
частенько зазывали Орозкула к себе. Были у него старые друзья-приятели. Но
зазывали и с
[20]
расчетом. Орозкул - нужный человек. Особенно для тех, кто строит дом, а
сам сидит в горах; стадо не бросишь, не уйдешь, а стройматериалы где
сыщешь? И в первую очередь лес? А угодишь Орозкулу - смотришь, из
заповедного леса два-три бревна на выбор и увезешь. А нет, так будешь
скитаться со стадом в горах, и дом твой век будет строиться...
Подремывая в седле, отяжелевший и важный Орозкул ехал, небрежно
упираясь носками хромовых сапог в стремена.
Он чуть было не слетел с лошади от неожиданности, когда мальчик
побежал ему навстречу, размахивая портфелем:
- Дядя Орозкул, у меня портфель! Я пойду в школу. Вот у меня портфель.
- О, чтоб тебя! - испуганно натягивая поводья, выругался Орозкул.
Он глянул на мальчика красными спросонья, набухшими, пьяными глазами:
- Ты чего, откуда?
- Я домой. У меня портфель, я показывал его Сейдахмату, - упавшим
голосом сказал мальчик.
- Ладно, играй, - буркнул Орозкул и, неуверенно покачиваясь в седле,
поехал дальше.
Какое ему было дело до этого дурацкого портфеля, до этого брошенного
родителями мальчишки, племянника жены, если сам он был так обижен судьбой,
если бог не дал ему сына собственного, своей крови, в то время как другим
дарит детей щедро, без счета?..
Орозкул засопел и всхлипнул. Жалость и злоба душили его. Жалко ему
было, что жизнь пройдет без следа, и разгоралась в нем злоба к бесплодной
жене. Это она, проклятая, вот уже сколько лет ходит порожняя...
"Уж я тебе!" - мысленно пригрозил Орозкул, сжимая мясистые кулаки, и
сдавленно застонал, чтобы не заплакать в голос. Он знал уже, что приедет и
будет бить ее. Так случалось всякий раз, когда Орозкул напивался; этот
быкоподобный мужик одуревал от горя и злобы.
Мальчик шел по тропинке следом. Он удивился, когда вдруг впереди
Орозкул исчез. А тот, свернув к реке, слез с лошади, бросил поводья и
пошел сквозь высокую траву напролом. Он шел, качаясь и сгибаясь. Он шел,
[21]
сжимая руками лицо, вобрав голову в плечи. У берега Орозкул опустился на
корточки. Пригоршнями хватал воду из реки и плескал себе в лицо.
"Наверно, у него голова разболелась от жары", - решил мальчик, увидев,
что делает Орозкул. Он не знал, что Орозкул плакал и никак не мог
остановить рыданий. Плакал оттого, что не его сын выбежал ему навстречу, и
оттого, что не нашел в себе чего-то нужного, чтобы сказать хоть несколько
человеческих слов этому мальчику с портфелем.
II
С макушки Караульной горы открывался вид во все стороны. Лежа на
животе, мальчик примерял бинокль к глазам. Это был сильный полевой
бинокль. Когда-то им премировали деда за долгую службу на кордоне. Старик
не любил возиться с биноклем: "У меня свои глаза не хуже". Зато внук его
полюбил.
В этот раз он пришел на гору с биноклем и с портфелем.
Вначале предметы прыгали, смещались в круглом оконце, затем вдруг
обретали четкость и неподвижность. Это было интересней всего. Мальчик
затаивал дыхание, чтобы не нарушать найденный фокус. Потом он переводил
взгляд на другую точку - и снова все смещалось. Мальчик снова принимался
крутить окуляры.
Отсюда все было видно. И самые высокие снежные вершины, выше которых
только небо. Они стояли позади всех гор, над всеми горами и над всей
землей. И те горы, что пониже снежных, - лесистые горы, поросшие понизу
лиственными чащами, а поверху темным сосновым бором. И горы Кунгеи,
обращенные к солнцу; на склонах Кунгеев ничего не росло, кроме травы. И
горы еще поменьше, в той стороне, где озеро, - просто голые каменистые
увалы. Увалы спускались в долину, а долина смыкалась с озером. В этой же
стороне лежали поля, сады, селения... Сквозь зелень посевов уже проступала
разводьями желтизна - близилась жатва. Как мыши, бегали по дорогам
крошечные автомашины, а за ними вились длинные пыльные хвосты. И на самом
дальнем краю земли, куда только достигал взор, за песчаной прибрежной
полосой густо синела выпуклая кривизна озера. То был Иссык-Куль. Там вода
и небо соприкасались.
[22]
И дальше ничего не было. Озеро лежало неподвижно, сияющее и пустынное.
Лишь чуть заметно шевелилась у берега белая пена прибоя.
Мальчик долго смотрел в эту сторону. "Белый пароход не появился, -
сказал он портфелю. - Давай еще раз посмотрим на нашу школу".
Отсюда хорошо видна была вся соседняя лощина за горой. В бинокль можно
было разглядеть даже пряжу в руках старушки, сидевшей подле дома, под
окном.
Лощина Джелесай была безлесной, лишь кое-где остались после порубок
старые одинокие сосны. Когда-то был здесь лес. Теперь стояли рядами
скотные дворы под шиферными крышами, виднелись большие черные кучи навоза
и соломы. Здесь выращивали племенной молодняк молочной фермы. Тут же,
неподалеку от скотных дворов, примостилась куцая улочка - поселок
животноводов. Улочка спускалась с пологого пригорка. На самом краю ее
стоял маленький дом, нежилой на вид. Это и была школа-четырехлетка. Ребята
старших классов уезжали учиться в совхоз, в школу-интернат. А в этой
учились малыши.
Мальчик бывал в поселке с дедом у фельдшера, когда болело горло.
Теперь он пристально рассматривал в бинокль маленькую школу под бурой
черепицей, с одинокой покосившейся трубой, с самодельной надписью на
фанерной вывеске: "Мектеп". Он не умел читать, но догадался, что написано
именно это слово. В бинокль все было видно до мельчайших, неправдоподобно
мелких подробностей. Какие-то слова, нацарапанные по штукатурке стены,
подклеенное стекло в оконной шибке, погорбившиеся, щербатые доски веранды.
Он представил себе, как он придет сюда со своим портфелем и шагнет в ту
дверь, на которой сейчас висел большой замок. А что там, что будет там, за
этой дверью?
Кончив рассматривать школу, мальчик снова направил бинокль на озеро.
Но там все было по-прежнему. Белый пароход еще не показывался. Мальчик
отвернулся, сел спиной к озеру и стал смотреть вниз, под гору, отложив
бинокль в сторону. Внизу, прямо под горой, по дну продолговатой лощины,
