Случилось это давно. В давние-предавние времена, когда лесов на земле
было больше, чем травы, а воды в наших краях было больше, чем суши, жило
одно киргизское племя на берегу большой и холодной реки. Эне-
[39]
сай называлась та река. Протекает она далеко отсюда, в Сибири. На коне
туда три года и три месяца скакать. Теперь эта река зовется Енисей, а в ту
пору она называлась Энесай. Потому и песня была такая:
Есть ли река шире тебя, Энесай,
Есть ли земля роднее тебя, Энесай?
Есть ли горе глубже тебя, Энесай,
Есть ли воля вольнее тебя, Энесай?
Нету реки шире тебя, Энесай,
Нету земли роднее тебя, Энесай,
Нету горя глубже тебя, Энесай,
Нету воли вольнее тебя, Энесай...
Вот такая она была, река Энесай.
Разные народы стояли тогда на Энесае. Трудно приходилось им, потому
что жили они в постоянной вражде. Много врагов окружало киргизское племя.
То одни нападали, то другие, то киргизы сами ходили в набег на других,
угоняли скот, жгли жилища, убивали людей. Убивали всех, кого удавалось
убить, - такие были времена. Человек не жалел человека. Человек истреблял
человека. Дошло до того, что некому стало хлеб сеять, скот умножать, на
охоту ходить. Легче стало жить грабежом: пришел, убил, забрал. А за
убийство надо отвечать еще большей кровью и за месть - еще большей местью.
И чем дальше, тем больше лилось крови. Помутился разум у людей. Некому
было примирить врагов. Самым умным и лучшим считался тот, кто умел
застигнуть врага врасплох, перебить чужое племя до последней души,
захватить стада и богатства.
Появилась в тайге странная птица. Пела, плакала по ночам до рассвета
человечьим жалобным голосом, приговаривала, перелетая с ветки на ветку:
"Быть великой беде! Быть великой беде!" Так оно и случилось, настал тот
страшный день.
В тот день киргизское племя на Энесае хоронило своего старого вождя.
Много лет предводительствовал батыр Кульче, во многие походы ходил, во
многих сечах рубился. В боях уцелел, но настал час его смертный. В великой
печали пребывали соплеменники два дня, а на третий собрались предать земле
останки батыра. По давнему обычаю тело вождя полагалось нести в последний
путь берегом Энесая по обрывам и кручам, чтобы о высоты простилась душа
умершего с материнской рекой
[40]
Энесай, ведь "эне" - это мать, а "сай" - это русло, река. Чтобы душа
его пропела в последний раз песню об Энесае.
Есть ли река шире тебя, Энесай,
Есть ли земля роднее тебя, Энесай?
Есть ли горе глубже тебя, Энесай,
Есть ли воля вольнее тебя, Энесай?
Нету реки шире тебя, Энесай,
Нету земли роднее тебя, Энесай,
Нету горя глубже тебя, Энесай,
Нету воли вольнее тебя, Энесай...
На погребальной сопке у открытой могилы полагалось батыра поднять над
головами и показать ему четыре стороны света: "Вот твоя река. Вот твое
небо. Вот твоя земля. Вот мы, рожденные от одного с тобой корня. Мы все
пришли проводить тебя. Спи спокойно". В память далеким потомкам на могиле
батыра ставилась каменная глыба.
В дни похорон юрты всего племени расставляли цепью по берегу, чтобы
каждая семья могла проститься у своего порога с батыром, когда будут
проносить его тело на погребение, склонить к земле белый флаг скорби,
голосить и плакать при этом и затем идти дальше вместе со всеми к
следующей юрте, где опять будут причитать и плакать и склонять белый флаг
скорби, и так до конца пути, до самой погребальной сопки.
Утром того дня солнце уже выходило на дневной путь, когда закончены
были все приготовления. Вынесены бунчуки с конскими хвостами на древках,
вынесены бранные доспехи батыра - щит и копье. Конь его был покрыт
погребальной попоной. Трубачи приготовились играть в боевые трубы -
карнаи, барабанщики ударить в барабаны - добулбасы - так, чтобы тайга
закачалась, чтобы птицы тучей взлетели к небу и закружились с гамом и
стоном, чтобы зверь бежал по чащам с диким храпом, чтобы трава прижалась к
земле, чтобы эхо зарокотало в горах, чтобы горы вздрогнули. Плакальщицы
распустили волосы, чтобы воспеть в слезах батыра Кульче. Джигиты
опустились на одно колено, чтобы на крепкие плечи поднять его бренное
тело. Все были наготове, ожидая выноса батыра. А на опушке леса стояли на
привязи девять жертвенных кобылиц, девять жертвенных быков, девять девяток
жертвенных овец на поминальную тризну.
[41]
И тут случилось непредвиденное. Как бы ни враждовали энесайцы между
собой, но в дни похорон вождей не принято было идти войной на соседей. А
теперь полчища врагов, незаметно окруживших на рассвете погруженное в
печаль становище киргизов, выскочили из укрытий сразу со всех сторон, так
что никто не успел сесть в седло, никто не успел взяться за оружие. И
началось невиданное побоище. Убивали всех подряд. Так было задумано
врагами, чтобы одним ударом покончить с дерзким племенем киргизов. Убивали
поголовно всех, чтобы некому было помнить об этом злодеянии, некому было
мстить, чтобы время занесло сыпучим песком следы прошлого. Было - не
было...
Человека долго рожать и растить, а убить - скорее скорого. Многие уже
лежали порубленные, утопая в лужах крови, многие кинулись в реку, спасаясь
от мечей и копий, и потонули в волнах Энесая. А вдоль берега, вдоль круч и
обрывов пылали на целые версты киргизские юрты, объятые пламенем. Никто не
успел убежать, никого не осталось в живых. Все было порушено и сожжено.
Тела поверженных сбросили с круч в Энесай. Враги ликовали: "Теперь эти
земли наши! Теперь эти леса наши! Теперь эти стада наши!"
С богатой добычей уходили враги и не заметили, как вернулись из леса
двое детей - мальчик и девочка. Непослушные и озорные, они еще утром
тайком от родителей побежали в ближайший лес драть лыки на лукошки.
Заигрались они, не заметили, как зашли глубоко в чащу. А когда услышали
шум и крики побоища и кинулись назад, то не застали в живых ни отцов, ни
матерей своих, ни братьев, ни сестер. Остались дети без роду, без племени.
Побежали они с плачем от пепелища к пепелищу, и нигде ни единой души.
Осиротели в час. В целом свете остались одни. А вдали клубилась туча пыли,
враги угоняли в свои владения табуны и стада, захваченные в кровавом
набеге.
Увидели дети пыль копытную и пустились вдогонку. Вслед за лютыми
врагами бежали дети с плачем и зовом. Только дети могли так поступить.
Вместо того чтобы скрыться от убийц, они пустились их догонять. Лишь бы не
оставаться одним, лишь бы уйти прочь от погромленного, проклятого места.
Взявшись за руки, мальчик и девочка бежали за угоном, просили подождать,
просили взять с собой. Но где было услышать их слабые голоса в гуле,
ржанье и топоте, в жарком беге угона!
[42]
Долго в отчаянии бежали мальчик и девочка. Но так и не догнали. А
потом упали на землю. Боялись оглянуться вокруг, боялись шевельнуться.
Жутко им было. Прижались друг к дружке и не заметили, как уснули.
Недаром говорят - у сироты семь судеб. Ночь прошла благополучно. Зверь
их не тронул, лесные чудовища не уволокли. А когда проснулись, было утро.
Солнце светило. Птицы пели. Встали дети и снова побрели по следу угона.
Собирали по пути ягоды и коренья. Шли они и шли, а на третий день
остановились на горе. Смотрят, внизу на широком зеленом лугу великое
пиршество идет. Сколько юрт поставлено - не счесть, сколько костров дымят
- не счесть, сколько народу вокруг костров - не счесть. Девушки на качелях
качаются, песни поют. Силачи на потеху народу, как беркуты, кружат, кидают
друг друга наземь. То враги праздновали свою победу.
Стояли на горе мальчик и девочка, не решались подойти. Но очень уж
хотелось очутиться возле костров, где так вкусно пахло жареным мясом,
хлебом, диким луком.
Не выдержали дети, стали спускаться с горы. Удивились хозяева
пришельцам, окружили их кучей.
- Кто вы? Откуда?
- Мы голодные, - отвечали мальчик и девочка, - дайте нам поесть.
Те догадались по их речи, кто они такие. Зашумели, загалдели. Стали
спорить; убить их, недобитое вражеское семя, тотчас же или к хану вести?
Пока спорили, какая-то сердобольная женщина успела сунуть детям по куску
вареной конины. Их тащили к самому хану, а они не могли оторваться от еды.
Повели их в высокую красную юрту, у которой стояла стража с серебряными
топорами. А по становищу пронеслась тревожная весть, что неизвестно откуда
появились дети киргизского племени. Что бы это значило? Все побросали свои
игры и пиршества, сбежались огромной толпой к ханской юрте. А хан в тот
час восседал на белой как снег кошме со своими знатными воинами. Пил
кумыс, подслащенный медом, песни слушал хвалебные. Когда узнал хан, зачем
к нему явились, в страшную ярость пришел: "Как вы смели тревожить меня?
Разве не перебили мы племя киргизское начисто? Разве не сделал я вас
владыками Энесая на вечные времена? Чего же вы сбежались, трусливые души?
Посмотрите, кто перед вами! Эй, Рябая Хромая
[43]
Старуха! - крикнул хан. И сказал ей, когда она выступила из толпы. -
Уведи-ка их в тайгу и сделай так, чтобы на этом кончилось племя
киргизское, чтобы в помине его не было, чтобы имя его забылось вовеки.
Ступай, Рябая Хромая Старуха, сделай так, как я велю..."
Молча повиновалась Рябая Хромая Старуха, взяла мальчика и девочку за
руки и повела их прочь. Долго шли они лесом, а потом вышли к берегу Энесая
на высокую кручу. Здесь Рябая Хромая Старуха остановила детишек, поставила
рядышком на краю обрыва. И перед тем, как столкнуть их вниз, проговорила:
- О великая река Энесай! Если гору сбросить в твою глубину, канет
гора, как камень. Если бросить сосну столетнюю, унесет ее, как щепку.
Прими же в воды свои две маленькие песчинки - двух детей человеческих. Нет
им места на земле. Мне ли тебе сказывать, Энесай? Если бы звезды стали
людьми, им не хватило бы неба. Если бы рыбы стали людьми, им не хватило бы
рек и морей. Мне ли тебе сказывать, Энесай? Возьми их, унеси их. Пусть
покинут они наш постылый мир в младенчестве, с чистыми душами, с совестью
детской, не запятнанной злыми умыслами и злыми делами, чтобы не знать им
людского страданья и самим не причинять муки другим. Возьми их, возьми их,
великий Энесай...
Плачут, рыдают мальчик и девочка. До речей ли им старухиных, когда
вниз с обрыва страшно взглянуть. В глубине волны ярые перекатываются.
- Обнимитесь, детки, напоследок, попрощайтесь, - сказала Рябая Хромая
Старуха. А сама рукава засучила, чтобы сподручней было бросать их с
обрыва. И говорит: - Ну, простите меня, детки. Значит, судьба такая. Хотя
и не по своей воле совершу я сейчас это дело, - но для вашего блага...
Только сказала она эти слова, как рядом раздался голос:
- Обожди, большая, мудрая женщина, не губи безвинных детей.
Обернулась Рябая Хромая Старуха, глянула - диву далась, стоит перед
ней олениха, матка маралья. Да такие глаза у нее большущие, смотрят с
укором и грустью. А сама олениха белая, как молозиво первоматки, брюхо
бурой шерсткой подбито, как у малого верблюжонка. Рога - красота одна -
развесистые, будто сучья осенних
[44]
деревьев. А вымя чистое да гладкое, как груди женщины-кормилицы.
- Кто ты? Почему ты говоришь человечьим языком? - спросила Рябая
Хромая Старуха.
- Я мать-олениха, - отвечала ей та. - А заговорила так потому, что
иначе ты не поймешь меня, не послушаешься.
- Чего ты хочешь, мать-олениха?
- Отпусти детей, большая, мудрая женщина. Прошу тебя, отдай их мне.
- Зачем они тебе?
- Люди убили двойню мою, двух оленят. Я ищу себе детей.
- Ты хочешь их выкормить?
- Да, большая, мудрая женщина.
- А ты хорошенько подумала, мать-олениха? - засмеялась Рябая Хромая
Старуха. - Ведь они дети человеческие. Они вырастут и будут убивать твоих
оленят.
- Когда они вырастут, они не станут убивать моих оленят, - отвечала ей
матка маралья. - Я им буду матерью, а они - моими детьми. Разве станут они
убивать своих братьев и сестер?
- Ох, не скажи, мать-олениха, не знаешь ты людей! - качала головой
Рябая Хромая Старуха. - Не то что лесных зверей, они и друг друга не
жалеют. Отдала бы я тебе сироток, чтобы ты сама узнала, что правдивы мои
