Самые великие горы и те в такие ночи робеют, жмутся кучей поближе к нашему
дому, к свету в окошках. И от этого мне страшно и радостно. Был бы я
великаном, надел бы великанью шубу и вышел бы из дому. Я бы им громко
сказал, горам: "Не робейте, горы! Я здесь. Пусть ветер, пусть темно, пусть
метель, я ничего не боюсь, и вы не бойтесь. Стойте на местах, не жмитесь в
кучу". Потом я пошел бы по сугробам, перешагнул бы через реки - ив лес.
Деревьям ведь очень страшно ночью в лесу. Они одни, и никто им слова не
скажет. Стынут голые деревья на стуже, некуда им приткнуться. А я бы ходил
в лесу и каждое дерево похлопал бы по стволу, чтобы ему не так страшно
было. Наверно, те деревья, что весной не зеленеют, - это те, которые
застыли от страха. Мы потом рубим этот сушняк на дрова.
Обо всем этом я думаю, когда дед рассказывает мне сказки. Он долго
рассказывает. Разные есть - смешные есть, особенно про мальчика с пальчик
по имени Чыпалак, которого проглотил волк-жадюга на свою беду. Нет,
сначала его съел верблюд. Уснул Чыпалак под листом, а верблюд бродил
вокруг, хап - и съел его вместе с листом! Потому и говорят: верблюд не
знает, что он глотает. Стал Чыпалак кричать, на помощь звать. Пришлось
старикам зарезать верблюда, чтобы выручить своего Чыпа-
[34]
лака. А с волком приключилось еще того чище. Тоже проглотил он Чыпалака по
глупости своей. А потом плакал горькими слезами. Наткнулся волк на
Чыпалака. "Что за козявка под ногами путается? Слизну я тебя одним мигом".
А Чыпалак говорит: "Не трогай меня, волк, а то сделаю тебя собакой". -
"Ха-ха, - хохочет волк, - где это видано, чтобы волк становился собакой!
За дерзость твою я тебя съем". И проглотил его. Проглотил и позабыл. Но с
этого дня лишился он жизни волчьей. Только волк начинает подкрадываться к
овцам, а Чыпалак кричит у него в животе: "Эй, пастухи-и, не спите! Это я,
серый волк, крадусь, чтоб овцу уволочь!" Волк не знает, как быть. Кусает
себя за бока, катается по земле. А Чыпалак не унимается: "Эй, пастухи,
бегите сюда, бейте меня, лупите!" Пастухи с дубьем на волка, волк - от
них. Бегут пастухи, диву даются. С ума спятил волчище, сам бежит и сам
кричит: "Догоняйте!" А волк-волчище тем временем ноги уносит. Но от этого
ему не легче. Куда ни сунется, везде его подводит Чыпалак. Везде его
гонят, везде над ним смеются. Отощал волк от голода, кожа да кости
остались. Зубами щелкает, скулит: "Что же это за наказание мне такое?
Почему я сам кличу на себя беду? Одурел на старости лет, ум отшибло". А
Чыпалак шепчет ему на ухо: "Беги к Ташмату, у него овцы жирные! Беги к
Баймату, у него собаки глухие. Беги к Эрмату, у него пастухи спят". А волк
сидит и хнычет: "Никуда я не пойду, лучше пойду к кому-нибудь в собаки
наниматься..."
Правда ведь, папа, смешная сказка? Есть у деда и другие сказки,
грустные, страшные, печальные. Но самая любимая моя сказка про Рогатую
мать-олениху. Дед говорит, что каждый, кто живет на Иссык-Куле, должен
знать эту сказку. А не знать - грех. Может быть, ты ее знаешь, папа? Дед
говорит, что все это правда. Что так было когда-то. Что все мы - дети
Рогатой матери-оленихи. И я, и ты, и все другие...
Вот так мы живем зимой. Долго тянется зима. Если бы не дедовы сказки,
очень мне скучно было бы зимой.
А весной у нас хорошо. Когда совсем потеплеет, снова приходят в горы
чабаны. И тогда мы в горах не одни. Только за рекой, дальше от нас никого
нет. Там только лес и все, что в лесу. Для того мы и живем на кордоне,
чтобы никто туда ногой не ступил, чтобы никто не тронул ни одной ветки. К
нам даже приезжали ученые люди.
[35]
Две женщины, и обе в штанах, старичок и еще один молодой парень.
Парень этот у них учится. Целый месяц жили. Травы собирали, листья и
ветки. Они сказали, что таких лесов, как у нас на Сан-Таше, осталось на
земле очень мало. Можно сказать, почти нет. И поэтому надо беречь каждое
дерево в лесу.
А я думал, что дед наш просто так жалеет каждое дерево. Он очень не
любит, когда дядя Орозкул дарит на бревна сосны...
III
Белый пароход удалялся. Уже не различить было в бинокль его труб.
Скоро он скроется из виду. Мальчику теперь пора было придумать конец
своего плаванья на отцовском пароходе. Все получилось хорошо, а вот конец
не удавался. Он мог легко представить себе, как он превращается в рыбу,
как плывет по реке к озеру, как встречается ему белый пароход, как он
встречается с отцом. И все, что рассказывает он отцу. Но дальше дело не
клеилось. Потому что вот, к примеру, уже виден берег. Пароход направляется
к пристани. Матросы готовятся сходить на берег. Они пойдут по домам. Отцу
тоже надо уходить домой. Жена и двое ребятишек ждут его на пристани. Как
тут быть? Идти с отцом? Возьмет ли он его с собой? А если возьмет, жена
его спросит: "Кто это такой, откуда он, зачем он?" Нет, лучше не идти...
А белый пароход уходил все дальше, превращаясь в едва видимую точку.
Солнце уже ложилось на воду. В бинокль было видно, как ослепительно сияла
огненно-лиловая поверхность озера.
Пароход ушел, исчез. Вот и кончилась сказка о белом пароходе. Надо
домой.
Мальчик поднял портфель с земли, зажал бинокль под мышку. С горы
спускался быстро, змейкой бежал со склона. И чем ближе подходил к дому,
тем тревожней становилось на душе. Предстояло отвечать за изжеванное
теленком платье. Уже ни о чем, кроме наказания, не думалось. Чтобы не
совсем пасть духом, мальчик сказал портфелю: "Ты не бойся. Ну, поругают
нас. Ведь я же не нарочно. Я просто не знал, что теленок убежал. Ну, дадут
мне подзатыльник. Стерплю. А тебя если швырнут на пол, ты не пугайся. Ведь
ты не разобьешься, ты порт-
[36]
фель. Вот если бинокль попадет в руки бабки, ему не поздоровится. Мы
сначала спрячем бинокль в сарае, а потом пойдем домой..."
Так он и сделал. Боязно было перешагнуть порог.
Но в доме стояла настораживающая тишина. На дворе было так тихо и
безлюдно, точно люди покинули это место. Оказывается, тетку Бекей опять
бил муж. И опять деду Момуну пришлось унимать одуревшего зятя, опять
пришлось старику умолять, упрашивать, виснуть на кулачищах Орозкула и
видеть весь этот позор - избитую, растрепанную, вопящую дочь. И слышать,
как при нем, при отце родном, последними словами бранят его дочь. Как
обзывают ее сукой бесплодной, трижды проклятой яловой ослицей и разными
другими словами. И слышать, как диким, обезумевшим голосом кляла дочь
судьбу свою: "Разве я виновата, что бог лишил меня зачатия! Сколько баб на
свете рожают, как овцы, а меня прокляло небо. За что? За что мне такая
жизнь? Лучше убей меня, изверг! На, бей, бей!.."
Старик Момун скорбно сидел в углу, все еще тяжело дыша, смежив веки, и
руки его, лежащие на коленях, дрожали. Он был очень бледен.
Момун глянул на внука, ничего не сказал, снова устало прикрыл глаза.
Бабки не было дома. Она ушла мирить тетку Бекей с мужем, наводить у них
порядок, подбирать разбитую посуду. Такая она вот, бабка: когда Орозкул
бьет жену, бабка не вмешивается и деда удерживает. А после драки идет
уговаривать, успокаивать. И за то спасибо.
Больше всего мальчику жалко было старика. Всякий раз в такие дни
старик чуть не умирал. Как оглушенный, сидел он в углу, никому не
показываясь на глаза. Никому, ни единой душе не высказывал он то, о чем
думал. А думал Момун в такие минуты, что стар уже он, что был у него один
сын, да и тот погиб на войне. Уже никто и не знает о нем, никто и не
помнит. Был бы сын, может, и не так сложилась бы судьба. Тосковал Момун и
о жене своей умершей, с которой прожил весь век. Но самой большой бедой
было то, что дочерям не выпало счастья. Младшая, бросив ему внука, ушла в
город и мыкается теперь там с большой семьей в одной комнате. Вторая
мучается здесь с Орозкулом. И хотя он, старик, при ней, и хотя он все
перетерпит ради дочери, счастья материнского ей все нет да нет... И уже
много лет, как она живет с Орозкулом. И уже опостылела ей жизнь с ним, а
[37]
куда денешься?.. И что будет потом - не ровен час, помрет сам, стар ведь
уже, - как-то тогда придется ей, разнесчастной дочери?
Мальчик наскоро похлебал из чашки кислого молока, съел кусок лепешки и
притих подле окна. Зажигать лампу не стал, не хотел тревожить деда, пусть
себе сидит и думает.
Мальчик тоже думал о своем. Не понимал он, зачем тетка Бекей ублажает
мужа водкой. Он ее кулаком, а она потом еще пол-литра достает...
Эх, тетка Бекей, тетка Бекей! Сколько раз избивал ее муж до
полусмерти, а она все прощает ему. И дед Момун тоже прощает ему всегда. А
зачем прощать? Не надо прощать таким людям. Он негодный, скверный человек.
Не нужен он здесь. И без него обойдемся.
Ожесточенное детское воображение живо рисовало мальчику картину
справедливой кары. Все они набрасывались на Орозкула и тащили его,
толстого, огромного, грязного, к реке. И потом, раскачав, бросали в самые
буруны. А он просил прощенья у тетки Бекей и деда Момуна. Ведь он не мог
стать рыбой...
Мальчику становилось легче. Ему даже было смешно, когда он в своих
мечтах видел, как барахтается Орозкул в реке и как рядом плывет его
вельветовая шляпа...
Но взрослые, к великому огорчению, не поступали так, как считал
справедливым мальчик. Они делали все наоборот. Приедет Орозкул домой уже
подвыпивший. Его встречают как ни в чем не бывало. Дед коня примет, жена
бежит самовар ставить. Все вроде только его и ждали. А он начинает
куражиться. Сначала грустит, плачет. Как же так, мол, каждый человек, даже
самый никудышный человечишка, такой, что и руку ему не обязательно
подавать, имеет детей, сколько его душа пожелает. Пять и даже десять. А
чем он, Орозкул, хуже других? Чем он не удался? Или по должности не вышел?
Так, слава богу, старший объездчик заповедного леса! Или он бродяга
какой-нибудь? Так ведь у цыгана полно их, цыганят, хоть отбавляй. Или он
безвестный какой, или уважения нет к нему? Все есть. Всем взял. И конь под
седлом, и камча в руках, и встречают с почетом. Так почему же сверстники
его детям своим уже свадьбы справляют, а он? Кто он без сына, без семени?
Тетка Бекей тоже плачет, суетится, хочет как-то угодить мужу. Достает
припрятанную поллитровку. И сама
[38]
выпивает с горя. Дальше - больше, и потом вдруг Орозкул звереет, и тогда
всю свою злобу он вымещает на ней же, на жене своей. А она все прощает
ему. И дед тоже прощает. Никто не вяжет Орозкула. Протрезвеет он, а утром
жена, хотя и в синяках, самовар уже поставила. Дед коня уже овсом
накормил, оседлал. Напьется Орозкул чаю, сядет на коня - и опять он
начальник, хозяин всех лесов на Сан-Таше. А никто не догадывается, что
такого, как Орозкул, давно уже пора бросить в реку...
Было уже темно. Ночь стояла на дворе.
Так заканчивался тот день, когда куплен был мальчику первый школьный
портфель.
Укладываясь спать, он не мог придумать места для портфеля. Наконец
положил его рядом с собой в изголовье. Мальчик не знал еще, узнает потом,
что такие в точности портфели будут почти у половины класса. Но и это все
равно не смутит его, его портфель останется самым необыкновенным, совсем
особенным портфелем. Он не знал также, что его ждут новые события в его
маленькой жизни, что наступит день, когда он останется один на всем белом
свете и с ним будет только портфель. И причиной всему явится его любимая
сказка о Рогатой матери-оленихе...
И в этот вечер ему очень хотелось еще раз послушать эту сказку. Старый
Момун сам любил эту историю и рассказывал ее так, будто сам все видел,
вздыхая, плача, умолкая и думая о своем.
Однако мальчик не посмел тревожить деда. Он понимал, что деду не до
сказки. "Мы попросим его в другой раз, - сказал мальчик портфелю. - А
сейчас я сам расскажу тебе о Рогатой матери-оленихе, слово в слово, как
дед. И рассказывать буду так тихо, что никто не услышит, а ты слушай. Я
люблю рассказывать и видеть все, как в кино. Дед говорит, что все это
правда. Так было..."
IV
