капли, когда он вскинул голову от воды. А Рогатая мать-олениха все так же
пристально смотрела на мальчика добрыми, понимающими глазами. А глаза у
нее были большущие, темные и влажные. Мальчик очень удивился, что Рогатая
мать-олениха может вздыхать по-человечески. Печально и горестно, как его
дед. Потом они уходили через кусты тугая. Красные ветви качались над ними,
и осыпались красные листья на их ровные, упругие спины. Они поднялись на
обрыв. Здесь остановились. Большой марал вытянул шею и, запрокидывая рога
па спину, прогремел, как труба: "Ба-о! Ба-о!" Мальчик улыбнулся про себя,
вспоминая, как голос большого марала прокатился над рекой долгим эхом.
После этого маралы скрылись в лесу. Но мальчику не хотелось с ними
[73]
расставаться, и он стал придумывать то, что ему хотелось видеть.
И снова стремительно протекала перед ним большая быстрая река. Голова
кружилась от скорости течения. Он прыгнул и перелетел через реку. Плавно и
мягко опустился неподалеку от маралов, которые все так же стояли на
галечнике. Рогатая мать-олениха подозвала его к себе:
- Ты чей будешь?
Мальчик молчал: ему стыдно было говорить, чей он.
- Мы с дедом тебя очень любим, Рогатая мать-олениха. Мы тебя давно
ждали, - промолвил он.
- И я тебя знаю. И деда твоего знаю. Он хороший человек, - сказала
Рогатая мать-олениха.
Мальчик обрадовался, но не знал, как поблагодарить ее.
- Хочешь, я сделаюсь рыбой и поплыву по реке в Иссык-Куль к белому
пароходу? - вдруг сказал он.
Это он умел. Но Рогатая мать-олениха ничего не ответила на это. Тогда
мальчик стал раздеваться, и, как бывало летом, поеживаясь, полез в воду,
держась за ветку прибрежного тальника. Но вода оказалась не ледяной, а
горячей, жаркой, душной. Он поплыл под водой с открытыми глазами, и
мириады золотистых песчинок, мелких подводных камушков закружились вокруг
гудящим роем. Он стал задыхаться, и горячий поток все тащил и тащил его.
- Помоги, Рогатая мать-олениха, помоги мне, я тоже твой сын. Рогатая
мать-олениха! - громко кричал он.
Рогатая мать-олениха побежала следом по берегу. Быстро бежала, ветер
свистел в ее рогах. И сразу ему стало легче.
Он был в поту. Помня, что дед в таких случаях еще теплей укутывал его,
мальчик укрылся получше. В доме никого не было. Фитиль в лампе уже
нагорел, и потому она тускло светила. Мальчик хотел встать, напиться, но
со двора раздались опять какие-то резкие голоса, кто-то на кого-то кричал,
кто-то плакал, кто-то успокаивал. Слышалась возня, топот ног... Потом у
самого окна, ахая и охая, протопали двое, точно бы один тащил другого.
Дверь с шумом распахнулась, и бабка, разъяренная, тяжело дыша, буквально
втолкнула деда Момуна в дом. Никогда не видел мальчик деда своего таким
перепуганным. Казалось, он ничего не соображал. Глаза старика
[74]
растерянно блуждали. Бабка толкнула его в грудь, заставила сесть.
- Сиди, сиди, старый дурак, и не лезь, когда не просят. Первый раз,
что ли, у них такое? Если хочешь, чтобы все уладилось, сиди и не суйся.
Делай, что я тебе говорю. Слышишь? А не то сживет он нас, ты понимаешь,
сживет со свету. А куда нам на старости лет идти? Куда? - С этими словами
бабка хлопнула дверью и снова торопливо умчалась.
В доме опять стало тихо. Слышалось только хриплое, прерывистое дыхание
деда. Он сидел на приступке у плиты, стиснув голову трясущимися руками. И
вдруг старик упал на колени и, вздевая руки, застонал, обращаясь
неизвестно к кому:
- Возьми меня, забери меня, горемычного! Только дай ей дитя! Сил моих
нет глядеть на нее. Дай хоть одного-единственного, пожалей нас...
Плача и шатаясь, старик встал и, хватаясь за стены, нашарил двери. Он
вышел, прикрыл за собой дверь и там, за дверьми, глухо рыдал, зажимая себе
рот.
Мальчику стало худо. Опять зазнобило. То в жар, то в холод кидало. Он
хотел встать, пойти к деду. Но руки и ноги не слушались, голова налилась
болью. А старик плакал за дверью, и во дворе снова бушевал пьяный Орозкул,
отчаянно вопила тетка Бекей, умоляли, уговаривали их голоса Гульджамал и
бабки.
Мальчик ушел от них в свой воображаемый мир.
Снова стоял он на берегу быстрой реки, а на другом берегу, на
галечнике, стояли все те же маралы. И тогда взмолился мальчик: "Рогатая
мать-олениха, принеси тетке Бекей люльку на рогах! Очень прошу тебе,
принеси им люльку! Пусть будет у них ребенок", - а сам бежал по воде к
Рогатой матери-оленихе. Вода не проваливалась, но и он не приближался к
тому берегу, а как будто топтался в беге на месте. И все время умолял,
заклинал Рогатую мать-олениху: "Принеси им люльку на рогах! Сделай так,
чтобы не плакал наш дед, сделай так, чтобы дядя Орозкул не бил тетку
Бекей. Сделай так, чтобы родился у них ребенок. Я всех буду любить, и дядю
Орозкула буду любить, только дай ему своего ребенка. Принеси им люльку на
рогах!.."
Чудилось мальчику, что зазвенел вдали колоколен. Он звенел все
слышней. То бежала по горам мать-олениха и несла на рогах своих, подцепив
за дужку, детскую колыбель - березовый бешик с колокольном. Заливался
[75]
колыбельный колоколец. Очень спешила Рогатая мать-олениха. Все ближе и
ближе звенел колокольчик...
По что это? К звону колокольчика присоединился далекий гул мотора.
Где-то шел грузовик. Гудение машины нарастало все сильней, все явственней,
а колокольчик оробел, телинькал с перебоями и вскоре совсем затерялся в
шуме мотора.
Мальчик услышал, как, погромыхивая железом о железо, подъехала ко
двору машина. Собака с лаем кинулась на задворье. На минуту колыхнулся в
окне отраженный свет фар и сразу погас. И мотор заглох. Хлопнули дверцы
кабины. Переговариваясь между собой, приезжие - судя по голосам, человека
три - прошли мимо окна, за которым лежал мальчик.
- Сейдахмат приехал, - раздался вдруг обрадованный голос Гульджамал, и
слышно было, как она заторопилась навстречу мужу. - А мы заждались!
- Здравствуйте, - ответили ей незнакомые люди.
- Ну, как вы тут? - спросил Сейдахмат.
- Да ничего. Живем. Что так поздно?
- И то скажи - удачно. Добрался до совхоза, жду-пожду попутную машину.
Хотя бы до Джелесая. А тут как раз вот они к нам за лесом, - рассказывал
Сейдахмат. - Темно по ущелью. Дорога - сама знаешь.
- А Орозкул где? Дома? - поинтересовался один из приезжих.
- Дома, - неуверенно ответила Гульджамал. - Приболел малость. Да вы не
беспокойтесь. Переночуете у нас, место есть. Идемте.
Они двинулись. Но через несколько шагов приостановились.
- Здравствуйте, аксакал. Здравствуйте, байбиче.
Приезжие здоровались с дедом Момуном и бабкой. Стало быть, те
устыдились приезжих, встретили их во дворе, как положено встречать чужих.
Может быть, и Орозкул устыдится? Хоть бы уж не позорил себя и других.
Мальчик немного успокоился. Да и вообще ему стало чуть легче. Голову
ломило меньше. Он даже подумывал, не встать ли и не пойти посмотреть на
машину - какая она, на четырех колесах или на шести? Новая или старая? А
прицеп какой? Однажды весной нынешней к ним на кордон заезжал даже военный
грузовик - на высоких колесах и курносый, точно ему нос отрубили. Молодой
солдат-шофер пустил мальчика посидеть в кабине. Здо-
[76]
рово! А прибывший военный с золотистыми погонами ходил вместе с Орозкулом
в лес. Чего это? Никогда такого не бывало.
- Вы что, шпиона ищете? - спросил мальчик солдата.
Тот усмехнулся:
- Да, шпиона ищем.
- А к нам еще ни один шпион не приходил, - грустно проронил мальчик.
Солдат рассмеялся:
- А зачем он тебе?
- Я бы гонялся за ним и поймал бы его.
- Ух ты, какой прыткий! Мал еще, подрасти.
И пока военный с золотыми погонами ходил с Орозкулом по лесу, мальчик
с шофером разговорились.
- Я люблю все машины и всех шоферов, - сказал мальчик.
- Это почему же? - поинтересовался солдат.
- Машины - они хорошие, сильные и быстрые. И они хорошо пахнут
бензином. А шоферы - они все молодые, и все они дети Рогатой
матери-оленихи.
- Что? Что? - не понял солдат. - Какой это Рогатой матери?
- А ты разве не знаешь?
- Нет. Никогда не слышал о таком чуде.
- А кто ты?
- Я из Караганды, казах. В школе шахтерской учился.
- Нет, чей ты?
- Отца, матери.
- А они чьи?
- Тоже отца, матери.
- А они?
- Слушай, да так можно без конца спрашивать.
- А я сын сыновей Рогатой матери-оленихи.
- Кто это тебе сказал?
- Дедушка.
- Что-то не то, - сомневаясь, покачал головой солдат.
Его заинтересовал этот головастый мальчишка с оттопыренными ушами, сын
сыновей Рогатой матери-оленихи. Солдат, однако, был несколько сконфужен,
когда выяснилось, что он не только не знает, откуда его род начинается, но
даже и обязательного колена семерых отцов
[77]
не знает. Он знал только своего отца, деда, прадеда. А дальше?
- Разве тебя не учили запоминать имена семерых предков? - спросил
мальчик.
- Не учили. А зачем это? Я вот не знаю, и ничего. Живу нормально.
- Дед говорит, что если люди не будут помнить отцов, то они испортятся.
- Кто испортится? Люди?
- Да.
- А почему?
- Дед говорит, что тогда никто не будет стыдиться плохих дел, потому
что дети и дети детей о нем не будут помнить. И никто не будет делать
хорошие дела, потому что все равно дети об этом не будут знать.
- Ну и дед у тебя! - искренне подивился солдат. - Интересный дед.
Только забивает он тебе голову всякой чепухой. А ты ведь большеголовый...
И уши у тебя такие, как локаторы у нас на полигоне. Не слушай ты его. К
коммунизму идем, в космос летаем, а он чему учит? К нам бы на политзанятия
его, мы бы его мигом образовали. Вот ты вырастешь, выучишься - и уезжай
давай от деда. Темный, некультурный он человек.
- Нет, я от деда никогда не уйду, - возразил мальчик. - Он хороший.
- Ну, это пока что. А потом поймешь.
Сейчас, прислушиваясь к голосам, мальчик вспомнил об этой военной
машине и то, как он тогда так и не сумел толком объяснять солдату, почему
здешние шоферы, по крайней мере, те, которых он знал, считались сыновьями
Рогатой матери-оленихи.
Мальчик говорил ему правду. В его словах не было никакой выдумки. В
прошлом году, как раз в такую же осеннюю пору или, кажется, чуть позднее,
в горы за сеном приехали совхозные машины. Они проезжали не мимо кордона,
а, немного не доезжая до него, сворачивали по дороге в лощину Арчу и
уходили наверх - туда, где летом накосили сено, чтобы затем осенью вывезти
в совхоз. Заслышав небывалое гудение моторов на Караульной горе, мальчик
побежал на развилку. Сразу столько машин. Одна за другой. Целая колонна.
Он насчитал их пятнадцать штук.
Погода стояла на изломе, со дня на день мог повалить снег - и тогда
"прощай, сено, до следующего года". В этих местах, если не успеешь вовремя
вывезти сено,
[78]
потом о нем и не думай. Не проедешь. Видимо, замешкались в совхозе с
разными делами; и когда время поджало, решили одним разом, всеми машинами
вывезти заготовленное сено. Но не тут-то было!..
Мальчик, однако, об этом не знал, да ему-то, собственно, какое дело?
Суматошный, радостный, он просто бежал навстречу каждой машине, немного
пробегал наперегонки с ней, потом встречал следующую. Грузовики катились
все новенькие, с красивыми кабинами, с широкими стеклами. А в кабинах
сидели молодые джигиты, все как на подбор безусые, а в иных по двое
парней. Напарники ехали накладывать и увязывать сено. Все они казались
мальчику красивыми, бравыми, веселыми. Как в кино.
В общем-то мальчик не ошибался. Так оно и было. Машины у ребят были
исправные, и они быстро мчались, миновав спуск с Караульной горы, по
щебенистой, твердой дороге. Настроение у них было отличное - погода
неплохая, а тут еще, откуда ни возьмись, какой-то ушастый и головастый
сорванец выбегает навстречу каждой машине, ошалев от дикой радости. Как
тут было не посмеяться и не помахать ему рукой и не пригрозить ему шутя,
чтобы он еще больше веселился и озорничал...
А самый последний грузовик, так тот даже остановился. Выглянул из
кабины молодой парень в солдатской одежде, бушлате, но только без погон и
