не так, как требуется, не так, как положено Орозкулу по его достоинствам и
по должности!
Уже не владея собой, Орозкул повел коня по кустарнику прямо на крутой
спуск. Пусть Расторопный Момун попляшет вокруг бревна. И пусть попробует
не удержать! "Прибью старого дурака - и все тут", - решил Орозкул. В
другое время он никогда не посмел бы сунуться с бревном-волокушей на такой
опасный откос. А тут бес попутал. И не успел Момун остановить его, успел
лишь крикнуть: "Куда ты? Куда? Остановись!" - как бревно крутнулось на
цепи и, сминая кусты, покатилось вниз. Бревно было сырое, тяжелое. Момун
попытался было подставить вагу, чтобы не дать бревну скатиться вниз. Но
удар оказался такой силы, что вагу вышибло из рук старика.
Все произошло в одно мгновение. Лошадь упала, и ее на боку потащило
вниз. Падая, она сшибла Орозкула. Он катился, судорожно цепляясь за кусты.
И в этот момент какие-то рогатые животные испуганно шарахнулись в густой
листве. Высоко и сильно подпрыгивая, они скрылись в березовой чаще.
- Маралы! Маралы! - вне себя от испуга и радости вскричал дед Момун. И
замолк, будто не веря своим глазам.
И вдруг в горах стало тихо. Галки разом улетели. Бревно задержалось на
скате, подмяв под себя молодые
[56]
крепкие березки. Лошадь, путаясь в сбруе, сама встала на ноги.
Орозкул, весь оборванный, отползал в сторону. Момун бросился на
выручку к зятю.
- О пресвятая мать. Рогатая олениха! Это она спасла нас! Ты видел? Это
дети Рогатой матери-оленихи. Вернулась наша мать! Ты видел?
Еще не веря, что все обошлось, Орозкул встал, мрачный, пристыженный, и
отряхнулся:
- Не болтай, старик. Хватит! Выводи вон коня из постромков.
Момун послушно кинулся выпутывать лошадь.
- О пречудная мать, Рогатая олениха! - продолжал он радостно
бормотать. - Вернулись маралы в наши леса. Не забыла нас Рогатая мать!
Простила наш грех...
- Все бормочешь? - огрызнулся Орозкул. Он уже оправился от испуга, и
прежняя злоба глодала его душу. - Сказки свои рассказываешь? Сам тронулся
умом, так думаешь, и другие поверят твоим дурацким выдумкам!
- Я видел своими глазами. Это были маралы, - не сдавался дед Момун. -
А разве ты не видел, сын мой? Ты же видел сам.
- Ну, видел. Вроде промелькнули штуки три...
- Верно, три. Мне тоже так показалось.
- Ну и что из того? Маралы так маралы. Тут вон человек чуть шею себе
не свернул. Чего же радоваться? А если это были маралы, то пришли они,
значит, из-за перевала. Там, в Казахстане, на той стороне гор, в лесах,
говорят, водятся еще маралы. Там тоже заповедник. Возможно, заповедные
маралы. Пришли так пришли. Нам какое дело. Казахстан нас не касается.
- Может, приживутся у нас? - помечтал дед Момун. - Остались бы...
- Ну, хватит! - оборвал его Орозкул. - Пошли.
Им надо было еще долго спускаться с бревном, а потом переправить его
через реку волоком, в упряжи. И тоже трудное это дело. А затем, если
удастся благополучно перетащить бревно через реку, надо еще дотянуть его
до пригорка, где будет грузиться машина.
Ох, сколько трудов!..
Орозкул чувствовал себя совсем несчастным. И все вокруг казалось ему
устроенным несправедливо. Горы - они ничего не чувствуют, ничего не
желают, ни на что не жалуются, стоят себе и стоят; леса входят в осень, а
по-
[57]
том в зиму войдут и не видят в этом ничего трудного. Галки и те летают
себе на свободе и орут, сколько им влезет. Маралы, если то действительно
были маралы, пришли из-за перевала и будут бродить в лесу как хотят и где
хотят. В городах люди беспечно шагают по асфальтированным улицам, ездят на
такси, сидят в ресторанах, предаются забавам. А он заброшен судьбою в эти
горы, он несчастлив... Даже этот Расторопный Момун, тесть его никудышный,
и тот счастливее, потому что он верит в сказки. Глупый человек! Глупцы
всегда довольны жизнью.
А Орозкул ненавидит свою жизнь. Она не по нем. Эта жизнь для таких,
как Расторопный Момун. Ему-то что надо, Момуну? Сколько живет, столько и
горб гнет изо дня в день, без отдыха. И в жизни ни один человек не был у
него в подчинении, а он подчинялся всем, даже старухе своей, он даже ей не
прекословит. Такой горемыка и сказкой будет счастлив. Увидел маралов в
лесу - до слез дошел, точно встретил братьев родных, которых сто лет по
свету искал.
Эх, что там говорить!..
Они вышли наконец на последний рубеж, откуда начинался длинный крутой
спуск к реке. Остановились передохнуть.
За рекой, во дворе кордона, возле дома Орозкула что-то дымило. По дыму
можно было догадаться - самовар. Значит, жена уже ждала его. Но от этого
Орозкулу не стало легче. Дышал он широко ртом, воздуха не хватало. В груди
болело, и в голове, как эхо, стучали удары сердца. Пот со лба разъедал
глаза. А впереди еще такой долгий и крутой спуск. И дома ждет пустобрюхая
жена. Ишь, самовар поставила, угодить хочет... Он вдруг почувствовал
острое желание разбежаться и пнуть ногой этот пузатый самовар, да так,
чтобы полетел он ко всем чертям. А потом наброситься на жену и бить ее,
бить в кровь, насмерть. Мысленно он наслаждался этим, слыша вопли жены, ее
проклятия судьбе своей горемычной. "Ну и пусть, - думал он. - Пусть! Мне
плохо, почему ей должно быть хорошо?"
Его мысли прервал Момун.
- Я и забыл, сын мой, - спохватился он и поспешно подошел к Орозкулу.
- Мне ведь в школу надо, малыша забрать. Уроки-то кончились.
- Ну и что? - нарочито спокойно произнес Орозкул.
[58]
- Не сердись, сын мой. Оставим бревно здесь. Спустимся. Ты пообедаешь
дома. А я тем временем проскочу на коне в школу. Заберу мальчишку.
Вернемся и переправим бревно.
- И долго ты думал, старик, пока это придумал? - съязвил Орозкул.
- Да ведь плакать будет мальчишка.
- Ну и что? - вскипел Орозкул. Наконец-то было за что проучить старика
в полной мере. Весь день Орозкул искал, к чему бы придраться, а теперь
Момун сам давал ему повод. - Он будет плакать, а мы будем дело бросать?
Утром морочил голову - в школу повезу. Хорошо, отвез. Теперь из школы
привезу? А я что? Или мы здесь в игрушки играем?
- Не надо, сын мой, - попросил Момун. - В такой день! Я-то ладно, но
мальчишка будет ждать, будет плакать в такой день...
- Что - в такой день? Какой это такой особый день?
- Маралы вернулись. Зачем же в такой день...
Орозкул опешил, даже замолчал от удивления. Он уже и забыл про этих
маралов, которые вроде бы промелькнули быстрыми, скачущими тенями, когда
он катился по колючим кустарникам, когда душа у него от страха ушла в
пятки. Каждую секунду его могло приутюжить сорвавшимся со склона бревном.
Не до маралов было и не до болтовни этого старика.
- Ты за кого меня принимаешь? - тихо и яростно сказал он, дыша в лицо
старику. - Жаль, что нет у тебя бороды, а не то потаскал бы, чтобы не
считал других глупее себя. Да на кой хрен мне твои маралы? Буду я еще
думать о них. Ты мне зубы не заговаривай. Давай становись к бревну. И пока
не перетащим через реку, и не заикайся ни о чем. Кто там в школу ходит,
кто там плачет - дела мне нет никакого. Хватит, пошли...
Момун, как всегда, повиновался. Он понимал, что не вырвется из рук
Орозкула, пока бревно не будет доставлено на место, и молча отчаянно
работал. Больше он не проронил ни слова, хотя душа исходила криком. Внук
ждет его возле школы. Все ребята уже разбежались по домам, и только он
один, его сирый внук, глядит на дорогу и ждет деда.
Старик представлял себе, как дети всем классом выскочили, топая, из
школы, как стали разбегаться по домам. Проголодались. Еще на улице они
чуют запах при-
[59]
готовленной им еды и, радостные, возбужденные, пробегают под окнами своих
домов. Матери ждут уже. У каждой есть улыбка, от которой голова идет
кругом. Худо ли самой матери, хорошо ли ей, а на улыбку для своего ребенка
у нее всегда сил хватит. И если даже мать прикрикнет построже: "А руки?
Руки кто будет мыть?" - все равно в глазах у нее спрятана та же улыбка.
У момуновского внука с тех пор, как он стал учиться, руки всегда были
в чернилах. И деду это даже нравилось: значит, парень делом занимается. И
вот стоит сейчас на дороге его внук, с руками в чернилах, держа свой
любимый портфель, купленный этим летом. Он, наверно, устал ждать и уже
беспокойно поглядывает, прислушивается - не появится ли на пригорке дед
верхом на коне. Ведь он всегда вовремя приезжал. Когда мальчик выходил из
школы, дед, уже спешившись, ждал его неподалеку. Все расходились по домам,
а внук бежал к деду. "Вон дедушка. Побежим!" - говорил мальчик портфелю.
И, добежав, смущенно кинулся бы к деду, обнял его и ткнулся лицом в живот,
вдыхая привычный запах старой одежды и сухого летнего сена: в эти дни дед
переправлял на вьюках сено с того берега, зимой по глубокому снегу не
доберешься до него, лучше перевезти с осени. И долго потом Момун ходил,
пропахнувший горьковатой сенной пыльцой.
Дед сажал мальчика позади себя на круп лошади, и они ехали домой то
дорожной рысцой, то шагом, то молча, то переговариваясь о чем-нибудь
незначительном, и незаметно приезжали. Через седловину между горками
спускались к себе, в Сан-Ташскую падь.
Неистовое влечение мальчика к школе раздражало бабку. Едва
проснувшись, он быстро одевался и перекладывал книги и тетради в портфеле.
Бабку сердило и то, что он кладет на ночь портфель рядом с собой. "И чего
это ты прилип к этому поганому портфелю? Хоть бы стал он тебе женой, нас
от калыма за невесту избавил..." Мальчик пропускал мимо ушей бабкины
слова, да и не очень понимал, о чем идет речь. Главным для него было не
опаздывать в школу. Он выбегал во двор, торопил деда. И успокаивался лишь
тогда, когда школу было уже видно.
Однажды они все же опоздали. На прошлой неделе чуть свет Момун
переправился верхом на тот берег. Решил сделать с утра одну ездку за
сеном. Все бы ничего,
[60]
но по пути вьюк развязался, сено высыпалось. Пришлось снова перевязывать
весь вьюк, снова навьючивать коня. Второпях увязанное сено снова
рассыпалось у самого берега.
А внук уже ждал на той стороне. Он, стоя на щербатом камне, размахивал
портфелем и что-то кричал, звал. Старик заспешил - веревки запутались, не
развяжешь, стянулись в узлах. А мальчишка все кричал, и старик понял, что
он уже плачет. Тогда он бросил все - сено и веревки, - сел на лошадь - и
побыстрей к внуку, через брод.
Пока переправился, тоже время прошло: через брод не поскачешь - воды
много, течение быстрое. Осенью еще не так страшно, а летом сшибет коня с
ног - и пропал. Когда Момун наконец перебрался через реку и подъехал к
внуку, тот уже плакал навзрыд. На деда не смотрел, только плакал и
приговаривал: "Опоздал, опоздал в школу..." Старик свесился с коня, поднял
мальчика к себе в седло и поскакал. Была бы она рядом, эта школа, сам бы
бегал мальчишка. А то ведь всю дорогу не переставая плакал, и никак не мог
старик успокоить его. Так и привез ревущего в школу. А уроки уже начались.
Повел прямо в класс.
Извинялся, извинялся Момун перед учительницей, обещал, что в другой
раз такого не случится. Но больше всего потрясло старика то, как плакал
внук, переживал свое опоздание. "Дай-то бог, чтобы всегда тебя так тянуло
в школу", - думал дед. Однако почему все-таки так плакал парнишка? Значит,
есть в его душе обида, невысказанная, своя обида...
И теперь, идя обочь бревна, забегая то на одну, то на другую сторону,
подталкивая, подтыкивая бревно вагой, чтобы оно нигде не цеплялось, чтобы
скользило быстрей с горы, Момун все думал: как-то он там, внук?
А Орозкул не спешил. Он шел коноводом. Да и не очень поспешишь тут -
спуск долгий, крутой, приходится идти по склону наискось. Но разве нельзя
было уважить его просьбу - оставить пока бревно, а потом вернуться и
забрать? Эх, была бы сила, взвалил бы он бревно на плечо, шагнул через
реку, сбросил бы его на то место, где будет грузиться машина! Нате, мол,
получите свое бревно - и отстаньте. А сам пустился бы к внуку.
Но где там! Надо еще добраться до берега, по камням, по галечнику, а
там через брод волочить бревно ко-
