свою дочь, то есть его, мальчика, мать. Работала она на какой-то большой
фабрике ткачихой. У нее новая семья - две дочери, которых она сдает в
детсад и видит только раз в неделю. Живет в большом доме, но в маленькой
комнатке, до того маленькой, что повернуться негде. А во дворе никто
никого не знает, как на базаре. И все так живут - войдут к себе и сразу
двери на замок. Взаперти постоянно сидят, как в тюрьме. А муж ее будто бы
шофер, возит в автобусе народ по улицам. Уходит с четырех утра и допоздна.
Тоже работа тяжелая. Дочь, рассказывал он, все плакала, прощения просила.
На очереди они на новую квартиру. Когда получат - неизвестно. Но когда
получат, заберет сынишку к себе, если муж позволит. И просила старика пока
подождать. Дед Момун сказал ей, чтобы она не печалилась. Самое главное,
чтобы с мужем в согласии жила, остальное уладится. И насчет сына пусть не
убивается. "Пока я жив, мальчишку никому не отдам, а умру - бог его
поведет, живой человек найдет свою судьбу..." Слушая старика, тетка Бекей
и бабка то и дело вздыхали и даже всплакнули вместе.
Вот тогда как раз, за чаем, и об отце зашла у них речь. Дед прослышал,
будто его бывший зять, отец мальчика, все так же матросом служит на
каком-то пароходе и что у него тоже новая семья, дети, то ли двое, то ли
трое. Живут возле пристани. Будто бы бросил он пить. А жена новая всякий
раз выходит с ребятишками на пристань его встречать. "Стало быть, - думал
мальчик, - они встречают вот этот, его пароход..."
А пароход плыл, медленно удаляясь. Белый и длинный, он скользил по
синей глади озера с дымами из труб и не знал, что к нему плыл мальчик,
превратившись в рыбу-мальчика.
[29]
Он мечтал превратиться в рыбу так, чтобы все у него было рыбье - тело,
хвост, плавники, чешуя, - и только голова бы оставалась своя, на тонкой
шее, большая, круглая, с оттопыренными ушами, с исцарапанным носом. И
глаза такие же, какие были. Конечно, чтобы они при этом были не совсем
такие, как есть, а глядели, как рыбьи. Ресницы у мальчика длинные, как у
телка, и все время хлопают отчего-то сами по себе, Гульджамал говорит -
вот бы ее дочке такие, какой бы она красавицей выросла! А зачем быть
красавицей? Или красавцем? Очень нужно! Лично ему красивые глаза ни к
чему, ему нужны такие, чтобы под водой глядеть.
Превращение должно было произойти в дедовой запруде. Раз - и он рыба.
Затем он сразу перепрыгнул бы из запруды в реку, прямо в бурлящую
стремнину, и пошел бы вниз по течению. И дальше так - выпрыгивая и
оглядываясь по сторонам; неинтересно ведь плыть только под водой. Он
несется по быстрой реке вдоль большого красноглинистого обрыва, через
пороги, по бурунам, мимо гор, мимо лесов. Он прощается со своими любимыми
валунами: "До свидания, "Лежащий верблюд", до свидания, "Волк", до
свидания, "Седло", до свидания, "Танк". А когда будет проплывать мимо
кордона, он выпрыгнет из воды, помашет плавником деду: "До свидания, ата,
я скоро вернусь". Дед оторопел бы от дива такого и не знал бы, как ему
быть. И бабка, и тетка Бекей, и Гульджамал с дочкой - все стояли бы
разинув рты. Где это видано, чтобы голова была человечья, а тело рыбье? А
он им машет плавником: "До свидания, я уплываю в Иссык-Куль, к белому
пароходу. Там у меня мой папа-матрос". Балтек, наверно, кинется бежать по
берегу. Собака ведь никогда такого не видела. И если Балтек решится
броситься к нему в воду, он крикнет: "Нельзя, Балтек, нельзя! Утонешь!" -
а сам поплывет дальше. Пронырнет под тросами висячего моста и дальше вдоль
прибрежных тугаев, и потом вниз по грохочущему ущелью выплывает прямо в
Иссык-Куль.
А Иссык-Куль - это целое море. Проплывает он по волнам иссык-кульским,
с волны на волну, с волны на волну - и тут навстречу белый пароход.
"Здравствуй, белый пароход, это я! - скажет он пароходу. - Это я всегда
смотрел на тебя в бинокль". Люди на пароходе удивились бы, сбежались
смотреть на чудо. И тогда он скажет отцу своему, матросу: "Здравствуй,
папа, я твой сын. Я приплыл к тебе". - "Какой же ты сын? Ты по-
[30]
лурыба-получеловек!" - "А ты возьми меня к себе на пароход, и я стану
твоим обыкновенным сыном". - "Вот здорово! А ну, попробуем". Отец бросит
сеть, выловит его из воды, поднимет на палубу. Тут он превратится в самого
себя. А потом, потом...
Потом белый пароход поплывет дальше. Расскажет мальчик отцу про все,
что знает, про всю свою жизнь. Про горы, среди которых он живет, про те
самые камни, про реку и заповедный лес, про запруду дедову, где он учился
плавать, как рыба, с открытыми глазами...
Расскажет, конечно, как ему живется у деда Момуна. Пусть отец не
думает, что если прозвали человека Расторопный Момун, так, значит, он
плохой. Такого деда нигде нет, самый лучший дедушка. Но он совсем не
хитрый, потому все смеются над ним. А дядя Орозкул так тот и покрикивает
на него - на старика! Бывает, и при людях накричит на деда. А дед, вместо
того чтобы постоять за себя, все прощает дяде Орозкулу и даже работает за
него в лесу, по хозяйству. Да что там, работает! Когда дядя Орозкул
приезжает пьяный, так, вместо того чтобы плюнуть в его бессовестные глаза,
дед подбегает к нему, ссаживает с лошади, отводит в дом, укладывает на
кровать, шубой укрывает, чтобы не продрог, чтобы голова у него не болела,
а коня расседлывает, чистит и задает ему корм. И все из-за того, что тетка
Бекей неродящая. А нечему так, папа? Было бы лучше: хочешь - роди, не
хочешь - не надо. Деда жалко, когда дядя Орозкул бьет тетку Бекей. Лучше
бы он бил самого деда. Так он мучается, когда кричит тетка Бекей. А что он
может сделать? Хочет кинуться на выручку дочери, так бабка ему запрещает:
"Не лезь, - говорит, - сами разберутся. Чего тебе, старому? Жена не твоя,
ну и сиди". - "Так ведь дочь она моя!" А бабка: "А что бы ты делал, если б
жил не рядом, дом к дому, а вдалеке? Каждый раз скакал бы верхом разнимать
их? И кто бы после этого держал в женах твою дочь!"
Бабка, про которую говорю, - это не та, которая была. Ты ее, папа,
наверно, и не знаешь. Это другая бабка. Родная бабушка умерла, когда я был
маленький. А потом пришла эта бабка. У нас часто бывает погода непонятная
- то ясно, то пасмурно, то дождь да град. Вот и бабка такая, непонятная.
То добра, то зла, то совсем никакая. Когда злится - заест. Мы с дедом
молчим. Она говорит, что чужого сколько ни корми, сколько ни пои, а добра
от него не жди. Так ведь я же, папа, не чужой
[31]
здесь. Я всегда жил с дедом. Это она чужая, она потом пришла к нам. И
стала называть меня чужим.
Зимой у нас (снега наваливает мне по шейку. Ох и сугробы наметает!
Если в лес, только на сером коне Алабаше и проедешь, он грудью пробивает
сугробы. И ветры очень сильные: на ногах не устоишь. Когда на озере волны
ходят, когда пароход твой валится с боку на бок, - знай, что наш ветер
Сан-Таш качает озеро. Дед рассказывал, что очень-очень давно вражеские
войска шли, чтобы захватить эту землю. И вот тогда с нашего Сан-Таша такой
ветер подул, что враги не усидели в седлах. Послезали с коней, но и пешком
идти не могли. Ветер сек им лица в кровь. Тогда они отвернулись от ветра,
а ветер гнал их в спины, не давал остановиться и выгнал их с Иссык-Куля
всех до одного. Вот как было. А мы вот живем на этом ветру! От нас он
начинается. Всю зиму лес за рекой скрипит, гудит, стонет на ветру. Страшно
даже.
Зимой в лесу дел не так много. Зимой безлюдно у нас совсем, не то что
летом, когда приходят кочевья. Очень люблю я, когда летом на большом лугу
останавливаются на ночь с отарами или табунами. Правда, утром они уходят
дальше в горы, но все равно хорошо с ними. Их ребятишки и женщины
приезжают на грузовиках. В грузовиках юрты везут и разные вещи. Когда
устроятся немного, мы с дедом идем поздороваться. Здороваемся со всеми за
руку. И я тоже. Дед говорит, что младший всегда должен первым подавать
руку людям. Кто не подает руки, тот не уважает людей. А потом дед говорит,
что из семерых людей один может оказаться пророком. Это очень добрый и
умный человек. И тот, кто поздоровается с ним за руку, станет счастливым
на всю жизнь. А я говорю: если так, то почему этот пророк не скажет, что
он пророк, и мы все поздоровались бы с ним за руку. Дед смеется: в том-то
и дело, говорит он, что пророк сам не знает, что он пророк, - он простой
человек. Только разбойник знает о себе, что он разбойник. Не совсем мне
это понятно, но я всегда здороваюсь с людьми, хотя мне бывает немного
стыдно.
А когда на луг мы приходим с дедом, тогда я не стесняюсь.
"Добро пожаловать на летовки отцов и прадедов! В благополучии ли скот
и души, в благополучии ли детвора?" - это дед так говорит. А я только
здороваюсь за руку. Деда все знают, и он всех знает. Ему хорошо. У не-
[32]
го свои разговоры, он расспрашивает приезжих и сам рассказывает, как мы
живем. А я с ребятами не знаю, о чем говорить. Но потом мы начинаем играть
в прятки, в войну - и так разыграемся, что не хочется уходить. Вот если бы
всегда было лето, если бы всегда играть с ребятами на лугу!
Пока мы играем, загораются костры. Ты думаешь, папа, от костров
становится совсем светло на лугу? Вовсе нет! Только у огня светло, а за
кругом света темнее прежнего. А мы играем в войну, в этой тьме прячемся и
наступаем; и кажется, что находишься в самом кино. Если ты командир, все
тебя слушаются. Хорошо, наверно, командиру быть командиром...
А потом луна выходит над горами. При луне играть еще лучше, но дед
уводит меня. Мы идем домой через луг, через кустарник. Овцы тихо лежат.
Лошади пасутся вокруг. Мы идем и слышим - кто-то песню запевает. Чабан
молодой, а может быть, и старый. Дед останавливает меня: "Слушай. Такие
песни не всегда услышишь". Мы стоим, слушаем. Дед вздыхает. Кивает песне
головой.
Дед говорит, что в прежние времена был у одного хана другой хан в
плену. Вот этот хан и говорит хану-пленнику: "Если желаешь - будешь жить у
меня рабом, или я исполню твое самое заветное желание и после убью тебя".
Тот подумал и отвечает: "Жить рабом не желаю. Лучше убей меня, но перед
этим позови с моей родины первого встречного пастуха". - "Зачем он тебе?"
- "Хочу услышать перед смертью, как он поет". Дед говорит: за родную песню
люди жизнь отдают. Какие это такие люди, увидеть бы их. Наверно, живут в
больших городах?
- А слушать хорошо, а! - шепчет дед. - Какие песни пели, бог ты мой!..
Не знаю почему, мне становится так жаль моего деда, и я так люблю его,
что хочется плакать...
Рано утром на лугу уже никого нет. Угнали овец и лошадей дальше, в
горы, на все лето. Вслед за ними приходят другие кочевья, из других
колхозов. Днем не задерживаются, проходят мимо. А на ночь останавливаются
на лугу. И мы идем с дедом здороваться с людьми. Очень он любит
здороваться с людьми, и я от него научился. Может быть, когда-нибудь я
поздороваюсь на лугу с настоящим пророком...
А зимой дядя Орозкул и тетка Бекей уезжают в го-
[33]
род, к доктору. Говорят, что доктор может помочь, лекарства такие дать,
чтобы ребенок родился. Но бабка всегда говорит, что лучше всего съездить
на святое место. Это где-то там, за горами, где хлопок растет на полях.
Так вот есть там на ровном месте, на таком ровном, где, казалось бы, и
горы не должно быть, есть там такая гора святая - Сулейманова гора. И если
зарезать черную овну у подножия ее и помолиться богу, идти в гору и на
каждом шагу кланяться и молиться богу да попросить его хорошенько, он
может сжалиться и дать ребенка. Тетка Бекей очень хочет съездить туда, на
Сулейманову гору. А дядя Орозкул не очень. Далеко. "Денег, - говорит, -
много надо. Туда ведь только самолетом через горы можно попасть. А до
самолета сколько ехать, и тоже деньги..."
Когда они уезжают в город, мы остаемся на кордоне совсем одни. Мы и
соседи наши - дядя Сейдахмат, его жена Гульджамал и их маленькая девочка.
Вот и все мы.
Вечером, когда с делами покончено, дед рассказывает мне сказки. Я
знаю, за домом темная-темная, морозная-морозная ночь. Ветер ходит злющий.
