позвать своих детей, а?
- Может быть, - неуверенно промолвил Момун. Он запнулся. Старик
почувствовал себя неловко: не слиш-
[67]
ком ли он увлекся, не слишком ли мальчик уверовал в его слова? Но не стал
разуверять дед Момун своего внука, да теперь уже это было бы слишком
поздно. - Кто знает, - пожал он плечами. - Может быть, может быть, пришла
и сама Рогатая мать-олениха. Кто знает...
- А вот мы узнаем. Давай, ата, пойдем на то место, где ты видел
маралов, - сказал мальчик, - я тоже хочу посмотреть.
- Но они же не стоят на одном месте.
- А мы пойдем по следам. Будем долго-долго идти по их следам. А как
увидим их хоть краешком глаза, вернемся. И тогда они подумают, что люди не
будут трогать их.
- Ребенок ты, - усмехнулся дед. - Приедем домой, там видно будет.
Они уже подъезжали к кордону по тропе позади домов. Дом сзади - как
человек со спины. Все три дома не подавали никаких знаков, что происходило
внутри их. И во дворе тоже было пусто и тихо. Недоброе предчувствие сжало
сердце Момуна. Что могло произойти? Избил Орозкул его несчастную Бекей?
Напился пьяный? Что еще могло случиться? Почему так тихо, почему никого
нет в этот час во дворе? "Если все в порядке, надо вытащить это
злосчастное бревно из реки, - подумал Момун. - Ну его, Орозкула, лучше с
ним не связываться. Лучше сделать, что хочет, да плюнуть на все это. Ослу
ведь не докажешь, что он осел".
Момун подъехал к конюшне.
- Слезай. Вот мы и приехали, - стараясь не выдать своего волнения,
сказал он внуку так, как будто они прибыли издалека.
А когда мальчик с портфелем своим побежал было домой, дед Момун
остановил его:
- Постой, вместе пойдем.
Он поставил Алабаша в конюшню и, взяв мальчика за руку, пошел к дому.
- Ты смотри, - сказал дед внуку, - если меня будут ругать, ты не бойся
и не слушай всякие там разговоры. Тебя это не касается. Твое дело в школу
ходить.
Но ничего такого не произошло. Когда они пришли домой, бабка только
глянула на Момуна долгим осуждающим взглядом и, поджав губы, снова
принялась за свое шитье. Дед тоже ничего не сказал ей. Хмурый и
настороженный, он постоял посреди комнаты, потом взял с пли-
[68]
ты большую чашку с лапшой, прихватил ложки и хлеб, и они сели с внуком за
поздний обед.
Ели молча, а бабка даже не глядела в их сторону. На ее дряблом,
коричневом лице застыл гнев. Мальчик понял, что произошло что-то очень
плохое. А старики все молчали.
Так страшно, так тревожно становилось мальчику, что и еда не шла в
горло. Хуже нет, когда за обедом люди молчат и думают о чем-то своем,
недобром и подозрительном. "Может быть, это мы виноваты?" - мысленно
сказал мальчик портфелю. Портфель лежал на подоконнике. Сердце мальчика
покатилось по полу, вскарабкалось на подоконник, поближе к портфелю и
зашепталось с ним.
"Ты ничего не знаешь? Почему дедушка такой печальный? В чем он
виноват? И почему он опоздал сегодня, почему приехал на Алабаше и без
седла? Ведь такого никогда не бывало. Может быть, он увидел маралов в лесу
и поэтому задержался?.. А вдруг и нет никаких маралов? Вдруг это неправда?
Что тогда? Зачем он рассказывал? Ведь Рогатая мать-олениха очень обидится,
если он обманул нас..."
Покончив с обедом, дед Момун сказал негромко мальчику:
- Ты иди во двор, дело есть одно. Поможешь мне. Я сейчас.
Мальчик послушно вышел. И как только он закрыл за собой дверь,
раздался голос бабки:
- Ты куда?
- Пойду бревно вывезу. Давеча оно застряло в реке, - ответил Момун.
- А, спохватился! - вскричала бабка. - Опомнился! Ты иди, посмотри на
свою дочь. Ее Гульджамал увела к себе. Кому она нужна теперь, твоя
неродящая дура. Пойди, пусть она скажет, кто она теперь. Как собаку
паршивую, выгнал ее из дому муж.
- Ну что же, выгнал так выгнал, - сказал с горечью Момун.
- Ишь ты! Да кто ты сам? Дочери твои беспутные, так, думаешь, внука
выучить на начальника, что ли? Жди! Было бы из-за кого на рожон лезть. Да
еще на Алабаша вскочил и помчался. Гляди какой! Знал бы свое место, помнил
бы, с кем ты связываешься... Он тебе шею свернет, как курице. С каких это
пор ты стал перечить людям? С каких это пор стал героем? А дочь свою и не
думай приводить к нам. На порог не пущу...
[69]
Мальчик понуро побрел по двору. В доме еще раздавались крики бабки,
потом дверь хлопнула, и Момун выскочил из дому. Старик направился к дому
Сейдахмата, но на пороге его встретила Гульджамал.
- Лучше не надо сейчас, потом, - сказала она Момуну. Момун растерянно
остановился. - Плачет, избил он ее, - зашептала Гульджамал. - Говорит, что
теперь они жить вместе не будут. Проклинает она вас. Говорит, что во всем
отец виноват.
Момун молчал. Что сказать? Теперь даже родная дочь не хотела видеть
его.
- А Орозкул там пьет у себя. Зверь зверем, - шепотом рассказывала
Гульджамал.
Они призадумались. Гульджамал сочувственно вздохнула:
- Хоть бы Сейдахмат наш приехал поскорей. Должен бы сегодня вернуться.
Вывезли бы вместе это бревно да избавились хоть от этого.
- Разве дело в бревне? - покачал головой Момун. Он задумался и, увидев
рядом внука, сказал ему: - Ты иди поиграй.
Мальчик отошел в сторону. Пошел в сарай, взял спрятанный там бинокль.
Отер его от пыли. "Плохи наши дела, - грустно сказал он биноклю. -
Кажется, это мы с портфелем виноваты. Была бы где-нибудь другая школа.
Ушли бы мы с портфелем туда учиться. И чтобы никто не знал. Только вот
деда жалко - искать будет. А ты, бинокль, с кем будешь смотреть на белый
пароход? Думаешь, я рыбой не сделался бы? Вот посмотришь. Поплыву к белому
пароходу..."
Мальчик спрятался за стогом сена и стал смотреть вокруг в бинокль.
Невесело и недолго смотрел. В другое время не наглядишься: стоят осенние
горы, покрытые лесами осенними, наверху снег белый, внизу огонь красный.
Мальчик положил бинокль на место и, выходя из сарая, увидел, как дед
повел через двор коня в хомуте и сбруе. Он направился к броду. Мальчик
хотел побежать к деду, но его остановил окрик Орозкула. Орозкул выскочил
из дому в исподней рубашке, с шубой на плечах. Лицо его было багровым, как
воспаленное вымя.
- Эй ты! - грозно крикнул он Момуну. - Куда ведешь коня? А ну, поставь
на место. Без тебя вывезем. И не смей трогать. Ты теперь здесь никто. Я
тебя увольняю с кордона. Убирайся куда хочешь.
[70]
Дед горько усмехнулся и повел коня обратно в конюшню. Момун вдруг стал
совсем стареньким и маленьким. Шел, шаркая подошвами и не глядя по
сторонам.
Мальчик задохнулся от обиды за деда, и, чтобы никто не видел, как он
заплакал, побежал берегом реки. Тропинка впереди туманилась, пропадала и
снова ложилась под ноги. Мальчик бежал в слезах. Вот они, его любимые
прибрежные валуны: "Танк", "Волк", "Седло", "Лежащий верблюд". Мальчик
ничего не сказал им - ничего они не понимают, стоят себе и стоят. Мальчик
обнял горб "Лежащего верблюда" и, приваливаясь к рыжему граниту, заплакал
навзрыд, горько и безутешно. Он долго плакал, постепенно стихая и
успокаиваясь.
Наконец поднял голову, протер глаза и, глянув перед собой, оцепенел.
Прямо перед ним, на другом берегу, у воды стояли три марала. Настоящие
маралы. Живые, они пили воду и, кажется, уже напились. Один - тот, что был
с самыми большими, тяжелыми рогами, - снова опустил голову к воде и,
потягивая ее, казалось, рассматривал в мелкой заводи свои рога, как в
зеркале. Он был буроватого цвета, грудастый и мощный. Когда он вскинул
голову, с его волосатой светлой губы упали в воду капли. Пошевеливая
ушами, рогач внимательно глянул на мальчика.
Но больше всего на мальчика смотрела белая, бокастая олениха с короной
тонких ветвистых рогов на голове. Рога у нее были чуть поменьше, но очень
красивые. Она была в точности такая, как Рогатая мать-олениха. Глаза
большущие, ясные. А сама - как кобылица статная, приносящая каждый год по
жеребенку. Рогатая мать-олениха смотрела на мальчика пристально, спокойно,
точно вспоминала, где она видела этого большеголового ушастого мальчишку.
Глаза ее влажно поблескивали и светились издали. Из ноздрей легкий парок
поднимался. Рядом с ней, повернувшись задом, объедал ветки тальника
молодой комолый телок. Ему ни до чего не было дела. Он был упитанный,
крепкий и веселый. Бросив вдруг глодать ветки, он резко подпрыгнул, задел
олениху плечом и, попрыгав еще вокруг, стал ласкаться. Терся своей
безрогой головой о бока Рогатой матери-оленихи. А Рогатая мать-олениха все
смотрела на мальчика.
Затаив дыхание, мальчик вышел из-за камня, как во
[71]
сне, протянув руки перед собой, подошел к берегу, к самой воде. Маралы
нисколько не испугались. Они спокойно взирали на него с того берега.
Между ними протекала быстрая, прозрачно-зеленоватая река, вскипая,
переливаясь через заторы подводных камней. И если бы не эта река,
разделявшая их, то можно было бы, казалось, подойти и потрогать маралов.
Маралы стояли на ровном, чистом галечнике. А за ними - там, где кончалась
полоса галечника, - красной стеной пламенели осенние кущи тугайного леса.
А выше - глинистый обрыв, над обрывом золотисто-багряные березы и осины, и
еще выше - большой лес и белый снег на скалистых кряжах.
Мальчик закрыл глаза и снова открыл. Перед ним была все та же картина,
а чуть ближе краснолиственного тугая стояли на чистом галечнике все те же
сказочные маралы.
Но вот они повернулись и пошли гуськом через галечник в лес. Впереди -
большой марал, в середке комолый телок, за ним Рогатая мать-олениха. Она
оглянулась, еще раз посмотрела на мальчика. Маралы вошли в тугай, пошли
через кусты. Красные ветви качались над ними, и осыпались красные листья
на их ровные, упругие спины.
Потом они пошли по тропке вверх, поднялись на обрыв. Здесь
остановились. И опять мальчику почудилось, что маралы глядели на него.
Большой марал вытянул шею и, запрокидывая рога на спину, прогремел как
труба: "Ба-о! Ба-о!" Его голос прокатился над обрывом, над рекой долгим
эхом: "А-о, а-о!"
И тут только мальчик опомнился. Со всех ног он кинулся бежать домой по
знакомой тропе. Он бежал во весь дух. Он пронесся по двору и, шумно
распахнув дверь, крикнул, задыхаясь, с порога:
- Ата! Маралы пришли! Маралы! Они здесь! Дед Момун глянул на него из
угла, где сидел скорбный и тихий, и ничего не сказал, точно не понимал, о
чем идет речь.
- Ладно тебе шуметь! - шикнула бабка. - Пришли так пришли, не до них
сейчас.
Мальчик тихо вышел. На дворе было пусто. Осеннее солнце уже
заваливалось за Караульную гору, за соседнюю гряду голых сумеречных гор.
Густым негреющим заревом рдело солнце на холодеющих горных пустынях. И
отсюда это стылое зарево растекалось окрест зыбким
[72]
отсветом по верхам осенних гор. Леса покрывались вечерней мглою.
Стало зябко. Ветер потянул со снегов. Мальчик дрожал. Его знобило.
VI
Его знобило и тогда, когда он лег в постель. Он долго не мог уснуть.
На дворе уже чернела ночь. Голова болела. Но мальчик молчал. И никто не
знал, что он заболел. Забыли. Да и как тут было не забыть!
Дед совсем сбился с толку. Места себе не находил. То выйдет, то
зайдет, то присядет, пригорюнившись и тяжко вздыхая, то снова встанет и
куда-то уйдет. Бабка злобно ворчала на старика и тоже шастала взад и
вперед, во двор выходила, возвращалась. На дворе раздавались какие-то
неясные, отрывистые голоса, чьи-то торопливые шаги, чья-то ругань, -
кажется, опять ругался Орозкул, кто-то плакал всхлипывая...
Мальчик тихо лежал и все больше уставал от всех этих голосов и шагов,
от всего того, что происходило в доме и во дворе.
Он закрывал глаза и, скрашивая одиночество свое, свою забытость,
вспоминал то, что случилось сегодня, то, что хотелось ему видеть. Он стоял
на берегу большой реки. Вода текла так быстро, невозможно было долго
смотреть, голова кружилась. А с другого берега глядели на него маралы. Все
три марала, которых он видел под вечер, теперь снова стояли там. И все
повторялось снова. С мокрой губы большого рогача упали в заводь те же
