И вдруг воз сена превратился в детскую колыбель. Рогатая мать-олениха
сказала мальчику: "Побежали быстрей, отнесем бешик тетке Бекей и дяде
Орозкулу". И они пустились бежать. Мальчик отстал. Но впереди, в темноте,
все звенел и звенел колыбельный колокольчик. Мальчик бежал на его зов.
Он проснулся, когда послышались шаги на веранде и
[90]
скрипнула дверь. Дед Момун и бабка вернулись, как будто немного
успокоенные. Приезд посторонних на кордон, видимо, заставил Орозкула и
тетку Бекей приутихнуть. А может быть, Орозкул устал пьянствовать и уснул
наконец. На дворе не слышно было ни криков, ни ругани.
Около полуночи луна встала над горами. Она зависла туманным диском над
самой высокой ледяной вершиной. Гора, окованная вечным льдом, высилась во
мраке, призрачно поблескивая неровными гранями. А вокруг в полном
безмолвии пребывали горы, скалы, черные и неподвижные леса, и в самом низу
билась и шумела река на камнях.
В окно косым потоком падал неверный свет луны. Этот свет мешал
мальчику. Он ворочался, жмурил глаза. Хотел попросить бабку, чтобы она
занавесила окно. Но не стал: бабка была сердита на деда.
- Дурак, - шептала она, ложась спать. - Если не знаешь, как жить с
людьми, то хоть бы уж помалкивал. Слушался бы других. Ты же у него в
руках. Жалованье идет тебе от него, пусть грошовое. Зато каждый месяц. А
без жалованья - кто ты есть? Стар, а ума не нажил...
Старик не отвечал. Бабка умолкла. Потом вдруг неожиданно громко
сказала:
- Если у человека отбирают жалованье, он уже не человек. Он никто.
И опять старик ничего не ответил.
А мальчик не мог уснуть. Голова болела, и мысли мешались. О школе
думал - тревожился. Он еще ни разу не пропустил ни одного дня и теперь не
представлял себе, как быть, если завтра не сможет поехать в свою школу в
Джелесае. Думал мальчик и о том, что если Орозкул выгонит деда с работы,
то бабка житья не даст старику. Как им быть тогда?
Почему люди так живут? Почему одни злые, другие добрые? Почему есть
счастливые и несчастливые? Почему есть такие, которых все боятся, и такие,
которых никто не боится? Почему у одних есть дети, у других нет? Почему
одни люди могут не выдавать жалованье другим? Наверное, самые лучшие люди
те, которые получают самое большое жалованье. А вот дед получает мало, и
его все обижают. Эх, как бы сделать, чтобы деду тоже дали побольше
жалованья! Может быть, тогда и Орозкул начал бы уважать деда.
[91]
От этих мыслей голова мальчика разбаливалась все больше. Опять
вспомнил он про маралов, виденных под вечер у брода за рекой. Как-то им
там ночью? Одни ведь они в холодных и каменных горах, в черном,
непроглядном лесу. Страшно ведь очень. А вдруг волки нападут, что тогда?
Кто принесет тетке Бекей волшебную колыбель на рогах?
Он заснул тревожным сном и, засыпая, умолял Рогатую мать-олениху
принести березовый бешик для Орозкула и тетки Бекей. "Пусть будут у них
дети, пусть будут у них дети!" - заклинал он Рогатую мать-олениху. И
слышал отдаленный звон колыбельного колокольчика. Спешила Рогатая
мать-олениха, подцепив на рога волшебную колыбель...
VII
Рано утром мальчик проснулся от прикосновения руки. Рука деда была
холодная, с улицы. Мальчик невольно поежился...
- Лежи, лежи. - Дед согрел руки дыханием, пощупал его лоб, потом
положил ладонь на грудь, на живот. - Да ты, никак, занемог, - огорчился
дед. - Жар у тебя. А я думаю, что он лежит? В школу пора.
- Я сейчас, я встану, - приподнял голову мальчик, и все закружилось у
него перед глазами, и в ушах зашумело.
- И не думай вставать. - Дед уложил мальчика на подушку. - Кто повезет
тебя в школу больного? Ну-ка, покажи язык.
Мальчик попытался настоять на своем:
- Учительница заругает. Очень не любит она, кто пропускает школу...
- Не заругает. Я сам скажу. Ну-ка, давай покажи язык.
Дед внимательно осмотрел язык и горло мальчика. Долго искал пульс:
задубелые от грубой работы, жесткие пальцы деда каким-то чудом улавливали
толчки сердца в горячей, потной руке мальчика. Убедившись в чем-то, старик
успокаивающе произнес:
- Бог милостив. Ты просто озяб немного. Холод вошел в тебя. Ты сегодня
полежи в постели, а перед сном я натру тебе ступни и грудь горячим
курдючным жиром. Пропотеешь - и, бог даст, встанешь утром как дикий кулан.
[92]
Вспомнив о вчерашнем и о том, что еще ждет его, старика, Момун
помрачнел, сидя в постели внука, вздохнул и призадумался. "Бог с ним", -
прошептал со вздохом.
- Это когда же ты заболел? Что ж ты молчал? - обратился он к мальчику.
- Вечером, что ли?
- Да под вечер. Когда увидел маралов за рекой. Я прибежал к тебе. А
потом мне стало холодно. Старик сказал почему-то виноватым голосом:
- Ну, ладно... Ты лежи, а я пойду.
Он поднялся, но мальчик задержал его:
- Ата, а там сама Рогатая мать-олениха, да? Та, что белая, как молоко,
глаза вот такие, смотрит как человек...
- Дурачок ты, - осторожно улыбнулся старик Момун. - Ну, пусть будет
по-твоему. Может, то и она, - сказал он глухо, - пречудная мать-олениха,
кто знает?.. Я вот думаю...
Старик не договорил. В дверях появилась бабка. Она спешила со двора,
она уже что-то разведала.
- Иди, старик, туда, - с порога заговорила бабка. Дед Момун сразу сник
при этом, стал жалким, пришибленным. - Там они хотят выволочь бревно из
реки машиной, - говорила бабка. - Так ты иди, делай все, что прикажут...
Ох ты, боже мой, молоко-то еще не кипяченное! - спохватилась бабка и
принялась разжигать плиту, греметь посудой.
Старик хмурился. Хотелось ему что-то возразить, что-то сказать. Но
бабка не дала ему рта раскрыть.
- Ну ты чего уставился? - возмутилась бабка. - Чего артачишься? Не нам
с тобой артачиться, горе ты мое. Ну кто ты есть такой против них? К
Орозкулу вон люди приехали какие. Машина у них какая. Нагрузишь, так
десять бревен увезет по горам. А Орозкул на нас и не глядит даже. Как я ни
уговаривала, как ни унижалась. Дочь твою не пустил на порог. Сидит она,
неродиха твоя, у Сейдахмата. Глаза повыплакала. И проклинает она тебя -
отца своего безмозглого...
- Ну, хватит, - не стерпел старик и, направляясь к двери, сказал: -
Молока дай горячего, заболел вон мальчонка.
- Дам, дам молока горячего, иди, иди, ради бога. - И, выпроводив
старика, она еще бурчала: - И чего на него нашло такое? Никогда никому не
перечил, тише воды, ниже травы был - и на тебе вдруг! Да еще на коня
[93]
орозкуловского вскочил, да еще поскакал. И все это из-за тебя, -
стрельнула она злым взглядом в сторону мальчика. - Было бы за кого на
рожон лезть...
Потом она принесла мальчику горячего молока с желтым топленым маслом.
Молоко обжигало губы. А бабка настаивала, принуждала:
- Пей, пей, погорячее, не бойся. Простуду только горячим выгонишь.
Мальчик обжигался, слезы выступили у него на глазах. И бабка вдруг
подобрела:
- Ну, остуди, остуди немного... И надо же, приболел ты у нас в такое
время! - вздохнула она.
Мальчику давно уже не терпелось помочиться. Он встал, чувствуя во всем
теле какую-то странную, сладкую слабость. Но бабка упредила:
- Постой, я сейчас принесу тебе тазик.
Неловко отвернувшись, мальчик заструил в тазик, удивляясь тому, что
моча такая желтая и горячая.
Он чувствовал себя гораздо легче. Голова болела меньше.
Мальчик лежал в постели спокойно, благодарный бабке за ее услугу, и
думал, что надо к утру выздороветь и обязательно отправиться в школу. Он
думал еще о том, как он расскажет в школе о трех маралах, появившихся у
них в лесу, о том, что белая матка маралья - это и есть сама Рогатая
мать-олениха, что с ней телок, большой уже и крепкий, и с ними здоровенный
бурый марал с огромными рогами, что он сильный и охраняет от волков
Рогатую мать-олениху и ее детеныша. И думал, что он расскажет еще о том,
что если маралы останутся у них и никуда не уйдут, то Рогатая мать-олениха
скоро принесет дяде Орозкулу и тетке Бекей волшебную колыбель.
А маралы спустились утром к воде. Они вышли из верхнего леса, когда
короткое осеннее солнце наполовину поднялось над горной грядой. Чем выше
поднималось солнце, тем светлей и теплей становилось внизу среди гор.
После ночного оцепенения лес оживал, наполнялся движением света и красок.
Пробираясь между деревьями, маралы шли не торопясь, греясь на
солнечных полянках, пощипывая росную листву с веток. Они шли в том же
порядке - впереди самец-рогач, посредине телок и последней - крутобокая
[94]
матка. Рогатая мать-олениха. Маралы шли по той же тропе, по которой вчера
Орозкул с дедом Момуном спускали к реке злополучное сосновое бревно. След
волока оставался на горном черноземе еще свежей, пропаханной бороздой с
рваными клочьями дерна. Тропа эта выводила к броду, где было оставлено
засевшее на речном пороге бревно.
Маралы направлялись к этому месту, потому что оно удобно для водопоя.
Орозкул, Сейдахмат и двое людей, прибывших за лесом, шли сюда с тем, чтобы
посмотреть, как лучше подогнать машину, чтобы, подцепив трос, выволочь
бревно из реки. Дед Момун неуверенно шел позади всех, понурив голову. Он
не знал, как ему быть после вчерашнего скандала, как вести себя, что
делать. Допустит ли Орозкул его к работе? Не прогонит ли, как вчера, когда
он хотел на коне вытащить бревно? А что, если скажет: "А тебе что здесь?
Сказано ведь, что ты уволен с работы!" Что, если обругает при людях и
отправит домой? Сомнения одолевали старика, он шел, как на пытку, и все же
шел. Сзади следовала бабка. Она шла вроде бы сама по себе, вроде бы из
любопытства. Но, по сути, она конвоировала старика. Она гнала Расторопного
Момуна на примирение с Орозкулом, на то, чтобы он заслужил у Орозкула
прощение.
Орозкул ступал важно, по-хозяйски. Шел, отдуваясь, посапывая, и строго
поглядывал по сторонам. И хоть болела с перепоя голова, он испытывал
мстительное удовлетворение. Оглянувшись, он увидел, как семенил следом дед
Момун, точно преданная собака, побитая хозяином. "Ничего, ты еще у меня не
то запоешь. Я теперь на тебя и не гляну. Ты для меня пустое место. Ты еще
сам повалишься мне в ноги", - злорадствовал Орозкул, вспоминая, как
истошным криком орала прошлой ночью у его ног жена, когда он пинал ее,
когда гнал ее пинками с порога. "Пусть! Вот отправлю этих с бревнами, я их
еще сведу, пусть погрызутся. Теперь она отцу глаза повыдерет. Озверела,
как волчица", - думал Орозкул в промежутках разговора на ходу с приезжим
человеком.
Человека этого звали Кокетай. То был дюжий черный мужик, колхозный
счетовод с приозерья. С Орозкулом он давно вел дружбу. Лет двенадцать тому
назад построил Кокетай себе дом. Орозкул помог лесом. Продал по дешевке
кругляки на распиловку досок. Потом мужик женил старшего сына, поставил и
молодым дом. И тоже Орозкул снабдил его бревнами. Теперь Кокетай отделял
[95]
младшего сына, и опять потребовалось лесу на стройку. И опять старый друг
Орозкул выручал. Беда, как трудна жизнь! Одно сделаешь - ну, думаешь,
теперь спокойно поживу. АН жизнь еще что-нибудь придумает. И без таких
людей, как Орозкул, теперь не обойдешься...
- Бог даст, на новоселье пригласим вскоре. Приезжай, погуляем на
славу, - говорил Кокетай Орозкулу.
Тот пыхтел самодовольно, папиросой дымил:
- Спасибо. Когда зовут - не отказываемся, а не зовут - не
напрашиваемся. Позовешь, так приеду. Не впервой мне у тебя гостить. Я вот
думаю сейчас: а не подождать ли тебе вечера, чтобы по темноте выехать?
Главное, через совхоз незамеченным проехать. А не то, если засекут...
- Оно-то верно, - заколебался Кокетай. - Да долго ждать до вечера.
Выедем потихоньку. Поста ведь нет на дороге, чтобы проверить нас?..
Случайно если наткнешься на милицию или на кого еще...
- То-то и оно! - пробурчал Орозкул, морщась от изжоги и головной боли.
- Сто лет ездишь по делам, и ни одна собака по дороге не встретится, а лес
повезешь раз в сто лет - и влипнешь. Это всегда так...
Они замолчали, каждый думал о своем. Орозкул крепко досадовал теперь,
