лежать. Ведь все будут у нас. И гости, и наши. И мясо уже готово. - И она
потащила его с собой.
Когда они проходили снова мимо очага, из-за сарая появился Орозкул,
упревший и красный, как воспаленное вымя. Он победоносно свалил возле деда
Момуна вырубленные им маральи рога. Старик привстал с места.
Не глядя на него, Орозкул поднял ведро с водой и, запрокидывая его на
себя, стал пить обливаясь.
- Можешь помирать теперь, - бросил он, отрываясь от воды, и снова
припал к ведру.
Мальчик слышал, как дед пролепетал:
- Спасибо, сынок, спасибо. Теперь и помирать но страшно. Как же, почет
мне и уважение, стало быть...
- Я пойду домой, - сказал мальчик, чувствуя слабость в теле.
Тетка Бекей не послушалась.
- Нечего тебе там одному, - и почти насильно повела его в дом. Уложила
на кровать в углу.
В доме у Орозкула все уже было готово к трапезе. Наварено, нажарено,
наготовлено. Всем этим оживленно занимались бабка и Гульджамал. Бегала
между домом и очагом на дворе тетка Бекей. В ожидании большого мяса
баловались слегка чаем Орозкул и черный дюжий Кокетай, полулежа на цветных
одеялах, с подушками под локтями. Они сразу как-то заважничали и
чувствовали себя князьями. Сейдахмат наливал им чай на донышки пиал.
А мальчик тихо лежал в углу, скованный, напряженный. Снова его
знобило. Он хотел встать и уйти, но боялся, что стоит ему только слезть с
кровати, как его тут же вырвет. И потому он судорожно держал в себе этот
комок, застрявший в горле. Боялся шевельнуться лишний раз.
Вскоре женщины вызвали Сейдахмата во двор. И появился он затем в
дверях с горой дымящегося мяса в огромной эмалированной чашке. Он с трудом
донес эту ношу и поставил ее перед Орозкулом и Кокетаем. Женщины внесли за
ним еще разные кушанья.
Все стали рассаживаться заново, приготовили ножи и тарелки. Сейдахмат
тем временем разливал водку по стаканам.
[108]
- Командиром водки буду я, - гоготал он, кивая на бутылки в углу.
Последним пришел дед Момун. Странный, слишком уж жалкий вид против
обычного имел сегодня старик. Он хотел приткнуться где-нибудь сбоку, но
черный дюжий Кокетай великодушно попросил его сесть рядом с ним.
- Проходите сюда, аксакал.
- Спасибо. Мы тут, мы ведь у себя, - пробовал отказаться дед Момун.
- Но все же вы самый старший, - настоял Кокетай и усадил его между
собой и Сейдахметом. - Выпьем, аксакал, по случаю такой удачи вашей. Вам
первое слово.
Дед Момун неуверенно прокашлялся.
- За мир в этом доме, - сказал он вымученно. - А там, где мир, там и
счастье, дети мои.
- Правильно, правильно! - подхватили все, опрокидывая в глотки стаканы.
- А вы что ж? Нет, так не пойдет! Желаете счастья зятю и дочери, а
сами не пьете, - упрекнул Кокетай засмущавшегося деда Момуна.
- Ну разве что за счастье, я что ж, - заторопился старик.
На удивление всем, он ахнул до дна почти полный стакан водки и,
оглушенный, замотал старой головой.
- Вот это да!
- Наш старик не чета другим!
- Молодец ваш старик!
Все смеялись, все были довольны, все хвалили деда. В доме стало жарко
и душно. Мальчик лежал в тягостных муках, его все время мутило. Он лежал с
закрытыми глазами и слышал, как опьяневшие люди чавкали, грызли, сопели,
пожирая мясо Рогатой матери-оленихи, как угощали друг друга вкусными
кусками, как чокались замызганными стаканами, как складывали в чашку
обглоданные кости.
- Не мясо, а молодой жеребенок! - похватил Кокетай, причмокивая губами.
- А что ж мы, дураки, что ли, жить в горах и не есть такого мяса, -
говорил Орозкул.
- Верно, для чего мы здесь живем, - поддакивал Сейдахмат.
Все хвалили мясо Рогатой матери-оленихи: и бабка, и тетка Бекей, и
Гульджамал, и даже дед Момун. Мальчику тоже совали и подавали на тарелке
мясо и другие
[109]
кушанья. Но он отказывался, и, видя, что ему нездоровится, пьяные оставили
его в покое.
Мальчик лежал, стиснув зубы. Ему казалось, что так легче будет
удержать тошноту. Но еще больше мучило его сознание собственной
беспомощности, то, что не в силах был ничего поделать с этими людьми,
убившими Рогатую мать-олениху. И в своем детском праведном гневе, в
отчаянии мальчик придумывал разные способы отмщения, как бы он мог
наказать их, заставить понять, какое страшное злодеяние совершили они. Но
ничего лучшего не сумел придумать, кроме как мысленно позвать на помощь
Кулубека. Да, того самого парня в солдатском бушлате, приезжавшего с
молодыми шоферами за сеном в ту буранную ночь. Это был единственный
человек из всех, кого знал мальчик, кто мог бы одолеть Орозкула, сказать
ему всю правду в глаза.
...По зову мальчика Кулубек примчался на грузовике, выскочил и кабины
с автоматом наперевес:
- Где они?
- Там они!
Побежали вдвоем к дому Орозкула, рванули двери.
- Ни с места! Руки вверх! - грозно приказал с порога Кулубек,
направляя автомат.
Все обалдели. Оцепенели от страха, кто где сидел. Куски застряли у них
в глотках. С мослами в жирных руках, с жирными щеками и жирными ртами,
объевшиеся, пьяные, они не смогли даже шевельнуться.
- А ну, встань, гадина! - Кудубек приставил автомат к виску Орозкула,
и тот затрясся весь, заикаясь, упал к ногам Кулубека.
- По-щади, не-не-убивай ме-ме-меня!
Но Кулубек был неумолим.
- Выходи, гадина! Конец тебе! - крепким пинком поднаддал он под жирную
задницу Орозкула, заставил его встать, выйти из дома.
И все, кто были, перепуганные и молчаливые, вышли во двор.
- Становись к стене! - приказал Кулубек Орозкуку. - За то, что ты убил
Рогатую мать-олениху, за то, что ты вырубил ее рога, на которых она
приносила люльку, - тебе смерть!
Орозкул упал в пыль. Заползал, завыл, застонал:
- Не убивайте, у меня ведь и детей нет. Один я на всем свете. Ни сына
у меня, ни дочери...
И куда девалась его надменность, его спесь! Жал-
[110]
кий и ничтожный трус. Такого даже убивать не захотелось.
- Ладно, не будем убивать, - сказал мальчик Кулубеку. - Но пусть этот
человек уйдет отсюда и больше никогда не возвращается. Не нужен он здесь.
Пусть уходит.
Орозкул встал, подтянул штаны и, боясь оглянуться, затрусил прочь -
жирный, обрюзгший, с обвисшими галифе. Но Кулубек остановил его:
- Стой! Мы тебе скажем последнее слово. У тебя никогда не будет детей.
Ты злой и негодный человек. Тебя никто здесь не любит. Тебя не любит лес,
ни одно дерево, даже ни одна травинка тебя не любит. Ты фашист. Уходи - и
чтобы навсегда. А ну, побыстрей!
Орозкул побежал без оглядки.
- Шнель! Шнель! - хохотал ему вслед Кулубек и для страху пальнул из
автомата в воздух.
Радовался мальчик и ликовал. А когда Орозкул скрылся из виду, Кулубек
сказал всем другим, виновато стоявшим у дверей:
- Как же вы жили с таким человеком? И не стыдно вам?
Облегчение почувствовал мальчик. Совершился справедливый суд. И так
поверил он в свою мечту, что забыл, где находится, по какому случаю
пьянствовали в доме Орозкула.
...Взрыв хохота вернул его из этого блаженного состояния. Мальчик
открыл глаза, прислушался. Деда Момуна в комнате не было. Вышел, наверно,
куда-то. Женщины убирали посуду. Готовились подавать чай. Сейдахмат что-то
громко рассказывал. Сидевшие смеялись его словам.
- Ну и что дальше?
- Рассказывай!
- Нет, слушай, ты расскажи, ты повтори еще раз, - чуть не умирая от
смеха, просил Орозкул, - как ты ему насчет этого? Как ты его напугал. Ой,
не могу!
- Так вот, значит, - Сейдахмат охотно принялся повторять уже
рассказанное. - Только мы стали подъезжать к маралам, а они стояли на
опушке в леску, все три. Только мы привязали коней к деревьям, старик мой
вдруг хватает меня за руку. "Не можем, - говорит, - мы стрелять маралов.
Мы - бугинцы, дети Рогатой матери-оленихи!" А сам смотрит на меня, как
ребенок. Умоляет глазами. А я - хоть стой, хоть падай - подыхаю
[111]
со смеху. Но не засмеялся. А, наоборот, так это серьезно. "Ты, что, -
говорю, - в тюрьму хочешь угодить?;) - "Нет", - говорит он. "А ты знаешь,
что байские сказки эти, придуманные в темные байские времена, чтобы,
значит, запугивать бедняцкий народ!" А он тогда и рот раскрыл: "Да что
ты?" - говорит. "Вот то-то, - говорю, - ты эти разговорчики оставь, а не
то не посмотрю, что старик, напишу на тебя куда следует".
- Ха-ха-ха! - рассмеялись дружно сидевшие.
И больше всех Орозкул. Уж он-то хохотал в усладу.
- Ну, а потом подкрадываемся мы. Другой бы зверь давно сиганул бы, и
след простыл, а эти полоумные маралы не бегут, вроде бы и не боятся нас.
Ну, тем лучше, думаю, - прихвастывая, рассказывал пьяный Сейдахмат. - Я
впереди с ружьем. Старик позади. И тут на меня сомнение напало. В жизни я
еще воробья не подстреливал. А тут такое дело. Не попаду - рванут по лесу,
и ищи их. Попробуй угонись за ними. Уйдут за перевал. Кому это нужно,
такую дичь упускать? А старик у нас охотник, медведя валил в свое время. Я
ему и говорю: "Вот тебе ружье, старик, стреляй". А он ни в какую! "Сам, -
говорит, - стреляй". А я ему: "Да я же пьяный", - говорю. И сам шатаюсь,
вроде на ногах не стою. А он видел, когда мы вывезли бревно из реки, с
вами же вместе бутылочку распили. Вот я и прикинулся.
- Ха-ха-ха!..
- "Я не попаду, - говорю, - уйдут маралы, второй раз не вернутся. А
нам с пустыми руками не стоит возвращаться. Сам знаешь. А то смотри. Зачем
нас сюда послали?" Молчит. А ружье не берет. "Ну, - говорю, - как хочешь".
Бросил я ружье и вроде бы ухожу. Он за мной. "Мне, - я говорю, - все
равно, выгонит меня Орозкул, пойду в совхоз работать. А ты куда на
старости?" Молчит. И я так это, потихоньку, для картины, значит:
С рыжих, рыжих гор
Я приехал на рыжем жеребце.
Эй, рыжий купец, открывай двери!..
- Ха-ха-ха!..
- Поверил, что я и впрямь пьян. Пошел за ружьем. Я тоже вернулся. Пока
мы пререкались, маралы наши ушли чуть подальше. "Ну, - говорю, - смотри,
уйдут, не догонишь. Стреляй, пока они непуганы". Взял старик ружье. Стали
подкрадываться. А он все шепчет, как
[112]
полоумный: "Прости меня, Рогатая мать-олениха, прости..." А я ему свое:
"Смотри, - говорю, - промажешь - убегай вместе с маралами куда глаза
глядят, лучше не возвращайся".
- Ха-ха-ха!..
В пьяном чаду и хохоте мальчику становилось все жарче и душнее, голова
раскалывалась от разбухающей, не умещающейся в голове боли. Ему казалось,
что кто-то пинал ногами его голову, что кто-то рубил его голову топором.
Ему казалось, что кто-то метит топором в его глаза, и он мотал головой,
старался увернуться. Изнемогая от жара, он вдруг очутился в
холодной-холодной реке, Он превратился в рыбу. Хвост, туловище, плавники -
все рыбье, только голова оставалась своей и к тому же болела. Он поплыл в
приглушенной, темной подводной прохладе и думал о том, что теперь навсегда
останется рыбой и никогда не вернется в горы. "Не вернусь, - говорил он
сам себе. - Лучше быть рыбой, лучше быть рыбой..."
И никто не заметил, как мальчик слез с кровати и вышел из дома. Он
едва успел зайти за угол, как его начало рвать. Хватаясь за стену, мальчик
стонал, плакал и сквозь слезы, задыхаясь от рыданий, бормотал:
- Нет, я лучше буду рыбой. Я уплыву отсюда. Я лучше буду рыбой.
А в доме Орозкула за окнами гоготали и выкрикивали пьяные голоса. Этот
дикий хохот оглушал мальчика, причинял ему нестерпимую боль и муки. Ему
казалось, что дурно ему оттого, что он слышит этот чудовищный хохот.
Отдышавшись, он пошел по двору. Во дворе было пусто. Возле угасшего очага
мальчик наткнулся на смертельно пьяного деда Момуна. Старик лежал здесь в
пыли рядом с вырубленными рогами Рогатой матери-оленихи. Обрубок маральей
головы грызла собака. Больше никого не было.
Мальчик наклонился над дедом, потряс его за плечо.
- Ата, пойдем домой, - сказал он. - Пойдем.
Старик не отвечал, он ничего не слышал, он не мог поднять головы. Да и
что ему было отвечать, что сказать?
- Ну вставай, ата, пойдем домой, - просил мальчик.
Кто его знает, понимал ли он умом своим детским или же невдомек было
ему, что старый Момун лежал здесь в расплату за сказку свою о Рогатой
