брата-бугинца, - указал он на мальчика и ласково погладил его по голове. -
Бегал у дороги. Остановился я. Как же - поздоровался. Поговорили мы.
Правда? Ты чего не спишь?
Мальчик, улыбаясь, кивнул головой. Но если бы знал кто, как горячо и
гулко заколотилось его сердце от радости и гордости. Сам Кулубек говорил о
нем. Самый сильный, самый смелый и самый красивый среди этих парней. Вот
бы таким стать!
И дед похвалил его, подсовывая в огонь дрова:
- Он у пас такой. Любит слушать разговоры. Видишь, уши как развесил!
- И как я вспомнил о нем в ту минуту, сам не знаю! - продолжал
Кулубек. - И говорю ребятам, кричу почти, ветер глушит слова. "Давай, -
говорю, - добираться до кордона. Иначе погибнем здесь". - "А как, - кричат
мне ребята в лицо, - как добираться? Пешком не пойдем. И машины бросать
нельзя". А я им: "Давай, - говорю, - выталкивать машины на гору, а там
дорога идет на спуск. Нам бы только до Сан-Ташской пади, - говорю, - а там
пешком доберемся к нашим лесникам, там недалеко". Поняли ребята. "Давай, -
говорят, - командуй". Ну, раз такое дело... Начали с головной машины:
"Осмоналы, залезай в кабину!" А все мы, сколько нас было, подперли машину
плечом. И пошел! Сначала вроде двинулось дело. Потом выдохлись. А назад
отступать нельзя. И чудилось, что не машину мы прем наверх, а целую гору.
Воз-то какой - скирда на колесах! И знаю только, что ору, сколько мочи
есть: "Давай! Давай! Давай!" - но сам себя не слышу. Ветер, снег, не
видать ничего. Машина воет, плачет, как живая. Из последних сил
взбирается. И мы тут. И сердце, кажется, лопнет, разлетится на куски. В
голове мутится...
[85]
- Ай-ай-ай! - сокрушался дед Момун. - Выпало же вам такое. Никак, сама
Рогатая мать-олениха оберегла вас, детей своих. Вызволила. А не то, кто
знает... Слышишь? И не утихает на дворе, все крутит, метет...
Глаза мальчика слипались. Он заставлял себя не спать, а веки снова
слипались. И в полусне, слушая урывками разговор старика и Кулубека,
мальчик путал явь с воображаемыми картинами. Ему казалось, что он тоже
там, среди этих молодых парней, застигнутых бураном в горах. Перед его
взором крутая дорога, восходящая на белую-белую, заснеженную гору. Метель
жгла щеки. Глаза резало. Они толкали вверх огромную, с дом, автомашину с
сеном. Медленно, очень медленно поднимались они по дороге. А грузовик уже
не идет - сдает, пятится. Так страшно. Так темно. Ветер такой жгучий.
Мальчик от страха сжимался, боясь, что машина сорвется и раздавит их. Но
тут откуда-то появилась Рогатая мать-олениха. Она уперлась рогами в
машину, стала помогать им, толкать ее наверх. "Давай, давай, давай!" -
закричал мальчик. И машина пошла, пошла. Вылезли на гору, и машина поехала
вниз сама. А они тащили наверх вторую, а потом третью и еще много машин. И
всякий раз им помогала Рогатая мать-олениха. Ее никто не видел. Никто не
знал, что она рядом с ними. А мальчик видел и знал. Он видел всякий раз,
когда становилось невмоготу, когда становилось страшно, что сил не хватит,
подбегала Рогатая мать-олениха и рогами помогала им выкатить машину
наверх. "Давай, давай, давай!" - подхватывал мальчик. И все время он был
рядом с Кулубеком. Потом Кулубек сказал ему: "Садись за руль". Мальчик сел
в кабину. Машина дрожала и гудела. И руль крутился в руках сам по себе,
свободно, как обруч с бочки, с которым он играл в автомобиль - еще
малышом. Стыд испытывал мальчик, что руль у него оказался такой,
игрушечный. И вдруг машина стала крениться, падать набок. И упала с
грохотом, и разбилась. Мальчик громко заплакал. Очень стыдно стало. Стыдно
было смотреть в глаза Кулубека.
- Ты чего? Ты чего, а? - разбудил его Кулубек. Мальчик открыл глаза. И
обрадовался, что все это оказалось сном. А Кулубек поднял его на руки,
прижал к себе.
- Приснилось? Испугался? Эх ты, а еще герой! - Он поцеловал мальчика
жесткими, обветренными губами. - Ну, давай я тебя уложу, спать надо.
[86]
Он уложил мальчика на полу, на кошме, между спящих шоферов, и сам лег
рядом с ним, придвинул его поближе к себе, под бок, и прикрылся полой
бушлата.
Рано утром мальчика разбудил дед.
- Проснись, - тихо сказал старик. - Оденься потеплее. Поможешь мне.
Вставай.
За окном мутно просвечивал утренний полумрак. В доме все еще спали
вповалку.
- На, обуй валенки, - сказал дед Момун.
От деда пахло свежим сеном. Значит, он уже задал корм лошадям. Мальчик
влез в валенки, и они с дедом вышли во двор. Снегу намело изрядно. Но
ветер поутих. Изредка только пошевеливалась поземка.
- Холодно! - вздрогнул мальчик.
- Ничего. Вроде развидняется, - пробурчал старик. - Надо же! С первого
раза как закрутило. Ну да ладно, лишь бы бедой не обернулось...
Они вошли в хлев, где стояли пять момуновских овец. Старик нашарил на
столбе фонарь, зажег его. Овцы оглянулись в углу, заперхали.
- Держи, будешь мне светить, - сказал старик мальчику, передав ему
фонарь. - Зарежем черную ярку. Гостей полон дом. Пока встанут, мясо чтобы
было у нас готово.
Мальчик светил фонарем деду. Еще посвистывал ветер в щелях, еще
холодно и сумрачно было на дворе. Старик вначале бросил у входа охапку
чистого сена. Привел на это место черную ярку и, прежде чем повалить ее,
связать ноги, призадумался, присел на корточки.
- Поставь фонарь. Садись и ты, - сказал он мальчику.
А сам зашептал, раскрыв ладони перед собой:
- О великая прародительница наша, Рогатая мать-олениха. Приношу тебе в
жертву черную овцу. За спасение детей наших в час опасный. За белое молоко
твое, которым ты вскормила наших предков, за доброе сердце твое, за
материнское око. Не покидай нас на перевалах, па бурных реках, на
скользких тропах. Не покидай нас вовеки на нашей земле, мы твои дети.
Аминь!
Он молитвенно провел ладонями по лицу, вниз от лба к подбородку.
Мальчик сделал то же. И тогда дед повалил овцу на землю, связал ей ноги.
Вынул из ножен свой старый азиатский нож.
А мальчик светил ему фонарем.
[87]
Погода утихомирилась наконец. Раза два испуганно проглянуло солнце
сквозь разрывы бегущих туч. Кругом лежали следы прошлой бурной ночи:
сугробы вкривь и вкось, смятые кусты, согнувшиеся в дугу от тяжести снега
молодые деревца, поваленные старые деревья. Лес за рекой стоял молчаливый,
тихий, какой-то подавленный, И сама река точно бы ушла ниже, берега ее
наросли снегом, стали круче. Вода шумела тише.
Солнце оставалось неустойчивым - то проглянет, то скроется.
Но ничто не омрачало и не тревожило душу мальчика. Тревоги прошлой
ночи забылись, буран забылся, а снег ему не мешал - так даже интересней.
Носился туда-сюда, только комья летели из-под ног. Ему было весело оттого,
что в доме полно народу, оттого, что парни выспались, громко говорили,
смеялись, оттого, что с аппетитом ели сваренную для них баранину.
Тем временем и солнце стало налаживаться. Чище и дольше светило. Тучи
понемногу рассеивались. И даже потеплело. Неурочный снег стал быстро
оседать, особенно на дороге и тропах.
Правда, мальчик заволновался, когда шоферы и грузчики стали собираться
в дорогу. Вышли все во двор, попрощались с хозяевами кордона,
поблагодарили за кров и хлеб. Их провожали на лошадях дед Момун и
Сейдахмат. Дед вез вязанку дров, а Сейдахмат - большой оцинкованный бак,
чтобы греть воду для застывших моторов.
Все двинулись со двора.
- А та, и я пойду, возьми меня, - подбежал мальчик к деду.
- Ты же видишь, я везу дрова, а Сейдахмат везет бак. Некому тебя
взять. И зачем тебе туда? Устанешь ходить по снегу.
Мальчик обиделся. Надулся. И тогда его взял с собой Кулубек.
- Пошли с нами, - сказал он и взял его за руку. - Назад поедешь с
дедом.
И они пошли на развилку - туда, куда спускалась дорога с сенокоса
Арча. Снегу лежало еще порядочно. Не так просто оказалось поспевать в шаг
с этими крепкими парнями. Мальчик стал уставать.
- Ну-ка, давай садись ко мне на спину, - предложил Кулубек. Он ловко
взял мальчика за руку и ловко
[88]
вскинул его к себе за плечи. И понес так привычно, словно каждый день
носил его на спине.
- Здорово это получается у тебя, Кулубек, - сказал шофер, идущий рядом.
- А я всю жизнь братьев и сестер носил, - похвалился Кулубек. - Я ведь
старший, а нас было шестеро, мать на работе в поле, отец тоже. А теперь у
сестер уж дети. Вернулся из армии, холостой, на работу еще не поступал. А
сестренка - та, что старшая, - "Приезжай, - говорит, - к нам, живи, у нас,
ты так хорошо нянчишь детей". - "Ну, нет, - говорю ей, - хватит! Я теперь
своих буду носить..."
Так они шли, поговаривая о разном. Хорошо и покойно было мальчику
ехать на крепкой спине Кулубека.
"Вот был бы у меня такой брат! - мечтал он. - Я бы никого не боялся.
Попробовал бы Орозкул накричать на деда или тронуть кого, сразу притих бы,
если б Кулубек глянул на него построже".
Машины с сеном, оставленные вчерашней ночью, стояли километрах в двух
выше развилки. Занесенные снегом, они походили на зимние стога в поле.
Казалось, никто и никак не сдвинет их с места.
Но вот разложили костер. Нагрели воду. Стали заводить мотор заводной
ручкой, и мотор ожил, зачихал, заработал. А дальше дело пошло быстрей.
Каждую следующую машину заводили с буксира. Каждая заведенная, разогретая
машина тащила затем ту, которая стояла за ней в колонне.
Когда все грузовики заработали, подняли двойным буксиром ту машину,
которая завалилась ночью в кювет. Все, кто был, помогали ей вылезть на
дорогу. И мальчик тоже примостился с краешка, тоже помогал. Он все время
опасался, что кто-нибудь скажет: "А ты чего путаешься под ногами? А ну,
беги отсюда!" Но никто не сказал этих слов, никто не прогнал его. Может
быть, потому, что Кулубек разрешил ему помогать. А од здесь самый сильный,
и его все уважают.
Шоферы еще раз попрощались. Машины тронулись. Сначала медленно, потом
быстрей. И потянулись караваном по дороге среди заснеженных гор. Уехали
сыновья сыновей Рогатой матери-оленихи. Они не знали, что волей детского
воображения впереди них по дороге невидимо бежала Рогатая мать-олениха.
Длинными, стремительными прыжками неслась она впереди автоколонны.
[89]
Она охраняла их от бед и несчастий на трудном пути. От обвалов, от
снежных лавин, от пурги, от тумана и прочих невзгод, от которых за многие
века кочевой жизни киргизы натерпелись столько бед. Разве не об этом
просил дед Момун Рогатую мать-олениху, принося ей в жертву черную овцу на
рассвете?
Уехали. А мальчик тоже уезжал вместе с ними. Мысленно. Он сидел в
кабине рядом с Кулубеком: "Дядя Кулубек, - говорил он ему. - А впереди нас
бежит по дороге Рогатая мать-олениха". - "Да ну?" - "Правда. Честное
слово. Вот она!"
- Ну, ты чего задумался? Что стоишь? - заставит его очнуться дед
Момун. - Садись, домой пора. - Он наклонился с лошади, поднял мальчика на
седло. - Тебе холодно? - сказал старик и потеплей укутал внука полами шубы.
Мальчик тогда еще не ходил в школу.
А теперь, просыпаясь по временам от тяжелого сна, он с беспокойством
думал: "Как же я пойду завтра в школу? Ведь я заболел, мне так плохо..."
Потом он забывался. Ему казалось, что он переписывает в тетрадь слова,
написанные учительницей на доске: "Ат. Ата. Така" (Ат, ата, така - лошадь,
отец, подкова. - Прим. авт.). Этими письменами первоклассника он заполнял
всю тетрадь, страницу за страницей. "Ат. Ата. Така. Ат. Ата. Така". Он
уставал, в глазах рябило, и становилось жарко, очень жарко, мальчик
открывался. А когда лежал открытым и мерз, опять посещали его разные
видения. То он плавал рыбой в студеной реке, плыл к белому пароходу и
никак не мог доплыть. То попадал в снежную метель. В дымном, холодном
вихре буксовали автомашины с сеном на крутой дороге в гору. Машины рыдали,
как рыдают люди, и все буксовали на месте. Колеса, бешено вращаясь,
становились огненно-красными. Колеса горели, пламя шло от них. Упираясь
рогами в кузов, Рогатая мать-олениха выкатывала машину с возом сена на
гору. Мальчик помогал ей, старался изо всех сил. Обливался горячим потом.
