Они помолчали.
- Ты чей будешь? - снова стал расспрашивать продавец. - Старика
Момуна, что ли?
Мальчик кивнул в ответ.
- Внуком ему доводишься?
- Да. - Мальчик опять кивнул.
- А мать где?
Мальчик ничего не сказал. Ему не хотелось об этом говорить.
- Совсем она не подает о себе вестей, твоя мать. Не знаешь сам, что ли?
- Не знаю.
- А отец? Тоже не знаешь?
Мальчик молчал.
- Что ж это ты, друг, ничего не знаешь? - шутливо попрекнул его
продавец. - Ну, ладно, коли так. Держи, - он достал горсть конфет. - И
будь здоров.
Мальчик застеснялся.
- Бери, бери. Не задерживай. Мне ехать пора. Мальчик положил конфеты в
карман и собрался было бежать за машиной, чтобы проводить автолавку на
дорогу. Он кликнул Балтека, страшно ленивого, лохматого пса. Орозкул все
грозился пристрелить его - зачем, мол,
[12]
держать такую собаку. Да дед все упрашивал повременить: надо, мол, завести
овчарку, а Балтека увезти куда-нибудь и оставить. Балтеку дела не было ни
до чего, - сытый спал, голодный вечно подлизывался к кому-нибудь, к своим
и чужим без разбора, лишь бы кинули чего-нибудь. Вот такой он был, пес
Балтек. Но иной раз от скуки бегал за машинами. Правда, недалеко. Только
разгонится, потом вдруг повернется и потрусит домой. Ненадежная собака. Но
все же бежать с собакой в сто раз лучше, чем без собаки. Какая ни есть -
все-таки собака...
Потихоньку, чтобы не увидел продавец, мальчик подбросил Балтеку одну
конфетку. "Смотри, - предупредил он пса. - Долго будем бежать". Балтек
повизгивал, хвостом повиливал - ждал еще. Но мальчик не решился кинуть еще
конфету. Можно ведь обидеть человека, не для собаки же дал он целую
пригоршню.
И тут как раз дед появился. Старик ездил на пасеку, а с пасеки не
видно, что делается за домами. И вот получилось, что подоспел дед вовремя,
еще не уехала автолавка. Случай. Иначе не было бы у внука портфеля.
Повезло в тот день мальчишке.
Старика Момуна, которого многомудрые люди прозвали Расторопным
Момуном, знали все в округе, и он знал всех. Прозвище такое Момун заслужил
неизменной приветливостью ко всем, кого он хоть мало-мальски знал, своей
готовностью всегда что-то сделать для любого, любому услужить. И однако
усердие его никем не ценилось, как не ценилось бы золото, если бы вдруг
его стали раздавать бесплатно. Никто не относился к Момуну с тем
уважением, каким пользуются люди его возраста. С ним обходились запросто.
Случалось, на великих поминках какого-нибудь знатного старца из племени
Бугу - а Момун был родом бугинец, очень гордился этим и не пропускал
никогда поминок своих соплеменников - ему поручали резать скот, встречать
почетных гостей и помогать им сходить с седла, подавать чай, а то и дрова
колоть, воду носить. Разве мало хлопот на больших поминках, где столько
гостей с разных сторон? Все, что ни поручали Момуну, делал он быстро и
легко, и главное - не отлынивал, как другие. Аильные молодайки, которым
надо было принять и накормить эту огромную орду гостей, глядя, как
управлялся Момун с работой, говорили:
- Что бы мы делали, если бы не Расторопный Момун!
[13]
И получалось, что старик, приехавший со своим внуком издалека,
оказывался в роли подручного джигита-самоварщика. Кто другой на месте
Момуна лопнул бы от оскорбления. А Момуну хоть бы что!
И никто не удивлялся, что старый Расторопный Момун прислуживает гостям
- на то он и есть всю жизнь Расторопный Момун. Сам виноват, что он
Расторопный Момун. И если кто-нибудь из посторонних высказывал удивление,
почему, мол, ты, старый человек, на побегушках у женщин, разве перевелись
в этом аиле молодые парни, - Момун отвечал: "Покойный был моим братом.
(Всех бугинцев он считал братьями. Но не в меньшей мере они приходились
"братьями" и другим гостям.) Кто же должен работать на его поминках, если
не я? На то мы, бугинцы, и в родстве от самой прародительницы нашей -
Рогатой матери-оленихи. А она, пречудная мать-олениха, завещала нам дружбу
И в жизни, и в памяти..."
Вот такой он был. Расторопный Момун!
И старый, и малый были с ним на "ты", над ним можно было подшутить -
старик безобидный; с ним можно было и не считаться - старик безответный.
Не зря, говорят, люди не прощают тому, кто не умеет заставить уважать
себя. А он не умел.
Он многое умел в жизни. Плотничал, шорничал, скирдоправом был; когда
был еще помоложе, такие в колхозе скирды ставил, что жалко было их
разбирать зимой: дождь стекал со скирды, как с гуся, а снег крышей
двускатной ложился. В войну трудармейцам в Магнитогорске заводские стены
клал, стахановцем величали. Вернулся, дома срубил на кордоне, лесом
занимался. Хотя и числился подсобным рабочим, за лесом-то следил он, а
Орозкул, зять его, большей частью по гостям разъезжал. Разве когда
начальство нагрянет - тут уж Орозкул сам и лес покажет, и охоту устроит,
тут уж он был хозяином. За скотом Момун ходил, и пасеку он держал. Всю
жизнь с утра до вечера в работе, в хлопотах прожил Момун, а заставить
уважать себя не научился.
Да и наружность Момуна была вовсе не аксакальская. Ни степенности, ни
важности, ни суровости. Добряк он был, и с первого взгляда разгадывалось в
нем это неблагодарное свойство человеческое. Во все времена учат таких:
"Не будь добрым, будь злым! Вот тебе, вот тебе! Будь злым", - а он, на
беду свою, остается неисправимо добрым. Лицо его было улыбчивое и морщи-
[14]
нистое-морщинистое, а глаза вечно вопрошали: "Что тебе? Ты хочешь, чтобы я
сделал для тебя что-то? Так я сейчас, ты мне только скажи, в чем твоя
нужда".
Нос мягкий, утиный, будто совсем без хряща. Да и ростом небольшой,
шустренький, старичок, как подросток.
На что борода - и та не удалась. Посмешище одно. На голом подбородке
две-три волосинки рыжеватые - вот и вся борода.
То ли дело - видишь вдруг едет по дороге осанистый старик, а борода
как сноп, в просторной шубе с широким мерлушковым отворотом, в дорогой
шапке, да еще при добром коне, и седло посеребренное - чем не мудрец, чем
не пророк, такому и поклониться не зазорно, такому почет везде! А Момун
уродился всего лишь Расторопным Момуном. Пожалуй, единственное
преимущество его состояло в том, что он не боялся уронить себя в чьих-то
глазах. (Не так сел, не то сказал, не так ответил, не так улыбнулся, не
так, не так, не то...) В этом смысле Момун, сам того не подозревая, был на
редкость счастливым человеком. Многие люди умирают не столько от болезней,
сколько от неуемной, снедающей их вечной страсти - выдать себя за большее,
чем они есть. (Кому не хочется слыть умным, достойным, красивым и к тому
же грозным, справедливым решительным?..)
А Момун был не таким. Он был чудаком, и относились к нему, как к
чудаку.
Одним можно было сильно обидеть Момуна: позабыть пригласить его на
совет родственников по устройству чьих-либо поминок... Тут уж он крепко
обижался и серьезно переживал обиду, но не оттого, что обошли его, - на
советах он все равно ничего не решал, только присутствовал, - а оттого,
что нарушалось исполнение древнего долга.
Были у Момуна свои беды и горести, от которых он страдал, от которых
он плакал по ночам. Посторонние об этом почти ничего не знали. А свои люди
знали.
Когда увидел Момун внука возле автолавки, сразу понял, что мальчик
чем-то огорчен. Но поскольку продавец приезжий человек, то вначале старик
обратился к нему. Быстро соскочил с седла, протянул сразу обе руки
продавцу.
- Ассалам-алейкум, большой купец! - сказал он полушутя-полусерьезно. -
В благополучии ли прибыл твой караван, удачно ли идет твоя торговля? -
весь сияя,
[15]
Момун тряс руку продавца. - Сколько воды утекло, как не виделись!
Добро пожаловать!
Продавец, снисходительно посмеиваясь над его речью и неказистым видом
- все те же расхоженные кирзовые сапоги, холщовые штаны, сшитые старухой,
потрепанный пиджачок, побуревшая от дождей и солнца войлочная шляпа, -
отвечал Момуну:
- Караван в целости. Только вот получается - купец к вам, а вы от
купца по лесам да по долам. И женам наказываете держать копейку, как душу
перед смертью. Тут хоть завали товарами, не раскошелится никто.
- Не взыщи, дорогой, - смущенно извинялся Момун. - Знали бы, что
приедешь, не разъезжались бы. А что денег нет, так ведь на нет и суда нет.
Вот продадим осенью картошку...
- Сказывай! - перебил его продавец. - Знаю я вас, баев вонючих. Сидите
в горах, земли, сена сколько хочешь. Леса кругом - за три дня не объедешь.
Скот держишь? Пасеку держишь? А копейку отдать - жметесь. Купи вот
шелковое одеяло, швейная машинка осталась одна.
- Ей-богу, нет таких денег, - оправдывался Момун.
- Так уж я и поверю. Скаредничаешь, старик, деньгу копишь. А куда?
- Ей-богу, нет, клянусь Рогатой матерью-оленихой!
- Ну, возьми вельвета, штаны новые сошьешь.
- Взял бы, клянусь Рогатой матерью-оленихой...
- Э-э, да что с тобой толковать! - махнул рукой продавец. - Зря
приехал. А Орозкул где?
- С утра еще подался, кажется, в Аксай. Дела у чабанов.
- Гостит, стало быть, - понимающе уточнил продавец.
Наступила неловкая пауза.
- Да ты не обижайся, милый, - снова заговорил Момун. - Осенью, бог
даст, продадим картошку...
- До осени далеко.
- Ну, коли так, не обессудь. Ради бога, зайди, чаю попьешь.
- Не за тем я приехал, - отказался продавец. Он стал закрывать дверцу
фургона и тут-то и сказал, глянув на внука, который стоял подле старика
уже наготове, держа за ухо собаку, чтобы бежать за машиной:
[16]
- Ну, купи хотя бы портфель. Мальчишке-то в школу пора, должно быть?
Сколько ему?
Момун сразу ухватился за эту идею: хоть что-то он да купит у
настырного автолавочника, и внуку действительно нужен портфель, нынешней
осенью ему в школу.
- А верно ведь, - засуетился Момун, - я и не подумал. Как же, семь,
восьмой уже. Иди-ка сюда, - позвал он внука.
Дед порылся в карманах, достал припрятанную пятерку.
Давно она, наверно, была у него, слежалась уже.
- Держи, ушастый. - Продавец лукаво подмигнул мальчику и вручил ему
портфель. - Теперь учись. А не осилишь грамоту, останешься с дедом навек в
горах.
- Осилит! Он у меня смышленый, - отозвался Момун, пересчитывая сдачу.
Потом глянул на внука, неловко держащего новенький портфель, прижал
его к себе.
- Вот и добро. Пойдешь осенью в школу, - негромко сказал он. Твердая,
увесистая ладонь деда мягко прикрыла голову мальчика.
И тот почувствовал, как вдруг сильно сдавило горло, и остро ощутил
худобу деда, привычный запах его одежды. Сухим сеном и потом работящего
человека пахло от него. Верный, надежный, родной, быть может, единственный
на свете человек, который души в мальчике не чаял, был таким вот
простецким, чудаковатым стариком, которого умники прозвали Расторопным
Момуном... Ну и что же? Какой ни есть, а хорошо, что все-таки есть свой
дед.
Мальчик сам не подозревал, что радость его будет такой большой. До сих
нор он не думал о школе. До сих пор он только видел детей, идущих в школу,
- там, за горами, в иссык-кульских селах, куда они с дедом ездили на
поминки знатных бугинских стариков. А с этой минуты мальчик не расставался
с портфелем. Ликуя и хвалясь, он обежал тотчас всех жителей кордона.
Сначала показал бабке, - вот, мол, дед купил! - потом тетке Бекей - она
тоже порадовалась портфелю и похвалила самого мальчика.
Редко когда тетка Бекей бывает в добром настроении. Чаще - мрачная и
раздраженная - она не замечает своего племянника. Ей не до него. У нее
свои беды.
[17]
Бабка говорит: были бы у ней дети, совсем другой женщиной была бы она.
И Орозкул, муж ее, тоже был бы другим человеком. Тогда и дед Момун был бы
другим человеком, а не таким, какой он есть. Хотя у него были две дочери -
тетка Бекей да еще мать мальчика, младшая дочь, - а все равно плохо,
плохо, когда нет своих детей; еще хуже, когда у детей нет детей. Так
говорит бабка. Пойми ее...
После тетки Бекей мальчик забежал показать покупку молодой Гульджамал
и ее дочке. А отсюда пустился на сенокос к Сейдахмату. Опять бежал мимо
