родила и по жизни-то я вовсе не вася. Ну а че его за это в харю проби-
вать, парень-то он свой, только дурак, каких земля не носила, а так ни-
че. Бухой вдрызг.
Короче, он мне базарит, что его опять послали на этот самый, а он се-
годня добрый, нож доставать западло, вот и решил, короче... хоть раз в
жизни на этот самый сходить! Ну куда у нас в народе посылают. Решил,
блин, решил, только шел да ни хрена, блина, короче - Вася, гадом буду,
клянусь, ты же умный, ети твою мать, ты же интеллигент, я твой кореш,
это он мне базарит.
Вы просекаете, да? Короче, он у меня дорогу спрашивал, ну на этот са-
мый, куда у нас в народе посылают. А че? Я не бог, не академик, на х...
мне знать, как на х... идти. Ну да я не сука, чтобы другана в беде бро-
сить. Хочет идти - надо идти. Без базара. Ну мы с кентом и поперли. Кто
я такой, чтобы другана обламывать?
Ну забили косячок, раскурились, потянуло на умняки. Посидели, побаза-
рили, потом на хавчик прибило. Ну мы пожрали, потом вылезли на улицу,
как черти невменяемые, аж стыдно, мать его... Пошли, я ему базарю, в на-
род. Народ все знает. Даже дорогу на этот самый.
Видим, очкастый лохан с бороденкой перед нами пилит, кореш мой лохана
тормознул, а ему говорю, лохану: ну че, профессор, колоться будешь? Му-
жик классный, с юморком: а что, говорит, ребята, баян с дозой есть? Не,
говорю, колоться в смысле колоться, дома будешь кайф ловить, а щас гово-
ри по жизни: где он, этот самый, в какой стороне?
Мужик вылупился как на даунов, сука. Петруха, корефан мой, втянул ему
пару раз по ребрам, он и сказал тогда, чтобы мы шли. Так мы туда и идем,
дурак, я ему базарю. А, говорит мужик, туда и дорога. Так и не показал,
лохан, где дорога, но Петруха ему еще раз врезал, за базар его беспонто-
вый, бля.
Ну дальше пилим. Впереди телка - ва-аще улет. Петруха к телке подка-
тывает, то да се, а потом спрашивает, как это самое, пройти туда. Она,
бикса пошлая, по-своему все поняла и дерзит, как будто мы ее соблазняем,
дуру, а нам просто надо знать, как на х... пройти, мы туда идем - ну
послали нас, вот мы и идем, бывает такое по жизни, с кем не случается,
верно я говорю? Короче, дерзит: вы, мальчики, козлы, я с вами на одну
кровать не лягу, вот...
Петруха - он парень видный, даром что дурак. Гордый он. Заколебала
его бикса, короче, вот и подумал: пахан я или мышь позорная? А нам, сме-
ется, с тобой кровать ии не нужна. Пришлось мне на шухере стоять, пока
он ту телку за кустиком отымел. Сначала та дергалась, а потом ничего.
Кайфанул он. Бросили мы ту мразь и дальше пошли.
...пошли, пошли. Час, короче, идем, два, три, хреново стало, а все
равно идем. Оно ведь как? Мужик сказал - мужик сделал. Ну идем, бредем,
прохожих спрашиваем, а они, чуханы, отмазываются. Один пальцем у виска
покрутил - мы ему тот палец сломали и дальше пошли.
...Старушку одну тормознули. Че, старая, как побыстрее с друганом на
х... пройти? Старая сволочь говорит, что до психушки шестым троллейбу-
сом. Сама ты в дурку лезь, отвечаем. А у ней в руках ведро было, так
херня всякая. Корефан мой херню на асфальт, а ведро - старой на голову.
Оттянулись во-о так... Минут десять угорали: Петруха прикалывается, но-
гой по ведру лупит, старая там хренеет. Всяко потом контуженную в дурку
свезли, если ей сразу крантец не пришел, от такого звона в ушах-то.
Наконец один попался, умный как Эйнштейн, мать его. Он дорогу и пока-
зал. Петруха его за это косячком угостить хотел, а тот завыпендривался,
мол ему на работу. Какая работа, вечер уже? Ладно, фраер, бог тебя нака-
жет. Спасибо, что показал. Без тебя мы бы уже по-всякому искать охрене-
ли.
Поперли мы, значит, прямой дорогой. За город куда-то, как умный
дядька сказал. Чего он такой умный, хрен? Наверное, читал много.
Он сказал, что это на пустыре за Черным камнем. А про Черный камень,
это самое, можно местных поспрашать. Ну заходим в микрорайон, а там бомж
лежит. Друган мой его ткнул легонько, мол, вставай, к тебе уважаемые лю-
ди пришли. Тот встал, шары выкатил: вы че, ребята? вы кто? Омон в
пальто! Вставай, бич, пошли, сажать тебя будем. У бича чего-то еще в
башке было, он вроде как просек и базлает: не-а, други, вы не омон. Вы
свои ребята. Че?! Петруха от этого урода охренел. Мы тебе, бомжара, не
свои, у нас хаты есть, а тебе тамбовский волк кореш. Говорит и по ребрам
тому, по ребрам... говори, браток, где Черный камень?
Ясно где, в п... . А если по-правде? Ну налево, а потом прямо, там
еще этот, ну этот самый, ясно? Гастроном, вот.
Спасибо, говорим, браток, выручил. Петруха как щенок радостный. Приш-
ли, орет. Ну, разбили о бичевскую голову бутылку, чтоб не зазнавался, не
строил из себя нормального человека, и пошли - сначала налево...
К цели, к цели! Целый день таскались, без еды, без баб, без закуски,
без ничего, даже без этого самого, как его? - ну вы поняли в натуре, о
чем базар.
Видим - Камень. В натуре черный. Гадом буду, если не он.
Он. Точно он. А за ним пустырь. Здоровенный. А на пустыре ничего. Ни
хрена. Ни этого самого. Эйнштейн, сука, картину погнал. Прикалывался,
наверное. Петруха специально проверил: пустырь огромный, а на нем ниче-
го.
Во бля!
Александр Силаев
Рассказ о Боге
Стоял обыкновенный день с привкусом утомленности и безделия. Наступил
простой, неминуемый, до усталости в руках и перед глазами заурядный пол-
день, какие обычно и случаются в не отыскавшей себя жизни. Летнее и теп-
лое небо висело над городом. Двигаться было лень, а проповедник еще и
разговаривал.
- Я пришел рассказать вам о Господе, - порадовал он.
Он поправил клок волос, невовремя загородших от взгляда неестественно
скромный, без признаков святости, светло-серого цвета лоб.
Стадион молчал, а люди толпились. Нормальные люди за редким, безумно
редким, но оттого не менее метким исключением из погрязшей в себе нор-
мальности. Например, метким исключением выдался святой проповедник Джон-
сон, обьездивший мир со своим словом о Боге.
Вспотевшие тела волновались. Поговаривали, что Джонсон умеет исцелять
праведных и жестоко карать грешных. Без слов, за счет довлеющей силы
внутреннего стержня. Все полагали себя праведными и больными. Пришедшие
надеялись и строили планы на завтрашнее время, хотя по виду казались
здоровыми. Все как один, и здесь уж без исключений. Особенно щеголяли
здоровой упитанностью мужчины, женщины и их дети в первых рядах. Если
они сумели пробиться в эти места, то могли обойтись без исцелений, могли
обойтись без многого, например, без святого проповедника Джонсона.
Рядом с ним высился столик, на котором дремотно покоился футляр мяг-
ко-коричневого окраса. Как можно незатейливо догадаться, внутри футляра
заключался предмет. Джонсон имел о нем представление. Народ же ничего не
знал и знать не хотел, радуясь собственной лукавой заинтригованности.
Человек, между прочим, говорил: "Итак, всякого, кто исповедует меня
перед людьми, исповедую и я перед отцом моим небесным; А кто отречется
от меня перед людьми, отрекусь от того и я перед отцом моим небесным; Не
думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести,
но меч; Ибо я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью
ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку - домашние его. Кто лю-
бит отца или мать более, нежели меня, не достоин меня; и кто любит сына
или дочь более, нежели меня, не достоин меня; И кто не берет креста сво-
его и не следует за мною, тот не достоин меня. Сберегший душу свою поте-
ряет ее; а потерявший душу свою ради меня сбережет ее",напомнил Джонсон
внимавшим, притихшим, насупленым... В тишине он продолжил, невозмутимо и
мягко: "А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в меня, тому лучше
было бы, если б повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во
глубине морской. Горе миру от соблазнов, ибо надобно придти соблазнам;
но горе тому человеку, через которого соблазн приходит. Если же рука
твою или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше те-
бе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя
ногами быть ввержену в гиенну огненную." Джонсон говорил еще долго. Нап-
ример, он заметил, слегка вздрогнув голосом: "Тогда начал он укорять го-
рода, в которых наиболее явлено было сил его, за то, что они не покая-
лись. Горе тебе, Хоразин! Горе тебе, Вифсаида! Ибо если бы в Тире и Си-
доне явлены были силы, явленные вам, то давно бы они покаялись; Но гово-
рю вам: Тиру и Сидону отраднее будет в день суда, нежели вам. И ты, Ка-
пернаум, до неба вознесшийся, до ада низвегнешься; ибо если бы в Содоме
явлены были силы, явленные тебе, то он оставался бы до сего дня; Но го-
ворю вам, что земле Содомской отраднее будет в день суда, нежели тебе."
Джонсон говорил много чего, одно серьезней другого и все невесело. Такой
он был - невеселый. Зато спокойный, весомый, ЗНАЮЩИЙ... "И увидев при
дороге одну смоковницу, подошел к ней, и, ничего не нашедши на ней, кро-
ме одних листьев, говорит ей: да не будет же впредь от тебя плода вовек.
И смоковница тотчас засохла," - так говорил Джонсон. И внимал народ. -
Кто не со мною, тот против Меня, - подбил он итог, подвел черту, подыто-
жил сущее. - Что это значит? - спросил сопливый лет семи-девяти. - Это
значит, что пришла пора отделять зерна от плевел, - строго объяснил
взрослый, - и агнцев божьих от козлищ. - Это как? - не отставал настыр-
ный. (Он был мал, он был юн, он был еще так любопытен, - это наверняка с
годами пройдет.) Пастырь посмотрел на него, как бы... Здесь нужно найти
слова, нужно искать их долго, упорно, потому что все не то, все не так,
а основная проблема - непроницаемость души. Здесь нужно сделать призна-
ние: мы не знаем и тысячи лет не будем знать, что думает эта женщина,
это дерево, этот кот... Мы узнали бы, что думает дерево, этот кот и вон
та женщина, при двух, как минимум двух условиях, но оба неисполнимы в
нашей вселенной. Таким образом, мы выбрасываем белый флаг перед Джонсо-
ном, точнее перед его непрозрачностью его жизни - мы действительно не
знаем, как он посмотрел на сопливого. Допустим, мы можем сказать, что он
посмотрел с ЛЮБОВЬЮ... или с НЕНАВИСТЬЮ. Это будет пустой звук, колеба-
ния звуковой волны, они создадут лишний смысл - зачем? Он мог смотреть
со страхом, надеждой, презрением, сочувствием, восхищением, омерзением,
раболепием, разочаронием, удивлением, скукой, раздражением, успокоением,
просьбой, верой, неприкаянностью, обретением, тоской, чувством, отчаяни-
ем, сытостью, лихостью, подозрением, изучающе или равнодушно, с чувством
патриотического любования родиной или с желанием пустоты, с ностальгией
по первой весне или по страшной болезни, с загадкой или с интересом, с
цинизмом, если Джонсон не любит детей, с похотью, если Джонсон не любит
женщин, с меркантильными помыслыми, что было бы, конечно, самым неверо-
ятным, с сухими слезами в темно-карих глазах или со смехом, в них же,
темно-карих... он мог посмотреть с расчетом, но мог посмотреть и БЕЗДУМ-
НО, не задумываясь, просто видя какие-то формы, и все, не обращая на них
должного внимания, не тратя на них секунды, отпущенные тебе до конца; а
может быть, все было так машинально, так безмысленно и бессмысленно, а
мы, неумные, все обеспокоены его поиском; наконец, чувства могут быть
самые затасканные в речах, но оттого, конечно, не менее симпатичные: лю-
бовь, ненависть. Все это явно не то или по меньшей мере не совсем так.
Разумеется, мы ничего не знаем. Разумеется, это не очень важно для нас
(что важное - человек знает). Тем более что святой проповедник Джонсон
больше не смотрел на ребенка.
Он, оказывается, теперь смотрел на небо. Как будто там можно увидеть
интересное, как будто оттуда упадет машина и вывалится из нее Господь
