Бог, как будто на земле уже все завершено. Как будто он был не рад этой
жизни. Опять сотрясение воздуха звуковыми волнами, опять неверно - Джон-
сон мог родиться, прожить и умереть в довольстве своей судьбой. Его мог-
ли ждать красиваца-жена, миллион американских долларов и такие же сопли-
вые дети, хотя счастье не в любви и счастье не в деньгах - любовь и
деньги важнее счастья, спроси любого, не подтвердят, на то и любые.
Небо висело голубым и безоблачным, каким и положено висеть небу в яс-
ный погожий день. Достаточно молчаливым висело небо, только расплаленное
солнце обжигало глаза. Перестав смотреть на него, он посмотрел на людей
- они скатились с трибун и стояли перед ним на гладком поле, было их
много, и были они разные, и были они... Потные мужчины, женщины и дети в
первых рядах ожидали, когда кончится пустое и когда их, лоснящихся, нач-
нут исцелять. Любопытные глаза с пониманием поглядывали на столик, на
коричневый футляр, на Джонсона. - Пусть искренне верующие в Господа на-
шего Исуса Христа, опустятся на колени, - наконец-то произнес Джонсон. -
Грешники могут постоять.
Человек пять робко склонилось. Остальные видели Джонсона и не понима-
ли, что ему надо. Привычная понятливость отказала им при первом удобном
случае. - Праведники опустились, - удовлетворенно сказал он и впервые в
жизни сплюнул на землю.
Он шагнул к столику, прикоснулся. Через пару секунд Джонсон давил
спусковой крючок и автомат "узи" бился в сильных мужских руках.
Он стрелял, держа ствол на уровне своей груди, пока не перестрялял
людей и не расстрелял патроны. Без эмоций загнал следующий комплект и
продолжал отстреливать полуголую, разодетую в шорты, паству. Пули летели
на заданной высоте, жалея опустившихся на колени и самых маленьких, не-
успевших, наверное, нагрешить всласть. - Змеи, порождения ехиднины! Как
убежите вы от осуждения в гиенну? - спросил он неразумную толпу перед
тем, как равнодушная пуля закона разбила седую голову.
Александр Силаев
Наш маленький декаданс
Его звали Валя. Он ходил низенький, толстоватый, с постоянной улыбкой
на широком добродушном лице. Он шел быстрой походкой и комично вспелки-
вал руками, если дела шли не так, как ему хотелось: получалось теат-
рально и немного смешно.
Не так интересно, кем он был по профессии., но память подсказывает,
что Валентин служил инженером. Он не превратился с годами в начальника,
ему подходила суть подчиненного: он не хотел ломать людей, распоря-
жаться, заботиться и отвечать за них, добавляя к своей жизни чужие. Люди
его любили, наверное. Но любили не в лучшем смысле этого слова, а просто
так. Не за что его ненавидеть-то, вот и вся любовь. Хотя родился он сим-
патичным.
Сорок лет жизни не принесли ему ни денег, ни чудес, ни семьи. Так он
жил без вопящих детей и астральных штучек, не сказать, чтобы припеваючи,
но без печали, без тоски в белесых глазах, без глухого отчаяния, без
чистых слез и запоздалого крика. Он никогда не повышал голоса. Даже и не
хотел. Видать, в детстве не научился, а может и не надо было его повы-
шать, моменты не те, люди не те, обстановка не располагает. А на него
голос повышали. Как на такого не повышать. У него слишком многое не по-
лучалось: бумаги, счетчики, цифры... Когда у него не получалось, он отб-
расывал папки в сторону и комично вздыхал: устал я от этой жизни. Ирони-
ей фразы он как бы искупал неудачу. После нее окружающие мигали улыбка-
ми, заходились пристойным смехом, легко одобряли и вдумчиво жалели его.
О неудаче забывалось, вплоть до следующей, вплоть до очередного всплес-
кивания руками.
Кроме того, что Валя был низковат и упитан, бедняга не избегнул и лы-
соватости. Не лысины, нет. А именно лысоватости. Впрочем, наметки к бу-
дущей лысине только делали его облик более добродушным. Так утверждали
его честные сослуживцы, а им стоило верить на слово, занудно-правдивым и
с детства не обученным увлекательно завирать.
На служебных застольях в честь наших праздников, - дни рождения и но-
вый год, конец февраля и начало марта, - он был незаменим, хотя об этом
мало подозревали. Он даже не всегда оставался пить водку и шампанское с
коллегами по работе, такими же инженерами, как он сам. Он незаметно убе-
гал, спасаясь от возлияний, чтобы назавтра притворно-утомленно вздыхать:
эх, дескать, устал я от этой жизни. А все бы слушали его и прощали.
Незаменимость Вали была видна в подготовке: купить, принести, поре-
зать. А затем подать и открыть, что не менее значимо для застолья. Слав-
ный и не зря родившейся человек, судя по тому, как он без упрека зани-
мался хозяйственной ерундой.
К женщинам он относился, как к водке: непреклонно и недвусмысленно.
Никто не знал, что снилось ему ночами, но днем Валя их избегал, и не
только женщин как женщин, но и ситуаций, в которых обычно появляются
женщины, в которых могла завестись девушка даже у него, ведь можно
представить такие места и сцепления вероятностей. Это видели и могли
подтвердить. Избегать женщин было для него делом нехитрым: тоскующие по
настоящим мужчинам, настоящие женщины не липли к нему. А ненастоящих
женщин избегать легко. Их кто угодно избежать сможет...
Тихое одиночество не портило привычной улыбки. Когда он говорил ко-
ронную фразу об усталости от судьбы, его добрый рот растягивался до
ушей. Закрытый рот: он никогда не обнажал зубы, с его отнюдь не белыми
клычками он считал подобный жест почти неприличным.
Он многое считал неприличным: честно сморкаться и разговаривать ма-
том, потреблять наркотики и целоваться на улице, оставлять неприбранным
рабочее место и несъеденным до последнего куска обед, а также воровать,
грабить, убивать, спасать утопающих, смотреть порнофильмы, дразнить со-
бак, разговаривать с детьми, знакомиться с незнакомыми, проигрывать в
карты, выигрывать в домино, выдвигать себя в депутаты, сплетничать, без-
дельничать, зазря орать, предавать за много серебрянников, горланить
старые песни. Так много - и все нельзя. Он даже не подозревал, что спи-
сок запретов такой убийственно длинный. А ведь неприлично еще ходить го-
лым, делать зарядку, не делать зарядку, оставаться без ужина, кричать на
людей, спорить с предками, поучать потомков, заниматься онанизмом, зате-
вать митинги, устраивать дела, пользоваться услугами проституток, цинич-
но не голосовать. Что еще? Не спать ночью, дремать днем, подбирать диких
кошек, наглеть, умничать, хамить старшим, валяться на газонах города,
разводить бандитские сходки, ходить в рваной джинсе, прикупить пиджак за
штуку зеленых, звать на помощь, признаваться в любви.
А также ненавидеть, принять нацизм, умереть на кресте, воскреснуть,
сильно мучиться, быть довольным, молиться Богу, изменить жене. Само со-
бой, неприлично уехать в Америку, перебраться в тайгу, жить в пещере с
орлами и змеями, хохотать, хохотать, хохотать почем зря, хохотать до бе-
зумия, до пьяных чертей в веселых глазах. Куда ни плюнь, все неприлично.
Кроме того, зудящий и неустранимый голос запрещает проходить без очере-
ди, послать все на хер, мечтать, презирать ближнего, заглядываться на
дальнего, возлюбить подонка, простить обидчика, переспать с сестрой,
стать святым, остаться в истории, остаться молодым, когда все стареют,
остаться козлом, когда все вокруг некозлы, и быть единственно честным
среди ублюдков, шумно и радостно спускать воду в туалете, не страдать за
народ, изъясняться матом (повтор, но это иногда принципиально - изъяс-
няться матом). Кроме того, явно неприлично обманывать ожидания, быть со-
бой, изменить себя, притвориться другим. Совершить террористический акт.
Перейти улицу в неположенном месте. Изнасиловать красивую девушку. Стать
лучше всех. Раскаяться во всей прошлой жизни. Разодрать икону. Уйти в
монастырь. Умереть за идеалы. Не иметь идеалов. Самое смешное, что неп-
рилично постоянно делать только добро. Или делать такое Добро, перед ко-
торым все перестает быть добром. Будда ужасен. Иисус непристоен. Подвиг
неприличен, как и остальное, как честно сморкаться, разговаривать матом
и потреблять наркотики. Все это неприлично, потому что смешно и подвер-
жено критике. Сделай что угодно, люди тебя не поймут. Это естественно.
Когда земля не покоится на трех китах, десяти слонах и большой плавучей
черепахе, она стоит на том, что люди тебя не поймут.
Вы легко угадаете, какие пять слов он чиркнул нам в предсмертной за-
писке. Догадаться несложно. Ничего другого он не мог оставить после се-
бя, даром что грамотный и с высшим образованием, даром что не хуже дру-
гих... хотя почему он так вызывающе повесился, кто его просил и зачем?..
Он окончил жизнь в чудесное время, сверкающее огоньками и поздравле-
ниями, за три дня до Нового года. В тот вечер с неба ласково падал пу-
шистый снег, а люди бродили по городу, скупая подарки. Штора в его ком-
нате была незадернута. Свет не горел. Перед тем впервые в жизни Валя на-
пился; можно сделать логичный, но глупый вывод, будто он не зря избегал
водки <столичная>, виски <чивас ригал> и неразведенного спирта.
...Пушистый снег падал, по-прежнему засыпая улицы и дома. Через три
дня наступил 1998 год.
Александр Силаев
В народ
Утром третьего дня Фердинанд открыл дверь и сообщил, что оставляет
академимю ради более достойных занятий. На закономерный вопрос уважаемо-
го господина Стрема он ответил, чвто с некоторых пор ощутил себя хозяи-
ном собствеенной судьбы, что и повлекло столь странную перемену... Глу-
бокоуважаемый господин Стрем позволил себе поинтересоваться более глу-
бинными причинами такого неожиданного решения - и получил вполне вежли-
вый ответ, проливающий свет на некоторые мотивы, хотя, возможно, как раз
глубиные причины и остались незатронутыми, но это уже остается личным
делом молодого человека, выводимого здесь нами под именем Фердинанд.
- Видите ли, дон мастер, - пустился он в объяснения, - изучение сов-
ременных идей натолкнуло меня на мысль, что сегодня нет более высокого
призвания, нежели служение людям... простым людям, хотел бы я подчерк-
нуть.
- Но-но, - резюмировал господин Стрем, извлекая из потаенных недр и
утверждая на поверхности стола пузатенькую бутыль. - Давай без этих.
- Таким образом, герр магистр, - продолжал Фердинанд развивать свою
мысль, - я пришел к выводу, что работа профессоров философии не несет в
себе сути, способной преобразить жизнь людей.
- Ого! - издал возглас удивления господин Стрем, нежно баюкая ловко
запрятанную бутыль. - Стало быть, ты чего-то хочешь преобразить?
- Всенепременным образом, экселенц, - выдал он свою тайну. - Я хотел
бы послужить людям, с вашего позволения.
- Бог с тобой, - доброжелательно сказал Стрем. - Иди, послужи. Потом
докторскую допишешь. Так что иди с миром и не вздумай там оставаться.
- На все воля Господа, - смиренно произнес Фердинанд, притворяя тяже-
лую и обитую красным дверь.
Я подарил ему невзрачную ерунду из набора письменных принадлежностей
, а дура из соседней лаборатории - золотые часы. Но в дорогу провожал
его я, а не лабораторная девушка. Она-то все дни напролет просиживала у
себя, прививая мышам разные гуманитарные штуки. Мыши обычно дохли, а она
горько плакала, пораженная невозможностью прогресса в своих владениях.
- Знаешь что? - говорил он в порыве откровенности.
Я не догадавался.
- Это прекрасно, - произнес он, поблескивая на мир светло-серыми гла-
зами, украшавшими молодое лицо.
Я не спорил.
- Во-первых, меня ожидает жизнь на природе. Ни разу в жизни не жил в
деревне больше двух дней, представляешь?
- Твое счастье, - с дружеским ехидством заметил я, но Фердинанд не
распознал ни насмешки, ни теплых чувств.
- Во-вторых, меня ждут люди.
- А нелюди? Ты думаешь, там только Человеки с заглавной буквы? А на-
