главное, ловко так, с шутками, с прибаутками - старушкам очень нравится,
они в очередь на него стоят. А вон тот дрова колет. Хрясь! И даже щепки
не летят. Чем больше выпьет, тем сильнее колет. Вы его подпоите, сами
увидите.
- Да нет, спасибо, не надо пока.
- А жаль, жаль, - повздыхали за дверью молодые люди.
Парень с прутом не растерялся.
- А давайте мы вам бутылки сдадим? А деньги, если не возражаете, вам
же и принесем. Или в магазин отправьте. За колбаской, за хлебушком. Пен-
сионеры любят нас туда посылать. Вон его особенно.
Провоцируют, думал Влад. Но нет. Молодые люди потоптались полминуты и
честно ушли.
Вместо них пришла соседка с нижнего этажа, невзрачная толстая тетка,
немолодая и с прибабахом, к тому же чересчур честная.
- Владик, помоги, - попросила она.
- Отчего не помочь? - соврал он.
- Племянница у меня живет, - пожаловалась соседка. - Ох и проказница,
ох и дрянь она у меня. Вчера наркотик курила. Четырнадцать лет всего, а
мороки на все двадцать. Под Новый год друзей навела, и такое с ними де-
лала...
- А чего такое? - поинтересовался Влад.
- Сексом, наверное, занимались, - прошептала тетка, тараща свой левый
глаз. - Уж я-то знаю. Без этих самых, наверное.
- А я при чем?
- А я на базар пошла, - призналась тетка. - Ты уж посиди с моей озор-
ницей, стихи ей почитай, музыку послушайте, книжку ей дай. Картинки по-
рисуйте. Лишь бы не озорничала, курва. Пусть лучше с тобой чем угодно
занимается, чем с этими негодяями.
Девчушка казалась сметливой и не по летам женственной, и не по зимам
накрашенной. Большеглазой. Длинноногой. Не девчушка уже. Зашла, покачи-
ваясь. Прошлась, покачиваясь. Села и продолжала качаться в кресле. А че-
го бы ей, маленькой, почитать? Не <пентхауз> ведь?
Можно, конечно, сказки травить. Про царевну-лягушку, про Ивана-царе-
вича, про мальчика-с-пальчика, про мать-и-мачеху, про иван-да-марью, про
чуду-юду, и еще что-нибудь русское, желательно - народное. Только скучно
ведь.
- А давай я научу, чего ты не знаешь? - лениво предложил Влад.
- Я все знаю, - улыбнулась девчушка. - И про член, и про Камасутру.
- Ты мне это брось! - строго наказал Влад. - Такое все знают.
- Да, наверное, - тихо ответила большеглазая. - Лет с двенадцати.
- То-то и оно, - поучительно сказал он. - А давай запрещенную литера-
туру читать?
Не стал он ее сказочками тешить про иван-чай. Как встал во весь рост,
да как загнул про трансцендентальную апперцепцию - у девчушки от востор-
га глаза расширились. А он все Кантом трясет, цитатки из него вытрясает,
а у малолетней аж слезы на глазах, от восторга, видимо.
Разобрались они с критикой чистого разума, другим занялись. Вот те
время, вот пространство, а вот и Господь Бог, а вот и гносеология, мать
ее. Слушала девчушка с открытым ртом и разинутыми глазами. В кайф при-
шелся Иммануил, даром что незаконно проданный.
- А теперь поклянись, - потребовал юноша.
- Я поклянусь! - счастливо сказала школьница.
- Небом и землей, - уточнил он.
- Небом и землей, - сладко повторила она.
- Мамкой и папкой...
- Мамкой и папкой...
- И всеми будущими любовниками!
- И ими тоже...
- Что никому не скажу, чем мы тут занимались.
- Разумеется, - просто ответили она.
Расстались они кайфоватые, молодые, но просветленные, счастливые
сполна и собой, и миром, одним словом, начитанные до маковки. Отсыпаться
пошел Влад, но не судьба, наверное, - через два часа нагрянула соседская
тетка.
- Ты чего, паскудник, наделал? - вопила она.
- Развлекал вашу дурочку, - объяснил он.
- Что? - орала она дурным голосом. - Как ты сказал?
- А как ее еще развлекать?
Женщина застонала. Глаз выкатила, зубом скрипела, а ногтем норовила
царапнуть импортные обои.
- Картинки рисовать, музыку слушать, - плакала она. - А ты что сде-
лал? Лежит она сейчас, встать не может, бредит про какую-то онтологию.
Есть не хочет, пить не хочет, метафизику ей подавай. А я где возьму? Мы
бабы простые, академиев ваших поганых не кончали.
- Это пройдет, - философски заметил он. - Полежит и встанет.
- Сволочь ты, - просипела тетка и хлопнула его в ухо.
Хотела за чуб оттаскать, но пожалела, видать. Так и не помяла лихие
космы, только плюнула в сердцах и ушла восвояси, или еще куда ушла, куда
обычно уходят злобные некрасивые тетки... Наверное, к добрым и дурным
дядькам, состоящих при них в мужьях, куда же еще? (Разумеется, к добрым,
поскольку недобрый дядька такую бы сразу порешил под покровом первой
брачной ночи).
Влад оплакивал свое ухо. И так он его оплакивал, и по-другому, даже
лечить хотел, а оно и так перестало маяться. Вот и славненько, думал он,
вот и весело.
В разнесчастную железную дверь стали бить сапогом. Может, били и чем
иным: трубой, скажем, или милицейской дубинкой, или бандитским кулаком,
или восточной пяткой, или телевизором, или водородной бомбой. Но он ин-
туитивно чуял, что сапогом. Насмотрелся в детстве киношек, где плохие
ребята вышибали хорошим парням двери своими грязными сапожищами. Тиму-
ровцы? Тетка?
Развратная кантианка? Адольф Гитлер? Хан Батый? И один дома, и нет
спасения.
Там стояло похлеще, чем хан Батый. Недоброе стояло, ох, недоброе. Му-
жик. Потный, руки татуированы, смотреть страшно. Нос покорежен, шерсть
дыбком, слюна медленно изо рта вытекает. За спиной короткоствольный ав-
томат, а в руках ксива.
- Именем закона, козел, - хрипел он.
- Но вы же не сотрудник правоохранительных органов?
- Я-то?
- Ну из милиции же?
Мужик ощерился.
- Так твою растак, пацан, не ментовский я. Я в натуре круче, пацан,
запомни - я Кагэбэ.
- Ух ты!
- Не ух ты, а ух вы! Уважай, пацан, контору. А то разведем и выцепим.
Открывай, короче, ворота, а то смотрю на них как баран.
Делать нечего, распахнул.
- Как фамилие твое, дятел?
- Владислав я... Ростиславович... Красносолнцев...
- А у нас в архивах записано, что ты Вовка, - подивился мужик.
- Там, наверное, дезинформация.
- Ладно, пацан, усек. Щас колоться будем.
Кагэбэ зашел в комнату, плюхнулся на кровать и стал старательно выти-
рать сапоги о сиреневую подушку. И методично колоть Влада:
- Имя? Фамилия? Адрес? Твою мать! Отвечать быстро, не задумываясь.
Ну?
- Так вы меня об этом спрашивали, - растерялся паренек.
- Ах да, вообще-то, - смутился он. - Но это я для уточнения, для
сверки, так сказать, этих е... данных. Давай к составу преступления.
Ну?
- Но я же не виноват.
- Начинается, - радостно процедил мужик. - Ты как, сучок, правду-мат-
ку резать будешь или отнекиваться?
- Только пытать не надо, - попросил Влад.
- Это мы быстро, - обрадовался Кагэбэ.
И открыл он серенький чемоданчик.
- Вот тебе щипчики, гвоздики, испанский сапожок, а вот стульчик,
складной, электрический. Каково?
- Ой!
- Не издавай таких непристойных звуков, - огорчился мужик. - Что зна-
чит - ой? Это значит, что ты испугался. А мне так неинтересно. Зачем
мне, бля, колоть такого неинтересного? Изображай из себя крутого. Вот
тогда мне кайф. Вот сделай вид, что ты на мои угрозы плюешь, что
сильный, наглый, самоуверенный. Давай, наплюй на мои угрозы, оскорби мое
достоинство оперативного работника.
Влад незатейливо и символично плюнул на серенький чемоданчик. Он сра-
зу увидел, что сделал правильно: разбойничья рожа Кагэбэ озарилась не-
земным счастьем.
- Ах ты падаль! - заорал он радостною - Вот ты как? Я сразу понял,
сука, что ты матерый, что на понт тебя хрен возьмешь. Я все про тебя по-
нял. Но на крутого всегда найдется покруче, понял? Сейчас, ублюдок! По-
лучай! Получай! Не увертывайся, мля! А еще?
- Нет, - прошептал Влад.
- Плеваться будешь?
- Нет, - простонал недобитый.
Разочарованный Кагэбэ вздохнул:
- Что ты такой тупой, парень? Ты же матерый, следовательно, дерзкий.
Кто же после двух ударов ломается? Ломаются, конечно, и без ударов, но
не матерые. Ты должен был сейчас не испугаться, а послать меня на х... .
Тогда мне интересно с тобой работать. Давай еще разок попробуем? Не воз-
ражаешь?
Паренек кивнул.
- Ну, будешь плеваться-то? - повторил Кагэбэ.
- Пошел на х..., - проскрипел Влад.
- Что, козел?! Что ты сказал?! Убью, пидор!
Влад метнулся к двери. Но не успел, понятное дело. Завален был нехи-
лым ударом в лоб. Лежал, приходил в себя. Не спеша, гость достал пред-
мет, не стульчик и не сапожок, а пистолет, простой, незатейливый, а в
сложившейся ситуации даже банальный.
Он вдавил подозреваемому ствол в висок и зашипел змеино:
- Гаденыш, снесу тебе башку, на хер снесу, ты ведь знаешь, я не шучу,
знаешь, гаденыш.
Влад открыл глаза. Оперативник привычно спросил:
- Посылать будешь?
- Нет.
- Эх, блин, - с досады Кагэбэ отшвырнул пистолет.
Попинал подушку, вроде как успокоился.
- Эх ты, деревня, - печально произнес он. - По законам жанра ты дол-
жен послать меня второй раз. Вот тогда из доброго я бы стал злым. Я бы
тебе врезал еще пару раз, потом ты мне, и все так по-мужски, романтично.
Затем ты бы стал убегать, например, через окно. Завалил бы я тебя, брат,
при попытке к бегству. Эх, такую романтику спортил... Виноват ты передо
мной, виноват. Пиши тогда уж чистосердечное, раз убегать не хочешь, что
с тебя взять.
- А в чем? - полюбопытствовал Влад.
Кагэбэ нахмурился:
- Как в чем? В преступлении, не в любви же.
- А в каком?
- Блин, я не понимаю, кто его совершил: я или ты? Откуда я-то знаю.
Что совершил, то и пиши, тебе лучше знать. Бери ручку, бумагу. Полчаса
хватит?
- Но я не совершал.
- Кончай дурака валять. У меня к вечеру двух матерых расколоть по
плану.
- Я не матерый.
- А я виноват? Кто виноват, ты мне скажи? Коза ностра? Жидомасоны?
Каждый сам по жизни отвечает за дерьмо, в которое вляпался. Не отмазы-
вайся, будь мужчиной. Ручку в руки и пишу правду. Скучно напишешь,
пристрелю как сявку обдолбанную. Сорок минут тебе. Влад вздохнул, взял
ручку и за сорок минут написал шедевр.
Он признал все: и храм Артемиды, и тридцать монет от первосвященника,
и александрийский огонь, и руины Вечного города, и кричащую в огне Жанну
д'Арк, и отравленного Наполеона, и Освенцим, и пулю в Кеннеди, и выстрел
в черномазого Мартина Лютера Кинга, и пару жертв Чикатило, и масонский
заговор, и подвиги Аттилы, и детей Нагасаки, и изобретение СПИДа, и
красный террор, и Джордано Бруно, и профессоров на Чукотке, и Есенина в
петле, и меткость Дантеса, чуму и холеру, насморк и сифилис, смерть би-
зонов и вымирание динозавров, Атлантиду и Лемурию, депрессию и запоры,
дурных староверов в гарях и утонченнных маркизов на фонарях, чеченские
авизо и работорговлю, ураган на Цейлоне и голодуху в Нигерии, Павла Ка-
рамазова и ростовщицу-старуху, подростковую преступность и детскую
смертность, автокатастрофы и весенние заморозки, хреновый урожай бобов и
засыпанную мышкину норку, отрезаннные уши и вырванные глаза, брошенных
жен и обманутых мужей, оторванные головы и пробитые груди, слабые нервы
и невидящие глаза, погибшие души и серые судьбы, неузнавание пути и
поздний крик, страх и сострадание, запуганность жизнью и запах смерти,
ненайденный опыт и гибнущие структуры, энтропию и боль, слабость и от-
сутствие новизны, нерожденное желание и вековечную дурь.
- На место в истории потянешь, - хохотнул Кагэбэ, бегло просматривая
бумагу.
Александр Силаев
На три буквы
...кореш мой, как чмо раздолбанное, все орал и орал, дергая меня за
рукав, мол, пойдем да пойдем, мол и мол, друган ты мне или гнида, коро-
че, Вася, не в падлу, помоги корешку, покажи и расскажи, то да се, коро-
че, такой вот базар, а я даже не обиделся, во!
Это к тому, что кореш меня с бодуна Васей назвал, а мама меня Иваном
