слыл мужик и немало тем славился по окрестностям.
Жена подобрала брошенный лист газеты.
- Тебе не хочется со мной поговорить? - чуть обиженно прочавкал муж.
- Валера, - отозвалась она. - Ты как ребенок, Валера. Ты сам-то пони-
маешь?
- А я что? - ушел Валера в защиту. - Я ничего, я так себе.
- Ну ладно, - успокоилась она.
Через минуту громко отложила лист, повернулась к мужу.
- Завтра, кажется, будет дождь, - сказала она.
- Да, наверное, - радостно согласился он. - Шел я с работы, смотрел
на небо, думал - ну точно, дождь завтра.
- Я небо не изучаю, - призналась Света. - Я смотрю прогноз погоды по
новостям.
- Ну и правильно, - сказал он.
С наслаждением Валера поглощал бутерброды.
Они поговорили про дождливое лето, цены на помидоры, начальника мужа
и сослуживцев жены. Он трудился как пчелка в ремонтной бригаде, она вка-
лывала бухгалтером, им было что обсудить. Поговорили об огуречной расса-
де и здоровье президента, о новых ключах и беспорядке в супружеской
спальне. Эта комната была самой захламленной в квартире.
- Приберись там, Света, - предложил он.
- Сам прибирайся, - огрызнулась она. - Мне нравится романтический
беспорядок.
- Тогда ладно, - покладисто сказал он. - На нет и суда нет.
- Да, он мне нравится, - повторила она. - Чем больше хлама, тем луч-
ше. Это не хлам. Понимаешь? И не спорь со мной. И не возникай даже. И не
смей говорить, что я глупее. Не дорос со мной спорить, так не спорь.
- Я не спорю, - отнекивался он. - Я же люблю тебя.
Света объяснила:
- Ты у меня такой упорядоченный, что меня от этого временами тошнит.
Ты такой правильный, что дальше некуда. И в спальне мне необходим беспо-
рядок. Мне он нужен с таким занудой, как ты, а иначе будет совсем зануд-
но. Понимаешь? Но не будем о этом. Так можно и поссориться. Давай о
чем-нибудь другом.
- Да ладно, я ничего, - ответил он. - Ты ведь знаешь, как я люблю те-
бя.
- Ага, - вздохнула она. - Знаю.
Прошло минут пять, бутерброды кончились. Валера прихлебнул чай и
спросил:
- Правда, что наши соседи Гопштейны сволочи?
- Еще какие! - подтвердила она.
- Каких свет, наверное, не видывал, - уточнил он.
- Зато у них чудесная пушистая кошка, - мечтательно сказала жена.
- Великолепная кошка, - он поставил чашку на стол.
За окнами по-прежнему вечерело.
- И котенок у нее классный, - добавила Света. - Рыжий как не знаю
что.
- Почему рыжий? - удивился он. - Нормальный серый котенок.
- Я ведь помню, что рыжий, - растерялась она.
- Может, тебе показалось?
- Нет, я точно помню.
- Сука! - заорал он, вставая из-за стола. - Что ты, сука, понимаешь в
котятах? Рыжий он, сука? Ты так сказала? Да ни хера, я своими глазами
видел! Серый он, серый, ты поняла?
- Все-таки рыжий, - прошептала она.
- Заткнись, дура. Так какой котенок?
- Я думала, что он рыжий, - опасливо произнесла жена.
- Ты ошизела? Да? - кричал он, бегая по кухне.
- Я могла ошибиться...
- Не оправдывайся, сука. Поздно, - сказал он, вытаскивая из угла кух-
ни топор. - Раньше надо было соображать.
Она закрыла глаза руками и не видела, как топор опустился.
Убил сразу. Остановился на миг... затем продолжал. Лицо в кровавое
месиво. Тело в куски. Махал топором без устали и без жалости, рубить,
так рубить.
- Ишь ты, - прошептал удовлетворенно. - А то заладила: серый, се-
рый... Рыжий он, своими глазами видел. Ну что с дуры возьмешь?
Минут десять он ходил по квартире, разговаривал сам с собой, брал не-
нужные вещи и клал обратно, двигался быстро, говорил четко, на бывшую
жену не смотрел. А затем открыл окно и сиганул с девятого этажа. После
соприкосновения с асфальтом он умер. Никто его, конечно, не спас.
Остается добавить, что у Гопштейнов никогда не было ни котят, ни ко-
шек. Ни серых, ни рыжих, ни красных. Вообще никаких. И попугаев не было.
И пчел. И дроздов. Как и сами Гопштейны, звери обходили этот дом сторо-
ной.
Александр Силаев
Как продать родную мать?
У него были свои представления о богатстве. Он долго мешкал, пока
выбрал в толпе того, кто выглядел посолиднее - и направился к нему своей
пошатывающийся походочкой, и направился, распугивая городских букашек и
окрестных котов. Людей не распугивал, людей он больше не замечал. Люди
перестали для него жить. Для него жил только парень в черном плаще до
пят, расстегнутом, но оттого не менее черном. И до пят. Костюм на парне
был серый. Еще невыбритые щеки и воспаленные глаза, как будто не спал
ночью, как будто чего другое делал...
- Молодой человек, - обратился он к небритому, да солидному, да кос-
тюмному, да неспящему, да КРУТОМУ, - хотите, я вам продам?
Его измерили взглядом.
- Не-а, не хочу, - сонно отозвался молодой человек. - Не хочу, на
хрен. Хоть убей.
- Вы же не знаете, что, - удивился ошарашенный.
- А все равно не хочу, - упрямился стойкий.
- Я вам это самое, - проскулил жалобный, - родную мать хотел про-
дать... Насовсем! За тридцать этих, а?
- Штук, что ли? - догадался молодой.
- Ага, - обрадовался настырный, ласково заглядывая небритому в глаза.
Глаза тоже были какие-то нелюдские, небритые, что ли, или непричесан-
ные, или просто неумытые - глаза-то. Скорее всего просто неумытые, но и
небритые, небритые тоже. А еще они горели святым огнем и обжигали сол-
нечным жаром, а еще они смеялись - но как-то сонно. Обычно он надевал
темные очки, чтоб глаза не слишком горели и не слишком обжигали прохо-
жих, и прохожие не загорались внезапно и не сгорали в муках и боли от
сияния его глаз. Он ведь любит людей, как увидит человека, так и кончает
- счастливый, любвеобильный... Поэтому он заботится о людях, пряча сол-
нечный жар. А сегодня почему-то без очков. Но и глаза не сильно горят.
Так, смеются себе небрито о чем-то своем.
Он рассматривал навязчивого, без особого интереса: добротный мужичон-
ка, в штанах, в пальто, а пальто надето прямо на майку, точнее - на им-
портную оранжевую футболку, под которой скрывает тело добротный мужичон-
ка в штанах. Он казался простым, честным, в доску своим и в рейку на-
шим...
- А что я с ней, извините, буду делать? - извинился черноплащно-серо-
костюмный.
- Ой, да что угодно, - заквохтал мужичонка, приплясывая на месте и
озираясь по сторонам. - Продадите ее еще кому-нибудь. Она у меня женщина
видная, работящая, прям как лошадь. И такая же ручная. Много есть не
просит, нрава смирного. Я бы даже сказал, кроткого. Христом богом кля-
нусь, о...еть мне на этом месте.
Он деловито поинтересовался:
- А вырываться не станет?
- Ну что вы, - с видом оскорбленной невинности замахал лапами мужи-
чонка. - Я же сказал: овца овцой, едрить ее в душу. Смирная такая, как
букашка. А работящая, как три белки в колесе. Или даже пять. А бунто-
ваться будет - вы ее на ошейничек, да плеточкой по роже, по роже, она
этого ох как не любит, бедняжечка-то моя.
- Ну и где она, наша радость? - спросили у интересного мужичонки.
- Где матушка, матушка где? - умилился интересный. - Да дома она, за-
пер я ее, стервозу, чтоб утекать ей неповадно было, дурынде родимой...
Она ведь у меня такая дурында, ей все дело сгадить нипочем - я вас при-
веду, а она утекает, сучара муторная. А к вечеру придет и опять жрать
попросит, едрить ее в душу, вертихвостку. Давно хотел в хорошие руки от-
дать, в добрые. А у вас, молодой человек, как я посмотрел, руки очень
ласковые - как раз такие, какие надо.
Тот с любопытством посмотрел на свои руки: обыкновенные. На левой нет
мизинца. Отстрелен. Отрезан. Откушен. Нет его. А так нормальные руки.
- Далеко твой дом?
- Близко, близко, соколик, - закудахтала оранжевая майка. - Там через
два квартала налево загнуть, зайти изнутри, потом в самый обоссанный
подъезд, а на втором этаже будут наши с паскудиной хоромы.
- Вот оно как, - философски хмыкнул собеседник.
И они пошли куда глядели их разнокалиберные глаза.
Глаза глядели на зюйд-вест. Они шли сначала по тротуару, затем по лу-
жам, затем по жухлой осенней траве, затем по мураве, затем по родимой
русской земле, затем пересекли улицу в неположенном месте, затем снова
вышли на тротуар и родимую русскую землю. Навстречу им попадались коляс-
ки с орущими, сосущими и сопящими малышами, кашляющие старички, молодя-
щиеся старушки, мужички под мухой, пацаны под дозой, ангелы под кайфом,
архангел Гавриил под впечатлением, урод под шляпой, милиционеры под дож-
дем, женщины под сексапильными зонтиками, бандиты за стеклами своих джи-
пов, продавщицы за стеклами ларьков, гастрономов и супермаркетов, мона-
хами за завесой святого духа, и Георг Вильгельм Гегель прошмыгнул мимо,
торопливый, суетящийся, делающий вид, что вовсе не Вильгельм и даже не
Георг, - но гуманитарно подкованные прохожие все равно узнавали его,
трясли его за уши, хватали его за бока, наступали ему на пятки и пытливо
спрашивали, заглядывая в испуганные глазки: "Ну и где, козел, прогресс
духа в отношении свободы?" Тот пытался отмазаться, говорил, что я не я,
и хата не моя, моя-то хата всегда с краю, я перед Россией не виноват, и
перед Германией, и перед Австралией неповинен, я вам о вечном, а вы, ре-
бята, о пошлом... Э нет, говорили ему эрудированные прохожие. Врешь, не
уйдешь, говорили ему местные бомжи и бомжата. И сыпали цитатами из Поп-
пера, Хайека и Мамардашвили. Так и сыпали себе, так и сыпали. "Великая
страна, великий народ", - шептал Гегель. "Мы тебе не хухры-мухры", - ве-
сомо подтверждал второклассник, затягиваясь косячком и готовя очередной
пассаж из Артура Шопенгауэра.
А наши два героя все шли себе да шли. Они шли мимо раскрасневшихся от
натуги теток, мимо бледных юношей со смущенным взглядом, мимо эксплуата-
ции человека человеком, мимо совокупляющихся собак, мимо чьей-то мамы,
которая мыла раму, и мимо пилорамы, конечно, тоже прошли, а как же не
пройти? Хоть и была пилорама в десяти верстах и трех саженях, нельзя бы-
ло мимо не пройти, и не поклониться, и не возложить цветочек в память
всех невинно распиленных.
А еще они шли мимо окон. За окнами пели старые и добрые советские
песни, пили ненашенское мартини, бесславно умирали, гоняли мышей, трави-
ли тараканов, ловили блох, перелистывали конспекты, добывали философский
камушек, слюняво пересчитывали грины, плели заговоры против конституци-
онного строя, счастливо отдавались нежности и тихо закрывали глаза в
ожидании оргазма, а также проверяли боекомплект, готовясь к серьезному
толковищу с заезжей братвой. А где-то за окнами доили козу. Но не здесь.
Здесь был город.
А они шли мимо архитектурных памятников, которых не охраняли, мимо
фонарей, на которых никто не висел, мимо революционных матросов, которых
никто не подсаживал на броневичок и мимо нищих, которые не просили ми-
лостыню из чувства собственного достоинства. Они шли мимо заляпанных
грязью такси, мимо красивых лиц и некрасивых кепок, мимо мокрых от дождя
душ и счастливой поступи, и несчастной любви, и серой карьеры, и мимо
автомобилей, и один из идущих подумал, что вся наша цивилизация - это
цивилизация проходящих мимо. Мимо жизни, мимо судьбы, мимо войны, мимо
радости и страдания, мимо настоящей работы, мимо подлинного действия,
мимо отчаянного крика, мимо денег и марширующих батальонов, мимо Аустер-
лица и Ватерлоо, мимо красоты - и виновны в этом только мы сами, и никто
другой кроме нас, и неча на судьбу пенять, если рожа крива, и на предков
неча пенять, и на социализм, и на капитализм, а на Сталина тоже неча пе-
нять, и на жидов, и на учителей-мудаков, и на первую неудачную любовь, и
на голодное детство, и на отсутствие правильных книжек в этом самом
детстве и на Че Гевару с Пиночетом тоже несовсем рационально пенять, и
