на эдипов комплекс, а уж на тоталитаризм и коррупцию и подавно, никому
они не мешают - тоталитаризм и коррупция, короче, нельзя пенять на все,
на что тут у нас обычно пеняют. Лишь бы не на себя, дурака, лишь не на
себя, глупого и нечищенного, скверного и запуганного, наивного и бестол-
кового, скучного и, как ни странно, злобного, путающего любовь и рев-
ность, зависть и справедливость, порядок и хаос. Лишь не на себя, козла.
Ты ведь любишь себя, козла. И ненавидишь себя, козла. И не умеешь любить
и ненавидеть, козел. Отсюда и беда. И неча на предков пенять, и на соци-
ализм, и на капитализм, и на хрен с редиской.
Так он подумал - не понять кто. А затем испугался, чего это он такое
удумал. И страшно ему стало на мгновение. И забыл он все, что мгновение
назад так ловко подумал. И пошел дальше, забывчивый и нелюдимый.
- А ты не врешь, бля?
- Я? Вру? - изумился не в шутку оранжевый мужичонка. - Да меня знаете
как в детстве за честность лупили? Всю печень отбили, теперь больной хо-
жу, как алкаш несчастный. А я просто честный. Мне мать всегда говорила:
ох и честный ты, Сема, хреново тебе в жизни придется. Накаркала ведь за-
раза, представляете?
Молодой человек сказал, что он ему верит, он вообще по жизни доверчи-
вый, а если оранжевый его обманет, он его уе..., не доходя до дома, за-
шибет, на хер, из "люгера", и поминай как звали.
Когда зашли во двор, парень на глазок попытался вычислить, а какой из
этих шести подъездов самый обоссанный? Решил, что скорее всего второй.
Ан нет. Ошибочка вышла. Пятый.
- Кто ж его так? - интересовался его величество покупатель, прыгая
через ступеньки.
- Мы, жильцы, - с застенчивой гордостью ответил его ничтожество про-
давец. - Это ж наша общая, едрить ее в душу, территория. Однажды тут бич
хотел поселиться. Но мы, чтоб нам чужого не гадили, вынесли бичару нога-
ми вперед, и в сугроб мордой, в сугроб... Ишь чего: чужое нам гадить.
Вот так-то, молодой человек, едрить его в душу, бичонка-то.
Они поднялись на площадку. Мужичонка долго возюкался с ключами, хри-
пел, кряхтел, постанывал, такыя свои железячки в замочную дырку. Замоч-
ная дырка не поддавалась.
- Вот хрен, - чуть не плача, жаловался он. - А так легко всегда отк-
рывалась. А сегодня не хочет. Может, забаррикадировалась?
- А плохо стараешься, - флегматично заметил небритый. - Забаррикоди-
роваль она тебе... А нежнее надо, мудила.
- Это как? - переспросил недогадливый.
- А смотри, мудила, - добродушно сказал невыбритый и после ласковых
словес ткнул в оранжевого стволом.
Металлическое уперлось в ребра.
- Ой, - простонал тот, и затрясся лицом, затрясся животом, затрясся
ручонками, и кишками, наверное, тоже, и ручонками затрястись не прими-
нул.
И душой, наверное, затрясся, и правым полушарием мозга, и левым полу-
шарием тоже, и аурой своей, слабенькой, белесоватой - тоже, и третьим
глазом затрясся, закрытым, но несомненно присутствующим у него, как и у
всех остальных представителей людского рода. И потянулся трясущимися ру-
чонками к двери, ткнул в нее что-то, и открылась дверь, распахнулась во
всю дверную ширь, заманивая гостей в полутемные квартирные недра.
- Сейчас я вам ее покажу, - радушно сказал оранжевый, скидывая с плеч
ненужное больше пальто и старательно притыривая его то ли на гвоздь, то
ли не на гвоздь, то ли на слоновий бивень, то ли на оленьи рога, то ли
еще куда - что там по обыкновению украшает городские квартиры?
Клиент плаща не снимал. И даже ботинки не скидывал, и даже рубаху на
груди не рвал, и - только представьте! - даже брюки не расстегнул -
скромноват, тиховат, застенчив, даром что пять лет без пушки не хаживал.
Не разулся - хрен. Рубаху-то мог рвануть? Из уважения к людям?
На диване лежала малосимпатичная женщина лет пятидесяти, а то и
больше, вряд ли меньше. Слишком уж малосимпатичная.
- Знакомьтесь, - сказал мужичонка. - Это моя матушка, а это мой дело-
вой партнер.
- Очень приятно, - улыбнулась женщина. - Давайте пить чай? Или какао?
Или кофе? Или колу? Или фанту? Или спрайт? А может, боржоми? А может,
текилу? А может, коньяк? Или все-таки шампанское? Или все-таки кипяченую
воду? А некипяченую? А кипяченую водку? А кипяченое молоко? А кипяченую
болотную жижу? Но, может быть, все-таки чай? Ничего другого-то нет,
ха-ха!
Минут пять хохотала, потом заплакала, потом опять хохотала, а потом
опять летала под потолком, вот такие женские штучки.
- Нет, - вежливол отказал клиент. - Я боюсь, пить мы не будем. Я спе-
шу, а так бы, конечно, выпил.
Женщина улыбнулась еще раз. Чисто, ясно, по-доброму, в половину своей
некрасивой физиономии - и рот раздвинулся до ушей, хоть завязочки при-
шей.
- Моя матушка, - начал мужичок, большим пальцем левой руки тыкая в
сторону своей матушки, - удивительной души человек. Она отзывчивая, иск-
ренняя и до ужаса добродельная. Она у меня кормилица, поилица и еще хрен
знает кто... Она - человечина. А душа у нее! Христом богом клянусь,
о...ть мне на этом месте. Она умеет стирать, гладить, готовить, сторо-
жить, выгуливать собак, воспитывать детей, сажать картошку, полоть, по-
ливать, окучивать, окапывать. Что еще умеешь, едрить твою в душу?
- Тараканов выводить могу, - призналась женщина в сокровенном.
- Вот-вот, - обрадовался ее сын. - И клопов, и мышей, и крыс, и дру-
гих тварей. Попросить - и соседей выведет, если те мешают. А еще она у
нас целительница, правда? От порчи лечит - вмиг. От сглазу - влет. От
гонореи чуть дольше, но тоже немного умеет. Одного банкира от рака лечи-
ла, тот ее подарками завалил, потом, правда, дуба дал, но представьте,
каково: самого банкира от самого рака лечить?
- От рака - это вещь, - хмыкнул клиент.
- А я что говорю? Клад, двуногий клад. Ночью не храпит, матерно не
умеет, это же не женщина, это же черт знает что, это же Христом богом
клянусь...
Матушка Семы покраснела, от удовольствия, наверное, чего ей еще крас-
неть?
- Кончил маркетинг, козел? - холодно поинтересовался недобритый.
- Вроде да, - ответил мужик.
- Наврал ты все, - сказал покупатель, придирчиво оглядывая мужикову
маму. - Баба как баба, для борделя стара.
- Для огорода в самый раз, для огорода, - оправдывался деловой парт-
нер.
- И для огорода устарелая, - безапеляционно сказал покупатель. - Зато
цена ничего.
Он достал из карман смятые деньги и протянул мужику. Тот аж присвист-
нул от удивления, глаз выкатил и ногою притопнул. Не видал, наверное,
мужик денег. А тут - оп, и привалило счастья, хоп, и подфартила судьба в
осенний денек. Радостный стал мужик. Смеялся как буйный, прыгал как ак-
робат, танцевал как балерина, молился как верующий, язык все высовывал -
как незнамо кто. И лизнуть башмак норовил, чужой, конечно, не свой,
свой-то чего лизать, глупо как-то, люди не поймут, засмеют, а вот чужой,
- это другое дело, это очень даже ничего, если с толком, если умеючи, да
со сноровкой, да с задоринкой, да с посвистом, да с притопом, да с прих-
лопом, да в пропорции: один притоп, два прихлопа, десять задоринок. И -
непременный посвист. Тогда кайф.
- А ошейничек не купите? - извивался мужичок уже в забытьи, уже
где-то там, на верху блаженства, уже где-то над люстрой, точнее, где-то
над облаками, где-то в райских кустах, у бога под крылом, если у бога,
конечно, растут крылья (почему бы и нет?).
- Не-а, не куплю, - небритый снова стал сонным. - Так возьму.
И взял.
- Идем, старая, - сказал он.
И они пошли.
- А у меня еще отец есть, правда, парализованный, но отец, - циплялся
за рукав мужичонка.
- Цыц! - сказал молодой человек. - Хватит. Надоел.
Мужик понял, что надоел.
Он пригорюнился, а потом закручинился, а потом было заартачился - а
вот это зря, не стоило артачиться, глядишь, и пожил бы еще мужик целым и
невредимым, а так доживать ему и не целым, и слегка вредимым, и вообще
каким-то неполноценным: с одной головой, двумя руками, двумя ногами, од-
ним членом, двумя глазами, одним ртом и одним ухом. Отстрелили второе
ухо-то.
Прям из "люгера" - хлоп. И нет его, родимого. Как будто и не росло
оно. Как будто родился феноменальный мужик с единственным левым ухом. А
правое ему с рождения непотребно, так себе, вычурность, предмет роскоши,
что за мода вообще - с двумя ушами ходить? Может, еще рога надеть? Хвост
отростить? Пушистый такой? Что за постмодерн хренов - пользоваться двумя
ушами? Кто придумал? На дыбу его, на плаху, на гильотину, десять лет
ему, гаду, и все - без права переписки с английскими шпионами, пусть
знает, недомут, пусть ответит.
А все просто: не надо гостям выкручивать пуговицы. Сначала он чего-то
просил, шептал, умолял, а затем хвать - и вцепился в большую красивую
пуговицу черного плаща. Молодой человек понимающе на него посмотрел. Да,
мол, экстаз, высшие сферы, то, се, пятое, хреноватое, - понятно, братан,
что там с тебе, ты по жизни такой, кого там тебе... Но одежду зачем пор-
тить, а? Зачем, ты мне скажи?
А мужичонка не слышит и молчит. Держит себе пуговицу и потихоньку ее
отвинчивает. И шепчет всякую баламуть, о добре и зле, о звездном небе
над головой, о нравственном законе внутри нас, и не понять, самое глав-
ное, чего хочет: то ли мамку вызволить, то ли папашку подороже сбагрить.
Но это его проблемы, а пуговица причем? А он-то старается, удалец, уже
зубами норовит ее отодрать. Молодой человек его и умасливал, и подмазы-
вал, и улещевал, и сказки ему рассказывал, и поговорками разнами увле-
кал, и частушки пел, и анекдотами его тешил, а Нагорную проповедь наи-
зусть зачитал, и Розанова ему цитировал с Гумилевым, и Соловьева с Бер-
дяевым не забыл; потом совсем осерчал, начал из Витгенштейна ссылки пу-
лять. А тому хоть бы хны. Не брали его Розанов с Гумилевым, чихать ему
было на Соловьева с Бердяевым, Витгенштейна он ни в грош не ставил,
анекдоты его не увлекали, сказки не забавляли, частушки не заставляли
пуститься в пляс. Не умасливался он, не улещивался, не подмазывался -
знай себе пуговицу грыз, увлеченный. Тогда хозяин пуговицы начал гово-
рить по-мужски: он матерился на русском, английском, франзузском, немец-
ком и итальянском; он изрыгал чудовищные фразы на арабском и хинди, на
турецком и монгольском, на австралийском, африканском и южноамериканс-
ком; он устал матюгаться, он набил на языке мозоль, но он матерился на
латинском и эсперанто, на бейсике и на турбо паскале, он даже начал ма-
териться на марсианском, но тут язык окончательно превратился в мо-
золь...
Мужичонка грыз пуговицу, урчал, похрюкивал и распускал слюни. Он пе-
репутал мою пуговицу со своей любимой бабенкой, догадался наконец моло-
дой человек. Тогда он извлек "люгер", передернул затвор и выстрелил. Ухо
больше не росло.
А здорово он погрыз мою одежду своими зубками, своими корявыми, гни-
лыми и нечищенными - наверняка... Ай да умелец. Ай да умница. Ай да су-
кин кот. И так понравилось молодому человеку умения мужичка, его напор,
его несгибаемая воля, - он ведь преклонялся перед Волей и Мастерами, -
что решил он мужичка чем-то отметить. Отстрелить ему что ль второе ухо
по такому случаю, лениво размышлял он. Не-а, не хочу... И отметил он му-
жичка Пинком. И принял мужичок Пинок как крестную муку. И отлетел стра-
далец в сторону кухни, тихий, безропотный, принимающий этот мир и свое
место в мире. Лежал спокойный, не плакал, не скулил, не проклинал,
только кровь текла и текла, куда ей вздумается, маленькими красными ру-
чейками, вытекая из обрубленного уха и постепенно заполняя собой прост-
ранство тесноватой двухкомнатной квартирки. Мужик лежал без сознания.
( "А дотечет ли кровушка до Северного Ледовитого Океана?" - думал он
над полем неравного боя. А дотечет! А почему? А потому что круговорот
воды! А почему круговорот? А в третьем классе проходили! А на хрена про-
