сегодняшнюю ночь, и Карла Энновича, и Оленецкую и увидел себя со стороны и
подумал: <Будь же мы все трижды прокляты!..>
И стало ему до того вдруг противно жить на этой земле, что он было
подумал пойти к морю и утопиться, но потом вспомнил, как издевался над
самоубийцами, и позвонил Нолмару.
- Вы уже знаете об арестах? - спросил Нолмар.
- Она сказала об этом ночью. Я не успел никого предупредить. Кто мог
подумать, что президент так быстро подчинится их нажиму...
- О том, что зарезан журналист Юрла, тоже знаете?
- Как вы думаете, если большевики потеряют миллионов сорок долларов,
- это для них будет ощутимо? - не отвечая на вопрос Нолмара, спросил
Воронцов.
- Естественно... Они ведь выходят к барьеру - им торговать надо. Но,
исчезнув там, где эти деньги объявятся?
- Где-нибудь да объявятся... Мне нужны документы, Отто Васильевич,
билет до Москвы и денег - немного.
- Документ на чье имя?
- На любое, не суть важно...
- Это я понимаю... Фотография-то чья должна быть там?
- Моя.
- Ах, вот как... Тогда я повторю свой вопрос: где объявятся потом эти
миллионы?
- Где-нибудь да объявятся...
- Тогда вы <где-нибудь> себе документы и заказывайте...
- Где бы им нужнее объявиться? - после долгой паузы, решив было
вылезти из машины, но потом поняв, что положение его до унизительного
безвыходное, спросил Воронцов.
В Германии.
- Вы хотите, чтобы часть денег перешла в ваше пользование?
- Почему же часть? Все эти деньги должны перейти в наше пользование.
За каждый доллар мы будем расплачиваться марками - по спекулятивной,
естественно, цене.
- Но эти доллары не будут обращены Германией в пользу торговли с
Совдепией?
- Мы, естественно, можем торговать с ними, но доллары нам нужны для
торговли с Америкой. Россия удовольствуется ботинками, крахмалом и
гайками.
- Моя организация будет вправе распоряжаться деньгами, даже если
Советы станут третировать Берлин нотами?
- Вы хотите получить эти деньги противозаконно? - улыбнулся Нолмар. -
Я не верю в то, что вы сможете на это пойти.
- Напиться бы до зеленых чертей, Отто Васильевич.
- Неплохая мысль.
- Когда будут готовы документы?
- Сегодня. И по улицам не ходите, не раздражайте полицию. А ваша
подруга мне будет нужна в ваше отсутствие. Вы меня с ней познакомьте....
- Она в меня влюблена, ничего у вас не выйдет...
Отто Васильевич рассмеялся:
- Поскольку в разведке я уже десять лет, женщина мною изучена, как
<Отче наш>... Все идеалы растерял из-за этого, на своих сестер не могу
смотреть без содрогания... Выйдет, Виктор Витальевич, увы, все выйдет. Это
в нас, в мужчинах, - чувство долга, рыцарство, а в них одна страсть:
разбуди ее - и ты победитель.
- Скотство это...
- Правда это, а не скотство. Впрочем, правда от скотства отстоит
недалеко: и то и другое должно быть предельно обнаженным. Но если Мария
Николаевна исключение, она будет помогать мне из любви к вам - такое тоже
бывает.
...С Пожамчи Воронцов встретился на улице, перехватив его на пути в
<Золотую крону> после того, как познакомил Оленецкую с Отто Васильевичем.
Пожамчи был с Воронцовым излишне подобострастен, веселился и
вчерашнего не вспоминал. Причина такого резкого изменения в настроении
Пожамчи заключалась в том, что сегодня, беседуя по поручению Литвинова с
представителем французского ювелирного концерна <Маршан и К°> с глазу на
глаз, он открылся ему и предложил сделку: француз готовит пару контрактов
на продукты питания для Советов, но просит взамен не деньги, а камушки,
именно те, которые подберет в Москве Пожамчи. Именно он должен был -
согласно разработанной ювелирами партитуре - привезти эти камни в Ревель.
Он должен был, как они задумали, привезти государственные драгоценности и
- чтобы не было международного уголовного дела - свои, лишь ему
принадлежащие, уникальные. Эти камни гарантировали ему пять процентов
акций в пакете концерна <Маршан и К°>.
Рассчитав, что контракт для Совдепии люди Маршана подготовят в самом
ближайшем будущем, Пожамчи прикинул, что обратно сюда ему надлежит
вернуться через месяц, от силы - два. Он уговорился также, что на границе
его встретят компаньоны с машиной; камни для Литвинова он перешлет послу,
а с остальными драгоценностями в тот же день исчезнет.
Поэтому, считал он, теперь Воронцов не страшен, а уж в Москве тем
более. И Николай Макарыч шумно веселился, рассказывал хмурому Воронцову
веселые анекдоты, жаловался на горькую жизнь дома...
Запомнив отзыв, сказанный ему Воронцовым, он обещал во всем помогать
его посланцам. О том, что в Москву собирается сам Воронцов, он и
предположить не мог...
Выписка из приказа по ВЧК №28/7
<в) откомандировать помначинотдела Владимирова Всеволода
Владимировича в Эстонию для выполнения специального задания...
Член коллегии ВЧК Кедров>.
В МОСКВЕ УТРОМ
__________________________________________________________________________
Две шифровки из Ревеля Глеб Иванович Бокий получил одновременно.
Первая гласила: <Неизвестный из Москвы высказывал в поезде <Москва-Ревель>
желание остаться в Эстонии невозвращенцем. Август>.
Вторая шифровка была более определенной: <Неизвестный сов. гражданин
провел вечер вместе с белоэмигрантом Воронцовым. Беседу прослушать не
удалось, однако отношения у них были самые дружеские. В случае, если это
наш человек, срочно предупредите, чтобы я не тратил силы на наблюдение.
Карл>.
Отправив эти сообщения в соответствующие отделы, Бокий вызвал
автомобиль и позвонил Владимирову.
- Всеволод, - сказал он, - документы вам готовы, красивые документы.
Только почему вы себе в двадцатом выбрали псевдоним Исаев и за него сейчас
держитесь, я понять не могу. <Максим Максимович> понимаю - Лермонтов, но
фамилию, казните, не одобряю. За ней ни генеалогии нет, ни хитринки -
торговая какая-то фамилия, право слово...
Он выслушал ответ <Максима Максимовича>, посмеялся низким своим
баском и предложил:
- Могу, Севушка, домой отвезти, если вы закончили свои дела.
Спускайтесь к четвертому подъезду...
В старом, насквозь продуваемом студеным ветром автомобиле Бокий
продолжал подтрунивать над Владимировым:
- Неубедительно, неубедительно, мой друг... И то, что вы Лермонтова
отводите, а киваете на Литвинова, - тоже неубедительно и даже
легкомысленно.
- Я у него на коленях сидел, Дедом Морозом называл.
- Это разъяснение устроит эстонскую контрразведку. Нет, меня больше
донимает <Исаев>...
- Видите ли, Глеб, если идти от истории мировой культуры, то видно,
что европейская цивилизация накрепко повязана единством, первородством
христианства. Пророк христиан - Исайя... Но не зря меня отец заставлял
зубрить фарси: Исса - пророк Мухаммеда. Одно из самых распространенных
японских имен - Иссии, - в честь их святой; тут я с буддизмом еще не до
конца разобрался, посему не знаю, как смогу обернуть выгоду с Исаевым на
Дальнем Востоке... Смотрите, что, таким образом, получается...
- Получается великолепный образчик религиозного большевика и
космополита... Вроде Тургенева - в трактовке Золя...
- Верно, - согласился Владимиров серьезно. - Я имею сразу же
контактные точки с громадным количеством людей. Христиане - Россия,
Болгария, Сербия - места горячие, сплошь эмигрантские - исповедуют Исайю;
католики, протестанты, лютеране - то есть Европа и Америка - тоже. Но при
этом не следует забывать, что происхождения Исайя иудейского... Разве это
не тема для дискуссий с муфтием в Каире? Достаточно? Это я пока Японию
опускаю, - хмыкнул Всеволод, - не время еще...
- Вы очень хитрый человек, товарищ Исаев.
- Это как понять? Умный?
- Ведь если дурак - хитрый, то его за версту видно. В наших
комбинациях дурак необходим. Как кресало, о которое оттачиваешь нож.
Обидно, что поколения запомнят только умных, а дураков, от коих мы
отталкивались, забудут. Недемократично это. Я бы когда-нибудь воздвиг
обелиск: <Дураку - от благодарных умных>.
На Арбате Всеволод вылез из автомобиля: здесь он жил с отцом.
- Владимиру Александровичу поклонитесь, - попросил Бокий.
- Вы его помните?
- Сколько мы друг другу крови перепортили во время ссылки... Батюшка
ваш хоть из <отзовистов>, но в споре блестящ: порыв, эмоции, пафос.
Отец Всеволода - Владимир Александрович Владимиров - был худ,
горбонос и сед. Волосы у него были вьющиеся, густые, и оттого, что они
вечно стояли дыбом, он казался еще более высоким. Говорил он по-актерски,
очень объемно, красиво и - о чем бы ни шла речь - горячо и
заинтересованно.
Всеволода подчас удивляла эта горячность отца: он мог рассвирепеть
из-за какого-то пустяка, а в серьезном деле всегда был спокоен и
расчетлив, только до синевы бледнел и чаще обычного приглаживал волосы
костлявыми длинными пальцами.
- Меньшевистская оппозиция приветствует разведку, - проворчал отец,
заталкивая в чемодан свои распухшие от записей блокноты, - чай на кухне,
там же селедочка и, не могу не похвастаться, деревенское масло - выменял
на том <Орлеанской девственницы> с иллюстрациями Шаронтье... Кулачок
посчитал обнаженную натуру порнографией, очень заинтересовался...
- Ты поужинал?
- Да.
- А мандат получил?
- Я получил листочек бумаги...
- Если с печатью и подписью - это и есть мандат...
- Да, там кто-то наследил в нижнем правом углу.
- Старичок, милый, - попросил Всеволод, - ты со мной, надо мной, над
нами - шути, но когда ты будешь ездить по Сибири, пожалуйста, воздержись.
Не все, увы, обладают чувством юмора, а если тебя там посчитают контрой,
то я ничего не успею сделать, потому что буду вне Москвы.
- Значит, диктатура пролетариата шутку подвергает остракизму?
- Нет... Отчего же?..
- В вашем теперешнем положении не до шуток.
- У тебя есть какие-то радикальные предложения?
- Это демагогично, Всеволод...
- Вопрос не может быть демагогичным. Как правило, демагогичными
бывают ответы. Нет?
- Легче всего строить для себя баррикады из афоризмов, Всеволод. А ты
вокруг посмотри! Почему вся та интеллигенция, которая зачинала основы
социал-демократии, сейчас отринута?
- Ты сам себя отринул от практики нашего дела, папа.
- Я?! Ты говоришь... нечестно!
- Это опять-таки бездоказательно.
- Ты повторяешь все время - <бездоказательно>! Так докажи, что ты
прав!
- Небо есть небо, солнце есть солнце, а земля есть хлябь, это
очевидно, не нуждается в доказательствах. Я готов опровергать тебя, потому
что ты, папа, стараешься убедить меня в том, что небо - есть земля, а
солнце - не что иное, как хлябь. Ты сейчас снова станешь говорить, что
сначала мы предали марксизм, объявив красный террор контрреволюции,
копируя, между прочим, Робеспьера, а теперь отворяем ворота капиталу,
частнику, нэпману, а я буду отвечать тебе - это необходимо, и чем дольше
мы не делали бы этого, тем критичнее становилась бы ситуация в республике.
Ты станешь говорить мне, что запрещение газет меньшевиков, эсеров и левых
кадетов неконституционно, а я стану спрашивать тебя: что нам было делать,
когда на нас шли Деникин, Юденич и Колчак? Когда горит дом, надо тушить
пожар, а не дискутировать по поводу того, чем тушить лучше: песком или
водой. Ты, прости, папа, предлагал именно такую дискуссию. А мы дрались и
