давали воблу, сахар и муку. В первые месяцы, получив этот пост, Левицкий
был несказанно удивлен и обрадован. Он понимал, что только избыточная
честность может сохранить ему это, в общем-то свалившееся на голову,
совершенно неожиданное счастье - сытость. Пусть смехотворная в сравнении с
той, которая была ему привычна до переворота, - но ведь благополучие
забывается куда как быстрее, чем горе и голод.
Но после того как ввели нэп, жизнь в столице начала стремительно
меняться: не поймешь, то ли несется в неизвестное <завтра>, то ли,
наоборот, так же стремительно откатывается в прекрасное и благодушное
<вчера>. Открылись маленькие кафишки на Арбате, невесть откуда в лавчонках
появилась ветчина; бургундское - этикетки с потеками, грязные, истинная
французская беспечность; извозчики приосанились, в голосе появились
прежние почтительные нотки при виде хорошо одетого человека. Заметив это
острым глазом человека, всю жизнь дававшего ссуды, Левицкий вдруг понял,
как же, в сущности, он жалок и несчастен - со своей воблой и толстыми
мокрыми блинами, которые так старательно и неумело пекла жена.
Примерно через неделю после разрешения частной торговли к нему зашел
Шелехес, долго унижал его своим нагло произносимым <товарищем>, а потом,
положив на стол сафьяновую подушечку с бриллиантами, сказал:
- Евгений Евгеньевич, мы с Пожамчи просим вас быть третейским судьей:
тут десять камней - вот накладная, - Шелехес подвинул Левицкому вощеную
бумагу, удостоверявшую количество камней и их каратность, - но мы с
Николаем Макаровичем расходимся в оценке бриллиантов. Назовите,
пожалуйста, вашу сумму.
- Оставьте, - несколько удивленно ответил Левицкий, ибо такая просьба
была по меньшей мере странной: и Шелехес и Пожамчи славились своим
фантастическим знанием камней не только в России, но и в Британии, и
Голландии, и Франции.
Когда Шелехес ушел, Левицкий посмотрел камни через лупу: бриллианты
были прекрасные, чистые, с голубым высверком, видно, южноафриканские, от
буров. Он рассеянно пересчитал мизинцем камушки и удивился: бриллиантов
было двенадцать. Он не поверил себе, пересчитал камни еще раз. Сомнения
быть не могло - вместо десяти, указанных в накладной, на красном сафьяне
лежало двенадцать бриллиантов. Эти два лишних камня, сразу же - несколько
даже автоматически, независимо от своей бескорыстно-честной щепетильности
- прикинул Левицкий, стоили не менее семи тысяч золотом.
Левицкий знал, что родственники у Шелехеса какие-то важные
большевики, поэтому он снял трубку телефона и позвонил в отдел оценки
бриллиантов:
- Гражданин Шелехес, вы, вероятно, ошиблись: здесь больше...
Шелехес перебил его, закрутился - суетливо, быстро:
- Да что вы, что вы, товарищ Левицкий! Вы, видимо, плохо считали,
сейчас я к вам забегу, что вы, товарищ Левицкий!
Левицкий похолодел: он не мог понять - проверяет его большевистский
родственничек или то, о чем он поначалу даже испугался подумать, - правда.
Шелехес пришел к нему через минуту, рассыпал бриллианты по столу,
пересчитал, отложил в сторону два, самых крупных.
- Я же говорил - десять, товарищ Левицкий. Ровно десять. - Он
посмотрел ему в глаза и добавил: - А извозчик вас уже дожидается, вы ж
просили вызвать пролетку... Я вас заодно и провожу.
Он зажал два камня в большой руке, остальные десять спрятал в
коробочку и, опустив в карман, довел Левицкого до выхода, подсадил в
пролетку и тогда, словно бы пожимая руку при прощании, насильно всунул в
потную, холодную ладонь Левицкого два ледяных камушка...
Часа два Левицкий кружил по городу. Сначала он чувствовал страх -
противный, мелкий, леденящий душу. Потом, убедившись, что за ним никто не
следит, он успокоился, и тоска овладела им. <Проклятые большевики, - думал
он, - я всегда был честен, и все знали, что я честен, а они довели меня до
того, что я стал преступником>. Возле Серпуховки он отпустил извозчика и
долго бродил по замоскворецким, милым его сердцу переулкам, ныне
запустелым, тихим, затаившимся. Он не заметил, как вышел к грязному берегу
пересохшей Яузы возле Каменного моста.
<Бросить эти проклятые камушки в воду - и дело с концом, - подумал
он, - никто ничего не узнает, а если Шелехес попробует шантажировать -
заявлю в милицию. Хотя нет... Это уже будет слишком - не только взяточник,
но и доносчик. Я никогда не посмею донести - он и это учел>.
После Левицкий никак не мог объяснить себе, отчего он оказался возле
особняка на Дмитровке - там жил старик Кропотов, патриарх московских
ювелиров, трижды дававший в долг Левицкому: первый раз, когда Евгений
Евгеньевич уезжал со своей содержанкой Ингой Азариной в Биарриц, второй
раз, когда выдавал дочь замуж, и третий раз, за неделю перед переворотом,
когда совершал купчую на дачу в Кунцеве.
Кропотов, словно бы дожидался Левицкого, заохал, запричитал,провел в
свое, как он говорил, зало, усадил в кресло, долго расспрашивал про
здоровье, вспоминал пропажу юсуповского изумрудного ожерелья, утер слезу,
рассказывая о добрых причудах графини Воронцовой, а потом, без всякого
видимого перехода, только чуть понизив голос, сказал:
- Евгений Евгеньевич, я все знаю, ко мне Шелехес забегал. Пять тысяч
золотишком вот тут, - и он протянул Левицкому бумажник, - товар с вами?
Или надо куда подъехать?
Левицкий молча протянул ему два бриллианта и, не попрощавшись, ушел.
Напился он в тот вечер до остекленения, взял девочку - маленький
огрызочек, под гимназисточку работала, промучился с ней до утра в каком-то
холодном пустом подвале на Палихе и домой вернулся уже под утро,
протрезвев от дурного предчувствия: ему казалось, что там ждет засада. Но
засады не было. Заплаканная жена сидела с топором в руках: она с детства
боялась грабителей...
- Так что? - настойчиво переспросил Шелехес. - Вы позволите нам
ввести контролеров в суть дела?
Левицкий брезгливо поинтересовался:
- А я что - не смогу этого сделать?
- Конечно, товарищ Левицкий, вы это сможете сделать значительно
лучше...
Левицкий достал металлическую коробку <Лаки Страйк> (<Огромных денег
стоит>, - немедленно отметил про себя Шелехес), закурил, не предложив
сигареты собеседнику, и сказал:
- Камней больше не давайте, не надо. Три тысячи золотом ежемесячно
будете передавать мне - и не здесь, конечно, а возле Третьяковской
галереи, в последний вторник.
- Да откуда же мы ежемесячно - три тысячи, товарищ Левицкий...
- Я вам не товарищ, это вы попомните на будущее, а откуда вы станете
ежемесячно доставать три тысячи - меня не интересует. Провалитесь - в
ваших интересах обо всем молчать, - экспертизу, видимо, мне придется
проводить, и я буду определять вашу работу как порядочную, избыточно
честную, либо как невольно халатную, либо, - Левицкий поднял палец, - как
преступную, корыстную...
- О последнем, - возразил Шелехес, - советовал бы много раз подумать:
Кропотов станет говорить то, что прикажу ему я, - он деньги-то мои вам
передавал, Евгений Евгеньевич... И не мешайте мне, когда я стану водить
контролеров. И будьте со мной в их присутствии строги, но обязательно
уважительны...
С этим он вышел из кабинета, а Левицкий долго сидел в прежней позе,
не в силах сдвинуться с места: слишком уж оскорбителен был и тон Шелехеса,
и его слова, а сам он, тайный советник и кавалер, беспомощен и открыт для
удара в любое время - отныне и навсегда.
Пожамчи и Шелехес встретили контролеров у входа; здороваясь, крепко
пожали им руки. Пропуская Козловскую вперед, Шелехес заметил:
- Нас, кажется, знакомил мой покойный брат...
Мария Игнатьевна достала из маленькой потертой сумочки пенсне,
внимательно посмотрела на Шелехеса и ответила:
- А я что-то не помню. Представьтесь, пожалуйста...
- Яков Шелехес... Мой брат, Исай, умер в девятнадцатом году, в
бытность секретарем Курского губкома, от голодного туберкулеза... А я
бриллианты сортировал...
Он распахнул дверь в хранилище драгоценных камней. Козловская
задержалась на пороге:
- Простите... Исая я знала, это был великолепный товарищ... У меня
слаба память на лица...
Шелехес начал рассыпать перед Козловской камни, они высверкивали -
глубинно и таинственно - при неярком свете электрических ламп, и Шелехес -
помимо своей воли - понизил голос:
- Вот это романовские изумруды, они с редкостной синевой, а потому их
реальная стоимость практически не может быть определена. Камни, по-моему,
привезены в семнадцатом веке и не иначе как из Индии.
- Здесь очень душно, вы не находите? - спросила Козловская, и Шелехес
от ее спокойного голоса, от того, что она так рассеянно смотрела на камни,
растерялся:
- Где душно?
- Здесь, - ответила Козловская. - И ужасно пахнет нафталином.
- Это от коробочек, мы сафьян пересыпаем нафталином, чтобы сохранить
все в целости. Раньше коробочки делались на заказ в Бельгии, подбирались
соответствующие оттенки сафьяна - особого, ворсистого, не ранящего
камни...
- Вы поэт своего дела, - улыбнулась Козловская, - будете моим добрым
гидом.
- С удовольствием. Хотите посмотреть золото?
- Меня, право, не очень все это интересует...
А Пожамчи в это время водил по золотому отделу Газаряна и Потапова,
рассыпая перед ними монеты, портсигары, кольца, брелоки, часы. Сам Пожамчи
золота не любил, считал его тяжелым и неинтересным, откровенно купеческим,
без той внутренней тайны, которая была сокрыта в каждом камне.
Так же, как Шелехес, он жадно вглядывался в лица контролеров,
рассыпая перед ними диковинные богатства.
- Чье это раньше было? - спросил Потапов, видимо из матросов,
шагавший вразвалку, чуть косолапо.
- Буржуев, - ответил Газарян, - чье же еще, по-твоему?
- А сколько, к примеру, этот портсигар потянет?
- Смотря на каком рынке. Рынков-то много: и оптовый, и черный, и
международный... На черном рынке этот портсигар больших денег стоит, но я
с черным никогда связан не был, не знаю, а ежели перевести на
международный, то долларов девятьсот выньте и не грешите, - ответил
Пожамчи.
- А это сколько - девятьсот долларов? Там вон и камушки всякие в него
вделаны...
- Ну, камушки эти особой цены не имеют, настоящие камни стараются не
прятать в оправу, чтобы дать возможность играть граням... Здесь важна
форма - видите, как хорошо в ладонь ложится? Ну и вес, конечно. Половине
Гохрана, - засмеялся Пожамчи, - можно коронки вставить из этого
портсигара.
Когда Пожамчи закончил экскурсию и объявил контролерам, из чего
исходят оценщики, определяя истинную стоимость той или иной драгоценности,
Потапов недоуменно вздохнул:
- На это золото хлебушка можно всей России купить, чего ж мы
голодаем?
- Ну, это не нашего ума дело, - возразил Пожамчи, - правительство
знает, куда золото тратить, там люди высокого ума сидят и об народе не
меньше нас думают...
- Как будем организовывать работу? - спросил Газарян.
- Как вам покажется нужным, товарищ, - ответил Пожамчи.
- Я думаю, оценку вы будете производить самостоятельно, - продолжал
Газарян, - но в нашем присутствии, и если у нас возникнут какие-то вопросы
- будете давать объяснения, при надобности - письменные.
- Совершенно с вами согласен, товарищ, совершенно согласен.
Возвращаясь из Гохрана, Пожамчи и Шелехес обменялись впечатлениями.
- По-моему, ничего страшного не произошло, - раздумчиво говорил
Шелехес, - и счастье, что на бриллианты поставили бабу. Методика проста:
