она интеллигентна - следовательно, доверчива. Она партийка -
следовательно, беспочвенные подозрения будут ею отвергаться: по их морали
- я это вывел из общения с братцами - нет ничего обидней беспочвенных
подозрений. Она близорука - следовательно, уследить за пальцевыми
манипуляциями, - Шелехес усмехнулся, - не сможет, даже если бы ей
приказали следить за нами во все глаза, вы уж мне поверьте...
- Да я уж верю, - улыбнулся Пожамчи, хотя Шелехесу он не верил. Он
сделал для себя вывод, что теперь, когда к ним посадили контролеров, все
покатится под гору: первый контроль предполагает последующий, и чем
дальше, тем наверняка жестче он будет осуществляться. И Пожамчи решил при
первом же удобном случае бежать. Случай подвернулся нежданно-негаданно.
Наркомфин Крестинский поручил ему поехать в Ревель, к Литвинову, с
бриллиантами. И надо ж ему было встретить Воронцова на границе!
Однако по прошествии месяца после прихода контролеров РКИ в Гохран
обстановка там стала лучше и чище - исчез дух взаимной подозрительности.
Альский попросил Козловскую и Газаряна написать свои заключения о
проделанной работе и о том, как <прижились> в системе Гохрана те
контролеры, которые туда были направлены. Оба старших инспектора
представили Альскому докладные, в которых категорически утверждали, что
все налажено, работа идет нормально, организовано дело надежно и никаких
хищений нет, да и быть не может.
Эти докладные со своим сопроводительным письмом Альский отправил
Фотиевой - для Ленина. Не верить сообщениям сталинских инспекторов РКИ не
было никаких оснований, и поэтому в карточке Секретариата СНК карточка
Гохрана была вынута из отделения <Особо срочных>.
ПУТИ-ДОРОГИ...
__________________________________________________________________________
С отцом Всеволод простился на вокзале. На людях они совестились
обниматься и поэтому стояли близко-близко; и рука отца была в холодных
руках Всеволода, и он то больно сжимал ее, то нежно гладил, и было горько
ему ощущать, как она суха и худа - эта отцовская рука, и как слаба она и
беззащитна.
- Ты вернешься, папочка, и я к тому времени буду дома, - тихо говорил
Всеволод, - и мы с тобой вместе - только ты и я, и никого больше, да?
- Да, - так же тихо отвечал Владимир Александрович, - как раньше,
Севушка.
- Гулять будем по лесу и на сеновале спать...
- А я буду мурашей разглядывать. Мечтаю долго и близко смотреть
мураша в лесу - ничего больше не хочу...
Паровоз загудел, вагоны, перелязгивая ржавыми буферами, резко
дернулись, быстро взяли с места, потом ход свой замедлили, и отец, стоящий
на площадке, успел пошутить:
- Видишь, у нас даже вагоны должны утрясать вопросы с паровозом.
Сплошные согласования и утверждения...
Всеволод долго шел за вагоном - до тех пор, пока мог видеть лицо
отца.
Бокий ждал Всеволода в комнате Транспортной ЧК Балтийской дороги:
поезд Всеволода уходил через полчаса.
Владимиров должен был добраться до Петрограда, а там Севзап ЧК
обеспечивала его <окном> на границе.
- Сева, - негромко, во второй раз уже повторил Бокий. - Пожалуйста,
будь очень осторожен. Блеск твой хорош дома, там будь незаметен. Характер
у тебя отцовский - ты немедленно лезешь в любую драку. Запомни: ничего,
кроме проверки данных Стопанского. Я не очень-то верю, что кто-то из наших
дипломатов может работать на Антанту. Скорее всего поляк имел в виду
кого-то из шоферов, секретарей - словом, тех, кто просто-напросто служит в
здании. Рекомендательные письма в Ревель тебе передадут на границе. Там же
тебе дадут записную книжку. Отбросив первую цифру и отняв от последней
<2>, ты получишь номер телефона нашего резидента Романа.
- Ясно.
- Теперь вот что, - Бокий передал Всеволоду пачку папирос, - здесь,
во второй прокладке, фото наших людей, которые бывали в Ревеле. Других не
было. Пусть посмотрят наши друзья, кто из этих семи человек встречался с
Воронцовым в <Золотой кроне>, - это важно; соображений у наших товарищей
много, а фактов, увы, нет...
- Это показать Роману?
- Да. Он знает, через кого все это перепроверить вполне надежно, он
тебя сведет с друзьями...
- В случае, если завяжется интересная комбинация, ждать указаний от
вас или вы положитесь на меня?
- Мы привыкли полагаться на тебя, но не лезь в петлю.
- Ни в коем случае... - улыбнулся Всеволод. - Я страдал горлом с
детства...
К вагону Бокий провожать Всеволода не стал: не надо провожать Максима
Максимовича Исаева члену коллегии ВЧК Бокию. Ведь Максим Максимович Исаев
не с пустыми руками едет в Ревель, а как член кадетского подполья: стоит
ли вместе показываться чекисту и контрреволюционеру? Никак этого делать не
стоит - так считали оба они, потому и попрощались в маленькой комнате, где
окна были плотно зашторены.
Сначала, как только Никандрова втолкнули в камеру с серыми, тщательно
прокрашенными масляной краской стенами, низким потолком и маленьким
оконцем, забранным частой решеткой, он начал буянить и молотить кулаками в
дверь, обитую листовым светлым железом. В голове еще мелькало: <Как в
гастрономии, где разделывают туши>.
- Палачи! - истошно кричал Никандров. - Опричники! Собаки! Чекистские
наймиты!
Хмель еще из него не вышел. Под утро, прощаясь с Лидой Боссэ и ее
липким спутником, которым она явно тяготилась, они заехали на вокзал и там
выпили еще по стакану водки, поэтому чувствования Никандрова сейчас были
особенно обострены и ранимы. Его и в России тяготило бессилие в
столкновении с обстоятельствами; он даже вывел философию, смысл которой
заключался в том, что человек - всегда и везде - бессилен перед
обстоятельствами, он их подданный и раб. А восстанет - так сомнут и
уничтожат. Дома он эту философию выстроил, проживая в мансарде,на свободе,
впроголодь, - но издавая время от времени книжки своих эссе; забытый
критикой, но окруженный внимательной заботой почитателей - и паспорт-то он
получил от комиссара, который с большой уважительностью говорил о его
работах, особенно в области исторических исследований.
В том, что на его крики никто не реагировал, в том, что он ждал
совсем другого - звонков издателей, номера в <Савое>, заинтересованных
звонков ревельских и аккредитованных здесь европейских журналистов, - во
всем этом было нечто такое жестокое и оскорбительное, что превратило
Никандрова в животное: он упал на холодный каменный пол и начал кататься
рвать на себе одежду, а потом истерика сменилась обморочной усталостью, и
он уснул, голодно вырвав желчью и водкой, - ели мало, больше всю ночь
пили...
Следователь политической части ревельской полиции Август Францевич
Шварцвассер был человек мягкий и сговорчивый. От остальных коллег его
отличала лишь одна черта - он был неутомимым выдумщиком и в глубине души
мечтал сделаться писателем, автором остросюжетных романов, наподобие
Конан-Дойля.
Именно к нему и попали бумаги, отобранные при обыске у Никандрова.
Установив, что захвачен на квартире у Воронцова литератор, только-только
эмигрировавший из Совдепии, Август Францевич было подписал постановление
на его немедленное - с обязательным формальным извинением - освобождение,
однако, когда филеры передали своему начальнику данные сегодняшней ночи,
следователь призадумался и долго сидел на подоконнике, мурлыча мотив из
<Цыганского барона>. Задуматься было над чем: во-первых, убит Юрла,
проведший весь вечер в обществе эмигрантов и поэтов, один из которых
настроен пробольшевистски; во-вторых, Никандров, как выяснилось, был
дружен с Воронцовым, который - и это ни для кого не составляло секрета -
был лидером боевиков в русской монархической эмиграции; в-третьих, - и это
больше всего удивило следователя, - как мог быть столь спокойно выпущен из
Совдепии человек, который так дружен с лидером эмиграции. За эмигрантскими
лидерами большевики следили особенно тщательно и прекрасно знали не только
их родственников, но и всех друзей, а порой и просто знакомых. При этом
Август Францевич особо выделил и покойного Юрла, убийством которого пока
что занималась криминальная полиция; известный журналист в свое время
отбывал каторгу в Якутии за социалистическую, правда несколько национально
окрашенную, деятельность; позже, впрочем, отошел от движения, хотя это не
мешало ему оказывать помощь - подчас финансовую, самую что ни на есть
серьезную - эстонским леворадикальным оппозиционерам...
Идея, сюжет возникали в голове Августа Францевича неожиданно: словно
бы появлялся пейзаж на фотографическом стекле, которое опущено в
проявитель. Сначала полная белизна, потом затемнение, а после - поначалу
осторожно, а затем все более рельефно вырисовывающийся пейзаж; лица Август
Францевич фотографировать не любил, ибо всегда, даже за портретом жены,
ему виделся тюремный <фас и профиль> и обязательно - отпечатки пальцев,
сделанные жирно и неаккуратно.
Сведя воедино - неторопливо и обстоятельно - все известное ему,
Шварцвассер придумал довольно стройную и весьма перспективную версию. Он
знал уже о визите русского посла к президенту - об этом в секретной
полиции узнавали немедленно; он знал, что Литвинов сообщил президенту
точные данные о русской эмиграции, и в частности о Воронцове, которого в
Москве считали врагом номер один в ревельских русских кругах; сходилось и
то, что Воронцов, Юрла и Никандров, отчего-то отпущенный Москвой с
легкостью необыкновенной за границу, провели вместе весь вечер накануне
загадочной гибели журналиста. И все это прочно базировалось на предписании
главы правительства задержать Воронцова и еще шестерых его наиболее
близких товарищей, а потом, по прошествии определенного времени,
выпустить, предписав тем не менее покинуть в ближайшее же время пределы
Эстонской республики.
<Удобная комбинация для ЧК, - воодушевляясь, чувствуя впереди нечто
интересное, сложное и запутанное, продолжал рассуждать Август Францевич. -
Они внедряют своего человека в самую сердцевину белого движения. Чем
Никандров не подходящая для этого фигура? Что ни на есть подходящая. И
если я отберу у него подобного рода признание, тогда можно будет
продолжить операцию и заявить Москве протест по поводу засылки своих
агентов. Мы тогда сможем и впредь отметать все нападки Кремля по поводу
белой эмиграции: вы сами ее плодите, а на нас за это валите вину>.
Концепция показалась Августу Францевичу до того интересной, что он не
стал перепроверять себя: вдохновение - мать успеха, и попросил конвой
немедленно доставить к нему арестованного из третьего изолятора.
...Никандрова он встретил обворожительной, несколько даже кокетливой
улыбкой, приказал подать чаю с лимоном, посетовав при этом:
- Когда мы входили в состав империи, чай был куда как дешевле и лучше
качеством. Сейчас, знаете ли, Альбион дерет с нас три шкуры за индийские
сорта, а налогоплательщики бранят за это наше бедное правительство.
Никандров, вперившись яростным взглядом в добродушное личико Августа
Францевича, взорвался:
- При чем тут чай?! Я спрашиваю - на каком основании я арестован?! У
вас что тут, Совдепия или правопорядок?! Это же возмутительно! Литератора
российского швыряют без всякого повода в острог! Мировое общественное
мнение удивится, узнав об этом!
- А почему, собственно, мировое общественное мнение должно узнать об
этом? От кого?
- От меня! Я не бессловесен! Я литеру умею складывать не только в
рапорты - я писать умею, писать!
