- Пора. Я боюсь, он сейчас развалится... Иди, Галка.
- Ты это чего? - удивился Прохоров. - Я-то здесь при чем?
- При том... К стенке ставишь работягу, когда он пуд хлеба уворует, а
здесь миллионами вертишь - нет разве?
- Сорока, ты чего?
- Ничего... Я еще хуже, не обо мне речь...
Дверь отворилась без стука...
- Здравствуй, Сорока, - сказала женщина, сверкнув цыганской, быстрой
улыбкой. - Без меня гуляете, мальчики?
- Это Роза, - сказал Сорокин, - знакомься...
- Ненахов, Константин, - представился Прохоров, - мы тут, вас
дожидаясь, немного позволили.
Галя взъерошила волосы Сорокину и ласково попросила:
- Миленький, пойди голову холодной водичкой вымой, тебе лучше
станет...
- Пойди освежись, - хохотнул Прохоров. - Добром просим...
Сорокин быстро поднялся и вышел из комнаты.
- На брудершафт? - предложил Прохоров. - Давай, Розочка!
- Я финь-шампань не пью, я только легкое вино себе позволяю.
- Для первого раза можно рюмашечку крепенького - от него голову
крутит, как в вихре вальса.
- У меня и с легкого кружится все в голове, Костя.
- Со свиданием.
Он выпил залпом полстакана коньяку, обнял Галю и жадно поцеловал ее.
Она хотела было легонько освободиться, но он обнимал ее все крепче - руки
у него были сильные, словно тиски. Галя уперлась ему кулаками в плечи,
продолжая улыбаться, но только лицо ее побледнело.
- Не сейчас, Костя. Сейчас нельзя, Сорока войдет.
- Он заснет сейчас, - ответил Прохоров и, подняв Галю, понес ее на
диван.
- Сорока! - крикнула Галя, чувствуя себя бессильной и жалкой с этим
могучим сопящим человеком. - Сорокин!
Будников услыхал, как Галя жалобно закричала:
- Ой, пусти меня, пусти!
Будников на цыпочках выскочил из комнаты. Он увидел свет в уборной и
шепнул:
- Сорокин, иди обратно в комнату!
Сорокин не откликался. Будников нажал плечом посильней, дверь
распахнулась, и он, не удержавшись, ввалился в маленькую уборную, и по
лицу его ударили тяжелые ноги: Сорокин повесился на крючке - видимо,
только что...
- Помогите! - продолжала кричать Галя. - Володя-а!
Будников распахнул дверь комнаты, увидел Галю и Прохорова рядом и
крикнул с порога, ослепнув от ярости:
- Встань, скотина! Руки вверх!
С Прохоровым разговаривали трое: Бокий, Кедров и Мессинг. Прохоров
сидел, свесив руки между колен, не в силах унять дрожь в лице. Отвечал он
на все вопросы подробно, с излишней тщательностью, вспоминая детали, не
имевшие никакого отношения к делу.
Бокий попросил его позвонить в трибунал.
- Что сказать? Напишите, а то еще напутаю.
- Путать не надо. Скажите, что занемогли и будете. на работе завтра
утром.
Мессинг вызвал трибунал и передал трубку Прохорову.
- Алло, это я, - сказал Прохоров спокойно, хотя лицо его по-прежнему
сводило мелкой, судорожной дрожью, - занемог и буду только завтра... Что?
Ну, значит, отмените дело.
- Какое дело отменить? - быстро спросил Бокий.
- Это секретарша. Шубарина. У меня сегодня дело назначено к слушанию
- по волокитчикам из Хамовнического металлического завода: они два пустых
вагона неделю продержали.
- Слушай, Прохоров, - сказал Бокий, - в твоих интересах сейчас
подъехать к Клейменовой... Ты ее знаешь?
- Знаю.
- Так вот, в твоих интересах заехать сейчас к ней и попросить ее
вызвать к тебе на Мерзляковский Газаряна. Скажешь Газаряну, что
Тернопольченко просит...
- Понял, - перебил его Прохоров, - про золото и камни. То, что Сорока
говорил. Хотите посмотреть, куда потащит Газарян... Это я сделаю... Я
понимаю, если я не окажу сейчас помощь - меня будет трудно вывести из-под
удара... А так - оступился по дурости, не из злого умысла...
Мессинг изумленно глянул на Кедрова. Тот осторожно поднес палец к
губам: <Молчи>. Бокий согласно кивал головой, слушая Прохорова, и время от
времени вставлял:
- Н-да, н-да, верно, верно, Прохоров...
<Р е в е л ь. Р о м а н у. По сведениям, полученным из Парижа, в
Эстонию вновь прибывает глава ювелирного концерна Маршан.
Предполагаем его связи с нашим валютным подпольем. Именно его концерн
сорвал ту сделку, которую наши представители пытались заключить в
Литве. Впоследствии люди Маршана сорвали наши сделки в Лондоне и
Антверпене. В Ревеле, однако, Маршан предложил нам через оценщика
Гохрана Пожамчи прямой товарообмен - хлеб за бриллианты, по
произвольным ценам. Наша задача заключается в том, чтобы заставить
Маршана покупать наши бриллианты на доллары и франки, что гарантирует
наш выход на арену международной торговли. Вам необходимо установить
за Маршаном и его окружением наблюдение, с тем чтобы выявить его
связи. Есть предположение, что Маршан поддерживает контакты с нашим
подпольем через третьих и подставных лиц. Эти сведения пришли к нам
через английские возможности и не содержат каких-либо конкретных
данных. Б о к и й>.
ОТЕЦ
__________________________________________________________________________
В Иркутске старик Владимиров остановился в общежитии культпросвета,
неподалеку от краеведческого музея, на берегу Ангары. Помогала ему
работать в завалах библиотеки худенькая, веснушчатая Ниночка Кривошеина.
Она была прикреплена к Владимирову после разговора с зам. начпуарм-5
Осипом Шелехесом. Отнесся Шелехес к Владимирову настороженно: скептически
выслушал яростную речь старика, нападавшего на развал работы в библиотеке,
в музее, в типографиях, и заметил:
- Голое критиканство делу не поможет. Ну, знаю - на полу книги, гниют
книги. Ну, знаю - воруют их, топят ими печки. А как надо поступать, если
дров нету? Вот вы, как большевик, какое внесете предложение?
- Я беспартийный.
- То есть?
- Не видали беспартийных? Извольте лицезреть - это я.
- Каким образом вас бросили на политпросвет?
- Мандатным, - ответил Владимиров. - Можете запросить Москву.
- Погодите, погодите... Вы какой Владимиров? Вы отошли от нас в
одиннадцатом году?
- Если ссылку можно считать отходом, а борьбу за свою точку зрения -
предательством, тогда вы правы. Я тот Владимиров, именно тот. Но я,
беспартийный, не терпел бы такого положения, чтобы рукописи тибетцев и
монголов, бесценные памятники материальной культуры, гнили под открытым
небом! Я бы никогда не потерпел того, что терпите вы!
- Ну, хватит! Я этот разговор прекращаю!
- А я его только начал! Вы не сможете создать государство для
трудящихся, если не припадете к вечному источнику мировой культуры!
- Мне сначала надо детям учебники напечатать! А потом припадать к
источнику! А у нас бумаги - десять рулонов! И в типографии надо печатать
приказы по армии, потому как Унгерн под боком и китайцы с японцами!
- Почему не конфискована елизарьевская типография?
- Конфискована.
- Ложь! Не кон-фис-кована! Убеждены ли вы, что вся бумага обнаружена
в складских помещениях?
- Убежден.
- Ложь! На чем нэпманы печатают свои афиши? Ваши, ваши нэпманы!
Красные торговцы!
- Хватит! Разговор прерываю. О том, как мы с вами решим, сообщу в
общежитие.
В тот же вечер Шелехес пошел к командарму-5 Иерониму Уборевичу,
двадцатипятилетнему, высокому, в профессорском пенсне, чуть холодноватому,
легендарной храбрости и спокойной рассудительности человеку.
Уборевич слушал Шелехеса, кипевшего яростью, изредка кивал головой,
вроде бы соглашался.
- И я бы, Иероним, честное слово, на всякий случай посадил эту
интеллигентную гниду в ЧК.
- А как быть с интеллигентом по фамилии Плеханов? Что, ЦК не знает об
издании его собрания сочинений? Ленин у нас такой добренький, такой
доверчивый, ничегошеньки не знает, что в стране происходит, да?
- Я тебя не совсем понимаю...
- Ты знаешь, кто были родители Чичерина?
- Нет.
- Дворяне! Крупнейшие землевладельцы. А кто родитель Дзержинского?
Помещик. Шляхтич по-польски. А Тухачевский? Офицер. А мой отец? Истинная
революция должна - чем дальше, тем больше - притягивать к себе разных
людей. Словом, чтобы не занимать много времени на дискуссию - я ведь
дискутирую лишь в том случае, если чего-то не понимаю в иных
обстоятельствах, - я, как человек военный, приказываю: зайди в ЧК и
попроси, чтобы они выделили человека в помощники Владимирову. Не дубину,
который за ним с наганом станет в клозет ходить, а человека грамотного...
Интеллигентного, - улыбнулся Уборевич.
Зампред СибЧК Унанян* к просьбе Шелехеса отнесся с пониманием и
обещал выделить одного из самых талантливых работников.
- Если хочешь - погоди, я сейчас прямо и поищу.
Шелехес остался в его кабинете, а Унанян вернулся через пять минут с
худенькой девочкой. Шелехес поначалу не обратил на нее внимания,
просматривая читинскую эсеровскую газету, но когда Унанян сказал, что это
Нина Кривошеина**, из оперотдела, и ее он может рекомендовать для работы с
Владимировым, Шелехес несколько опешил:
_______________
* Расстрелян как <враг народа> в 1936 году.
** Расстреляна как <враг народа> в 1936 году.
- Унанян, что ты?! Он же старый зубр, а она дитя!
- Это дитя работало нелегально у Колчака, принимало участие в
ликвидации банды Антипа, а главное - оно гимназию окончило! Понял? Больше
у меня никого нет. Хочешь - бери.
- Вы мною торгуете, как лошадью, - сказала Нина,- или рабыней, Сергей
Мамиконович.
- Ну, прости, товарищ! - ответил Унанян, рассмеявшись. - Но как мне
этому Фоме неверному объяснить, что вы - наша любимица?
- А зачем объяснять? - спокойно удивилась Нина. - Если товарищ
обратился к нам с просьбой, он должен уважительно отнестись к предложенной
ему кандидатуре.
Тем же вечером Нина пришла в общежитие и сказала Владимирову:
- Добрый вечер, Владимир Александрович, меня прислали к вам в помощь.
Зовут меня Нина.
- Здравствуйте, милая Нина. Садитесь пить чай. Я здешнему сторожу,
Никодиму Васильевичу, трактую Библию, а он снабжает меня чаем и воблой. Я
жаден только до одного продукта: вяленая рыба меня погубит.
- Я вам завтра притащу штук десять. Брат рыбу на Ангаре ловит. Я
люблю через вяленых лещей на солнце смотреть - оно желтое...
- Ах, душечка! - обомлел Владимиров. - Как хорошо вы это сказали!
Солнце сквозь вяленого леща! Нас, русских эмигрантов, узнавали в Швейцарии
по тому, как мы с пивом ели вяленую рыбу. Немцы и французы не могли этого
понять и ужасно неэстетично чистили рыбу. Ножичком и вилочкой!
- Но ведь рыбу ножом нельзя!
- Все можно, - ответил Владимиров, отчего-то вздохнув. - Вы уроженка
этих мест?
- Да. Чалдонка.
- Экая вы светлая... Прямо-таки солнечная. И брови вразлет,
сибирские. Моя жена была сибирячка, я женился, когда был ссыльным
поселенцем в Минусинске.
Владимиров достал из кармана потрепанный, изопревший плоский бумажник
и вынул несколько фотографических снимков.
- Вот она, - протянул он Нине старую карточку.
- Красивая...
- А это мой сын, Всеволод.
Нина взяла фотографию сына и обмерла: на нее глянул ротмистр Исаев
Максим Максимович, из колчаковской пресс-группы. Нина тогда была в
комсомольском подполье, и ребята хотели при отступлении Колчака
расстрелять или захватить главных адмиральских щелкоперов: Ванюшина и
Исаева. Но Ванюшин ушел с поездом семеновцев в самом начале двадцатого
года, а Исаев тогда исчез, словно в воду канул.
- И сын очень красивый, - сказала Нина. - Его как звать?
