- Всеволод.
Нина еще раз посмотрела фотографию: ошибиться она не могла.
- У него очень волевое лицо, - сказала она.
- Да, он необыкновенно волевой человек.
- А он в Москве?
- Мы вернулись из Швейцарии в семнадцатом. С тех пор он в Москве.
Правда, он уезжает часто и надолго.
В это время дверь отворилась и вошел старик с большим чайником и
поленцами под мышкой. Он отворил ногой заслонку буржуйки и сунул туда три
поленца. Дрова были сухие, сразу занялись.
- Весна ныне тяжелая, с задержью, - сказал Никодим Васильевич, -
давно так не цепляло зимой за светило.
- Это все Бог, - улыбнулся Владимиров и чуть подмигнул Нине. - Это он
мстит сынам своим.
- Разве нет? Порушена жизнь, и месть за нее будет воздана по всей
строгости правды...
- Старая ведь жизнь порушена... Старая...
- А что в ней было плохого - в старой?
- Я должен обратить вас к <Откровению Иоанна>. Помните, у него,
по-моему в двадцать первой главе, есть великолепные строки: <И сказал
сидящий на престоле: се, творю новое!.. Боязливых же и неверных, и
скверных, и убийц, и любодеев, и чародеев, и идолослужителей, и всех
лжецов - участь в озере, горящем огнем и серою...>
- А очень просто, - ответил Владимиров, положив Нине еще один кусочек
сахару. - Библия - великолепный памятник народной культуры. Народ мудр,
Никодим Васильевич. Надо бы, и я думаю, - мы это в будущем сделаем, -
ходить по деревням, по рабочим кварталам и, не торопясь, не по-газетному,
а серьезно, записывать разговоры людей.
- Запишут - и в подвал ЧК! Там выдадут за энти разговоры!
Владимиров расхохотался; Нина тоже заставила себя посмеяться.
- В ЧК, говорите, - хохотал Владимиров. - Да, вполне возможно, тут
спора нет! Однако если <Правда> печатает рассказ контрреволюционера
Аверченко, то, видно, ЧК перестала бояться разговоров...
- А ваш сын, - спросила Нина, - не филолог?
- Он неплохо пишет, хотя слушал курс физикоматематического
факультета.
- А он что, статьи пишет? Или рассказы?
- Он писал стихи, но мне их никогда не показывал. В Берне,
мальчишкой, он пробовал себя как репортер в газетенках...
- Аляксандрыч, - продолжал гнуть свое сторож, - а вот ты когда из
Библии-то читал, так ведь там не сказано, что Бог звал против законной
власти...
- Ничего подобного... Тот же Иоанн говорил: <Сколько славилась она -
это он о Вавилонском царстве - и роскошествовала, столько воздайте ей
мучений и горестей!.. За то придут в один день на нее казни, смерть, и
плач, и голод, и будет она сожжена огнем, потому что силен Господь Бог,
судящий ее... И восплачут и возрыдают о ней цари земные,
блудодействовавшие и роскошествовавшие с нею, когда увидят дым от
пожаров...>
- Такого батюшка нам не излагал...
- Значит, он Библии не знает и не понимает, что это - свод мечтаний
несчастных, которые издревле жаждали справедливости...
- Владимир Александрович, - спросила Нина, - а вы на антирелигиозных
диспутах выступали? Нам бы устроить, а?
- С удовольствием. Принимаю перчатку от любого теолога.
- Какую перчатку? - не понял Никодим Васильевич.
- Это так вызывали на дуэль, - объяснила Нина, - когда люди решали
стреляться друг с другом. Один из них кидал к ногам другого перчатку.
- Так подыми да и не стреляйся, - сказал сторож. - По-любовному, что
ль, нельзя? Все бы стреляться людишкам, все бы стреляться. Колотим друг
друга, а нешто белый враг Расее? Мой брат белый был; мужик, подчиненный
приказу, - как ему скажут, так он и поступит. Так рази он враг Расее-то?
Нешто всем русским сговориться вместях нельзя было?
- Иногда это очень трудно сделать, - ответил Владимиров, отчего-то
вздохнув.
- А где теперь ваш брат? - спросила Нина.
- Убили его бандиты...
- Кого вы называете бандитами? Белых или красных?
Никодим Васильевич внимательно посмотрел на девушку и медленно
ответил:
- Бандитом, доченька, я считаю бандита, потому как он злодей.
- Ниночка, - сказал Владимиров, - я провожу вас, уже поздно...
Как Нина ни отговаривалась, Владимиров пошел ее провожать. Жила
девушка далеко, возле вокзала, но ей сейчас надо было обязательно в ЧК,
чтобы рассказать Унаняну об Исаеве, белом офицере, который оказался сыном
этого доброго старика.
Поэтому девушка попрощалась с Владимировым возле двухэтажного дома в
центре, неподалеку от чрезвычайки, и зашла в подъезд. Подождав, пока
старик уйдет, Нина выглянула из парадного, убедилась, что Владимиров
направился к себе, и побежала в ЧК.
Владимиров же оглянулся потому, что ему было приятно вспомнить
девичье нежное личико. Удивленный, он увидел, что Нина забежала в дом,
третий от того, где они только что попрощались. Он решил - не испугал ли
кто девушку в ее подъезде, и, сжимая в левой руке свою сучковатую палку -
правая у него была три года назад парализована, - быстро двинулся обратно.
Он распахнул ногой дверь, достал спичку, осветил все вокруг, поднялся на
второй этаж: здесь никого не было.
Владимиров недоуменно подошел к тому дому, куда забежала Нина.
На фронтоне, возле двери, обитой клеенкой, он увидел надпись:
<Всесибирская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией,
спекуляцией и преступлениями по должности>.
Владимир Александрович открыл дверь. Дорогу ему преградил часовой с
винтовкой. Нины и здесь не было.
- Пропуск, - сказал часовой.
- Тут Ниночка, девушка...
- Кривошеина? Она вас что - вызывала?
- Нет, - вздохнул Владимиров, - не вызывала.
Он вышел на улицу. Морозило. Луна была низкая, белая. Лед на лужицах
искрился синими узорами. Перекрикивались паровозы на вокзале. В городе
было тихо и пусто.
Сначала Владимиров почувствовал гнев. Потом ему стало противно. Он
хотел было уйти, но после решил дождаться эту агентшу и посмотреть ей в
глаза.
Нина долго составляла шифровку в Москву, потом сидела в кабинете у
Сергея Мамиконовича Унаняна и рассуждала вслух - будто с собою:
- Он такой милый, этот Владимиров. Я сейчас себе места не нахожу,
словно я предательница и дрянь.
- Вы бы ему поверили?
- По-человечески - да.
- Как это можно делить себя на человеческое и нечеловеческое? Я
ставлю вопрос конкретно: вы ему верите?
- Я не знаю, что из Москвы ответят... Если скажут, что им известно о
его сыне... Если нам скажут, что он не скрывал этого...
- Тогда, - перебил ее Унанян, - можно верить даже в черта с рогами!
Нет, изволь ответить себе, не уповая на Москву!
Выйдя из ЧК, Нина увидела Владимирова, и ей сразу стало легче, потому
что она решила, что старик следил за ней. Он пересек мостовую.
- Я обязан сказать вам, что вы нечестный, испорченный человек, хотя
еще очень маленький! Я не следил за вами; мне показалось, что вас кто-то
испугал в том подъезде, только поэтому я вернулся... Я отвык от того,
чтобы <проверяться>, поскольку мой сын работает у Дзержинского и мне,
видимо, верят...
- Что?! - перебила его Нина. - Что вы сказали?!
И, неожиданно для самой себя, она поднялась на цыпочки и стала
целовать Владимира Александровича быстрыми, детскими поцелуями в лоб, в
холодный нос, в губы и колючие щеки...
...И СЫН
__________________________________________________________________________
Редактор газеты <Народное дело> Григорий Федорович Вахт, предложив
посетителю присесть, раскрыл конверт и быстро пробежал письмо.
<Милый Григорий! Податель этой весточки - Максим Максимович Исаев
(быть может, Вы с ним встречались в Цюрихе, он там был в эмиграции, совсем
еще юным). Я и мои друзья настояли, чтобы Исаев ушел из России.
Пожалуйста, окажите ему содействие и помощь. Искренне Ваш Урусов>.
Вахт перечитал письмо дважды; князь Урусов, бывший товарищ министра
Временного правительства, арестованный, судимый и оправданный трибуналом,
был человек широко известный в эмиграции и, несмотря на фразочку в
чекистском отчете о процессе - <в связи с раскаянием Урусова и желанием
его сотрудничать с Советской властью из-под стражи освободить>, -
по-прежнему уважаемый. Никто не верил, что Урусов добровольно согласился
на сотрудничество с большевиками. Поэтому фраза в отчете о процессе
вызвала еще большее сочувствие к несчастному князю, против которого, по
мнению эмиграции, чекисты применили особо садистский прием - компрометацию
в глазах свободно думающей России.
- Как добирались, Максим Максимович? - спросил Вахт.
- На животе, - улыбнулся Исаев, - мимо пограничников.
- Документы у вас как?
- С документами плохо.
- Понимаю. Рассчитываете на помощь?
- Да.
- Вы ведь не член нашей партии?
- Я беспартийный, думаю, эсеры и октябристы кончат свои дискуссии в
Москве, когда соберется Учредительное собрание... Нет?
- Мы придерживаемся иной концепции...
- Поскольку планы у меня конкретные, хотелось бы подумать о
приобретении хороших документов.
- Это почти невозможно.
- Тогда, вероятно, вы посоветуете, как разумнее поступить: сжечь мои
бумаги и обратиться в полицию за новыми? Или месяца два можно прожить на
нелегалке?
- А потом?
- Я не рассчитываю здесь надолго задерживаться.
Вахт поднялся из-за стола и прикрыл маленькую скрипучую дверь,
которая вела в соседнюю комнатенку, где сидели три человека - весь
редакционный коллектив органа эсеров <Северо-Западной провинции России>.
- Там, по-моему, посетители, а при них о возвращении на родину
говорить не следует.
- Вы правы.
- Урусов не написал, отчего вам пришлось уйти...
- За мной начали топать...
- По поводу заявления в здешнюю полицию... Мы, признаться, такого
метода не пробовали... Вы сможете рассказать им о ваших последних годах:
где жили, чем занимались?
- Жил в Москве и в Сибири, работал при штабе Колчака, в его
пресс-группе, потом скрывался.
- С кем вы работали в пресс-группе Колчака?
- С Николаем Ивановичем Ванюшиным.
- Ванюшин - личность колоритнейшая, - ответил Вахт, - и хотя мы с ним
идеологические противники, но по-человечески давно дружны.
- Да... Жаль его, - сыграл Исаев, знавший, что Ванюшин сейчас в
Харбине, - погиб он нелепо.
- Он жив, господь с вами, - сразу же ответил Вахт. - Мы недавно имели
от него весточку из Китая...
- Не может быть?! А мне Поплавский клялся, что он умер от тифа...
Адрес у вас есть?
- Я дам вам адрес, - ответил Вахт, и впервые за весь разговор его
глаза смягчились, утратив настороженную подозрительность. - Поплавский,
кстати, как поживает?
- У меня нет связей с ЧК, - ответил Максим Максимович. - Будь я
связан с ними, я бы ответил вам, как себя чувствует человек в лубянском
подвале....
- Когда это случилось? - спросил Вахт, и Максим Максимович понял, что
редактору известно об аресте Поплавского. И он еще раз убедился в том, что
линию свою раскручивает правильно, уважительно подставляясь под проверку
эсера.
- Когда это случилось? - переспросил Максим Максимович. - Сейчас я
отвечу точно, - весною...
- Вы, вероятно, голодны, Максим Максимович?
- Не скрою - весьма. Не смею вас обременять финансовыми делами: у
меня есть два бриллианта. Как здесь - легко реализовать драгоценности?
- Никогда не имел драгоценностей... А вот обедом, пожалуйста, не
отказывайтесь, угощу.
Максим Максимович отметил, что Вахт повел его не в тот ресторан,
который был расположен рядом с редакцией, а в маленькое полуподвальное
