кафе.
- Тут перекусим, - сказал Вахт, - здесь дают блины с творогом и
сливки с вареньем.
Исаев кивнул на газету, торчавшую из кармана Вахта.
- Вы не позволите проглядеть свежий номер? Мы там без вольного слова
несколько заволосатели и омамонтились.
Исаев заметил, как лицо редактора мгновенно озарилось гордостью - он
с готовностью протянул Исаеву газету, вздохнув:
- Хочется жить, когда знаешь, что труд твой нужен.
Исаев быстро просмотрел газету: <По нашим данным, в этом месяце цены
на псковском рынке были следующими: фунт хлеба - 450-500 рублей, пуд
картофеля - 4500 рублей, фунт свинины - 5000 рублей, бутылка молока - 700
рублей, десяток яиц - 3500 рублей>; <Вчера в Ревель прибыл новый транспорт
с золотом из России - всего 600 пудов. Вагон подан в Гавань, где золото
было перегружено на пароход <Калевипоэг>. Пароход следует в Стокгольм, а
оттуда, по имеющимся сведениям, в Берлин, где золото будет перековано в
соврубли>; <Представитель одной из великих держав прибыл в Москву, чтобы
вести переговоры о реорганизации Советского правительства. Смысл
предстоящей организации - смещение Ленина и Троцкого; вся полнота власти
будет сосредоточена в руках нового премьера Красина. Вероятно, потребуют
удаления из правительства наиболее экстремистских элементов. В случае,
если эти условия будут приняты большевиками, великие державы начнут
переговоры с Кремлем>.
- Неужели у вас нет серьезных информаторов? - поморщился Исаев. -
Григорий Федорович, милый, зачем выдавать желаемое за действительное? И не
говорите мне, что данные из Пскова вы получили от верного информатора... Я
сюда шел через Псков. И на базаре покупал фунт хлеба. Цены даны
полугодовой давности, сейчас совсем иные... И никто не приезжал в Москву
из представителей великих держав с предложением насчет Красина.
Принесли блинчики; Исаев набросился на них с жадностью.
Дренькнул звоночек у двери, и Вахт воскликнул - с деланным
удивлением:
- Лев Кириллыч, здрасьте, какими судьбами?!
Подняв голову, Исаев увидел Головкина: он узнал его по фотографиям,
которые хранились в ЧК. Головкин был связан с эсеровской контрразведкой.
- Знакомьтесь, гражданин Исаев - из России. А это наш журналист Лев
Головкин.
Головкин подозвал толстушку в туго накрахмаленном фартучке:
- Кофе, два сухарика и воды.
- Хотите блинчиков, Головкин? - спросил Вахт.
- Нет, благодарю.
- Максим Максимович работал с Ванюшиным в пресс-группе Колчака в
девятнадцатом, - сказал Вахт, - может быть, попросим его как нашего
коллегу выступить с заметками в газете?
- Это было бы прекрасно... - сказал Головкин, поблагодарив кивком
головы толстушку, принесшую ему кофе.
- Я вынужден отклонить это лестное предложение.
- Почему?
- Потому что я намереваюсь возвратиться на родину в самом недалеком
будущем.
- У гражданина Исаева есть рекомендательное письмо от Урусова, -
заметил Вахт.
- Как себя чувствует князь? - поинтересовался Головкин.
- Плохо.
- Но он сотрудничает с большевиками?
- Что бы делали вы на его месте?
- Каким образом вы с ним встретились?
- В коридоре Нарбанка. Он там и написал мне эту записочку.
- Допустим, вы получите временный вид на жительство. А что дальше?
- Дальше я рассчитываю на помощь друзей.
- Наших или иностранных?
- Всяких.
- Не стоит вам улититься, Максим Максимович, - сказал Головкин, -
кроме как к нам, идти здесь не к кому. <Последние известия> -
черносотенные монархисты; они вам помогать не станут.
- Есть комитет помощи беженцам... Вырубов, Оболенский - я думаю, они
не столь перепуганы, - откровенно усмехнувшись, сказал Исаев, - или их
судьба также горестна?
- Комитет беженцев занят иными задачами: они не преследуют целей
политической борьбы, они смирились с поражением.
- Значит, в Эстонии есть только одна сила, серьезно думающая о
борьбе?
Вахт и Головкин ответили одновременно.
- Нет, отчего же, - сказал Головкин.
- Конечно, мы, - сказал Вахт.
И вдруг Головкин захохотал; он сгибался в три погибели, вытирая
слезы, мотал головой, а потом, успокоившись, сказал:
- Конспираторы дерьмовые! Тени своей боимся!
Исаев закурил:
- Сейчас у меня внутри словно что-то обвалилось, Лев Кириллыч. Словно
накипи в чайнике смыло... <Журналист, коллега...> Думаете, что мы дома так
ничего про вас и не знаем?
Застегнув пуговицу на пиджаке, словно собираясь подняться, он
добавил:
- Меня уполномочили вам сказать, чтобы вы были особо осторожны со
всеми, кто приезжает из Совдепии, и с людьми, которые с ними здесь
связаны.
- Вы думаете, много людей из Совдепии пойдут на связь с нами? -
спросил Вахт.
- Я высказал пожелание друзей, которые знают и о вашей работе, и о
том, каким журналистом на самом деле является Лев Кириллыч.
- Средним, - улыбнулся Головкин. - Максим Максимович, я был рад
видеть вас, и, если вы сможете надежно легализоваться здесь, я бы просил
вас зайти к нам еще раз - перед отъездом в Совдепию... Если, конечно, не
передумаете возвращаться - после здешних-то блинчиков...
- Если и вы надумаете поехать туда - готовьтесь, я загляну к вам...
Маленькая разница в приставках, а смысл-то эк меняет: <пере> или
<на-думаете>, а?
- Если этот разговор серьезен, тогда я буду готовиться... Я запрошу
моих друзей в России о крове и документах заранее, а не столь
скоропалительно, как вы...
- Скоропалительно приехал писатель Никандров и оказался в тюрьме, -
заметил Вахт, - а Воронцов по его документам отправился в Совдепию!
Максим Максимович вспомнил радиограмму Севзапчека о переходе
эстонской границы неизвестным, который, отстреливаясь, убил двух
пограничников, эстонца и русского, - это было за неделю перед его отъездом
из Москвы.
- О том, что Воронцов перешел границу, - жестко сказал Головкин, - я
бы с радостью сказал <товарищам>, не будь они мне так ненавистны. Жаль
только, что судить Воронцова станут как врага трудового народа, - он
хмыкнул, - то есть как нас. Его надо просто стрелять. Он им, правда, в
Совдепии кровь пустит - пожжет и побьет всласть...
Попрощавшись с эсерами, зная, что те наверняка пустят за ним <хвост>,
Исаев начал крутить по городу. Хвост он определил довольно быстро: его
<вели> два мальчика, видимо студенты. Вели они его неумело, упиваясь своей
работой, и поэтому он их довольно скоро замотал.
Через два часа в офисе <Смешанного русско-эстонского общества>
раздался телефонный звонок. Незнакомый мужской голос попросил русского
<содиректора>.
- Господин Шорохов, я бы просил вас рассказать мне условия
возвращения на родину, если, конечно, у вас есть на это время и желание.
- Хотя время у меня есть, - ответил Шорохов, - но я не правомочен
отвечать на подобные вопросы. Извольте обратиться в консульский отдел
посольства в часы, обозначенные для приема...
Этот обмен фразами, ничего не говорящими полицейским, подслушивающим
телефонные разговоры смешанной комиссии, был паролем и отзывом для
Шорохова и Всеволода Владимирова.
В тот же вечер Шорохов, после встречи с Исаевым, передал известному
ему человеку коротенькое сообщение для шифровки: <Есть предположение, что
человек, перешедший границу во время перестрелки, был Воронцов Виктор
Витальевич. На этой версии настаивает 974-й>.
О, ЭТИ РУССКИЕ...
__________________________________________________________________________
Немецкий резидент Нолмар последние дни возвращался домой очень
поздно. Неделю тому назад его навестил Клаус Дольман-Гротте. Был он
человеком странным со студенческих лет: он, например, категорически
отвергал лестные предложения начать работать в министерстве иностранных
дел или пойти на службу в генеральный штаб. Приглашали его туда настойчиво
и не только из-за протекции: к двадцати трем годам он знал семь языков -
финский, шведский, эстонский, венгерский, польский, латышский и русский.
Этими языками он владел в совершенстве, но собой отнюдь не был
удовлетворен: он считал необходимым изучить еще румынский, английский и
датский.
Получив диплом бакалавра филологии, он начал работать
низкооплачиваемым чиновником отдела рекламы в концерне <И.-Г.
Фарбениндустри>. Был он по-прежнему тих, незаметен, сторонился пирушек и
мужских компаний, краснел, когда при нем рассказывали анекдоты и смачные
буршеские истории, не пил, не курил и жил в одиночестве - затворником.
Потом он уехал в Варшаву. Там он несколько раз встречался с Нолмаром,
который работал в посольстве и к своему студенческому приятелю относился
снисходительно, как и подобает относиться дипломату к мелкому торговому
агенту.
- Ты чувствуешь, как мы стареем? - спросил тогда Дольман-Гротте. - Я
это ощущаю особенно остро, когда просыпаюсь.
- Ты пессимист? - усмехнулся Нолмар.
- Нет, нет, - покачал головой Дольман-Гротте, - еще пять лет назад я
находил у нас на чердаке куклы матушки... Это были смешные куклы в
кружевных панталонах и чепчиках. А теперь я перерыл весь чердак и кукол не
нашел. Время стареет вместе с нами. И победить его может только
могущество...
- Какое?
- Могущество нельзя определить - <какое>. Могущество есть могущество.
Память - тоже словом могущество...
- Память? Как звали невесту твоего прадеда? Ты помнишь?
- А что было построено Рамзесом в Египте? Или Фридрихом Великим в
Берлине? Помнишь. И дети твои будут помнить.
- Детей еще надо завести. Ты, кстати, женат?
- Нет. А ты?
- Нет.
После этой встречи они долго не виделись. А встретились - неожиданно
для Нолмара - в Ревеле. Он пришел к послу, но секретарь остановил его:
- Сейчас нельзя... У посла господин советник Дольман-Гротте.
Однако Дольман-Гротте сам нашел его: запросто зашел в комнату,
дружески обнял, забросал вопросами, никак не подчеркивая своего
теперешнего превосходства, и пригласил: <Если, конечно, ты не до конца
замучен своими хитрыми делами, поужинаем вместе в <Савое>.
Он занимал на четвертом этаже номер, состоявший из трех комнат: здесь
обычно останавливались министры или члены семей коронованных особ, когда
они приезжали с неофициальными визитами. Стол был накрыт на три персоны.
- Ты не будешь возражать, Отто, если с нами побудет милая женщина,
которая научилась не мешать мужчинам? - спросил Дольман-Гротте.
Нолмар еще раз испытал чувство острого унижения, когда он увидел
красавицу, вошедшую в гостиную, в низко декольтированном бальном платье.
Но Дольман-Гротте и на этот раз помог ему. Он сказал:
- Фройляйн Барбара, я хочу представить вас моему другу Отто Нолмару.
Нолмар отметил для себя, что он бы не смог так жестко и властно
разговаривать с этой сумасшедше красивой, видимо, очень холеной бабой, а
этот тихоня говорил, словно резал железо: сухо, деловито и так, что
возразить ему было нельзя. И вот это проклятое <возразить ему нельзя>
вошло в Нолмара, и он понял, что это случилось, и теперь он уже не сможет
ни возражать Дольману-Гротте, ни шутить с ним, и он устало сказал себе: <Я
проиграл, и мне теперь надо верно себя вести, чтобы он хоть не сразу
понял, как жестоко я проиграл>.
- Ты по-прежнему не пьешь? - спросил Нолмар.
- Знаешь, нет, Отто. Ты должен простить меня, но теперь это вопрос
принципа.
- Об остальном я не спрашиваю, - понимающе улыбнулся Нолмар.
