- У вас что - нет документов?
- Почему... Есть... Я поссорился дома...
- Не врите. Дед таких не приводит.
- Кто он, между прочим, этот ваш дед?
- Покойный грешник в улучшенном издании.
Воронцов сел. С неожиданным интересом посмотрел на девушку: она
лежала, по-прежнему отвернувшись к стене.
- Тебя как зовут? - спросил он.
- А вас?
- Меня зовут Дмитрий Юрьевич...
- Значит, Митя... Маленькое имя, - заметила девушка, - вы уж
извините, но мне вас по имени-отчеству называть неудобно: тех, кто с тобой
спит, надо называть по имени - я пытаюсь камуфлировать распутство
чувством...
- Бред какой-то, - пробормотал Воронцов, увидав громадные синие
глаза, густые черные волосы, прекрасного овала лицо, - да вы тут что, все
- умалишенные?
- Все, все... Вы, мы, я... Водки не принесли?
- Нет.
- Попросите деда. Это дополнительная такса: за раздельную кровать.
Старик принес водку в грязной, зеленоватого цвета бутылке с отколотым
горлышком.
- Сала подай, - сказала девушка.
- Сало кончилось, Анна Викторовна.
- Что у тебя еще есть?
- Хлеб.
- Принеси хлеба.
- Может, сбегать поискать чего на Брянский?
- А что ты там найдешь?
- Там начали пирожками торговать с ливером.
- Дайте ему денег, Митя, пусть он принесет пирожков.
Воронцов достал из бокового кармана пачку денег и протянул старику
червонец.
- Сейчас я обернусь, - сказал дед, - мигом.
Когда старик ушел, Анна Викторовна поднялась с софы; была она
высокая, тонкая, сложена великолепно, по-английски.
- Без закуски пьете? - спросила она, подойдя к столу.
- По-всякому пью.
Она разлила водку по стаканам и медленно выпила свой - тяжелыми,
слышными глотками.
- Пейте, Митя. Сивуха, правда, но гнали ее из хлеба.
Воронцов отошел к окну, отворил ставни. Пламя керосиновой лампы
отражалось в стекле ладонями молящейся богоматери.
- Кто вы и почему вы здесь? - спросил Воронцов.
- Ну, это неинтересно.
Он подошел к столу, налил себе водки, выпил залпом, близко заглянул
ей в лицо. Глаза у нее были громадные и совсем неподвижные, словно у
слепой.
- Что, раздеваться? - спросила Анна Викторовна.
Он наклонился к ней, взял за уши и, закрыв глаза, начал искать ее
губы.
- Погодите, дайте же раздеться.
- Не надо, - сказал Воронцов и медленно отошел к окну.
Он стоял, повернувшись к стеклу, и видел, как ладони молящейся
затрепетали, а потом взлетело что-то большое и белое, и он понял, что
женщина постелила простыню. А потом он услыхал шуршание ее юбок и тихий
скрип софы.
- Только разденьтесь, - сказала она, - я ненавижу, когда в кровати
лязгают ремнем.
- Спите, милый, - шепнула Анна Викторовна, - вам надо поспать, я
вижу, как вы устали...
Вера, только-только на эти минуты покинувшая его, вдруг снова поплыла
в глазах, и стало ему до того вдруг гадостно и плохо, что он подумал:
<Надо все это кончать. Винить некого. Себя разве? А толку что?>
Анна Викторовна почувствовала, что он хочет подняться, еще до того,
как он откинул плед. Она тесно прижалась к нему, обняла хлысткими руками
за плечи.
- Побудь рядом, - шепнула она, - еще немного побудь рядом... Что
тебе? Папиросу? Я принесу. Лежи.
- Спасибо. Я возьму сам...
- Лежи, - повторила она еще тише и, закрыв глаза, стала целовать его
плечи, грудь, шею. - Сейчас я принесу тебе папирос и налью водки. Ты
сейчас хочешь выпить водки, да?
- Да.
Она поднялась, улыбнулась ему:
- Можно, я подниму твой казакин? Мне холодно... Я его накину...
- Пожалуйста... Только он грязный...
Анна Викторовна подняла с полу его казакин, накинула на свои острые
красивые плечи, загнула рукава.
- Тебе зажечь спичку?
- Спасибо. Я сам.
Она протянула ему пачку папирос. Медленно размяв папиросу, он
закурил. Когда он начал обшаривать глазами, куда бросить сгоревшую до
половины спичку, глаза его натолкнулись на матовую дырку пистолета: Анна
Викторовна стояла у него над головой и целила в лоб.
- Положи это, - попросил он, - он настоящий.
- Я знаю, - ответила она. - Если вы двинетесь, я продырявлю вам лоб.
Он у вас без морщин, красивый. Камни где? Золото?
<Домик стоит на отшибе, рядом река и вокзал - паровозы гудят - никто
ведь и не услышит ничего. Ну и ладно, может, к добру это. А патрона в
патроннике нет, я ж его на всякий случай в ствол не загонял...>
Он поднялся, Анна Викторовна отскочила в угол и нажала курок. Жестко
лязгнула сталь. Он прыгнул к ней и ударил сцепленными ладонями по голове,
прямо по темени. Склонившись над женщиной, он взял из ее рук пистолет,
загнал патрон в ствол и поднялся. Замер, потому что услышал в коридоре
тихие шаги нескольких человек. Прижался к маленькому шкафчику, успев
подумать, как это нелепо и смешно со стороны: голый граф Воронцов с
пистолетом в руке в конуре у проститутки, которая работает на банду. Угол
шкафа скрывал его. Он вжался еще теснее, и в это время пламя лампочки
затрепетало. Дверь бесшумно отворилась, и он увидел высокого парня с
дегенеративным, слюнявым лицом. В руке он держал топор, а за ним Воронцов
успел увидеть глаза старика и кого-то еще, третьего. Не раздумывая, он
выстрелил три раза. Детина упал молча, старик тоже - видимо, пуля легко
прошла через фанерную стенку, а третий, невидимый Воронцову, тяжело упав,
грязно заматерился.
- Тихо! - прикрикнул Воронцов. - Будешь выть - добью. Пистолет брось
в дверь.
- Да нету у меня пистоля!
- Что у тебя есть, - повторил Воронцов, - кидай в дверь.
К ногам Анны Викторовны упала финка - лезвие было очень длинное,
таким егеря свежевали лосей: Воронцов даже ощутил запах сосны, которым
отдавало, когда егеря отбрасывали собакам теплый ливер.
Подняв нож, он вышел в коридор. Раненый смотрел на него мутными,
круглыми глазами, прижимая ладонью печень. Воронцов подошел к входной
двери, заложив засов, посмотрел в каморку старухи. Та спала, громко храпя:
со стоном и долгими замираниями - Воронцов боялся, когда так храпели, -
кучер пугал его в детстве.
- Ползи в комнату, - сказал Воронцов раненому, но тот отвалился на
локоть. В уголке рта у него появилась кровь.
Воронцов вернулся в комнату; Анна Викторовна по-прежнему сидела,
прижавшись к стене.
- Болит голова? - спросил он, одеваясь.
- Вежливы вы...
- Это лучшая форма лицемерия - вежливость-то...
- Пристрелите?
- А что мне остается делать?
- А его?
- Он и так умрет.
- Только в спину не стреляйте.
- Я в спину никому еще не стрелял, даже шлюхам.
Анна Викторовна оделась.
- Перед смертью хочу сказать, что вы были великолепны.
- Когда? В кровати или позже?
- Все время. Я никогда не вру, - нахмурилась она, увидев усмешку
Воронцова. - Никогда. И поэтому я хочу вам помочь. Отодвиньте софу. Не
бойтесь, у меня нет оружия.
- Почему вы решили, что я боюсь?
- Потому что вам надо стать ко мне спиной...
Воронцов отодвинул софу. Там был люк подпола, задраенный по-морски,
накрепко.
- Поднимите люк, там каменный подвал, о нем никто не знает. А в
подвале - ход: мы туда утаскивали всех - чтобы не было улик. Вам разумнее
убить меня там. Выстрела не слышно.
- Выпить хотите? - спросил Воронцов, устало опускаясь на стул. -
Тогда наливайте.
- Господи, - прошептала она вдруг, - господи, почему вас бог так
поздно послал?
- Где деньги и ценности?
Анна Викторовна сильным движением - тренированно-гимнастическим -
поставила софу <на попа>, отвернула две ножки. В одной были трубочкой
спрятаны деньги, а вторую ножку она тихонько развела на две половинки, и
на стол посыпались бриллианты.
- Откуда? - спросил Воронцов.
- Фаддейка бил тех, кого мне дед приводил.
- Один работал? - быстро спросил Воронцов: он понял, что сейчас
случай, дикий случай - если она ответит, что он работал в парс, он получит
человека, нужного ему сейчас, как никто другой.
- С братом.
- Где брат?
- В Посаде... Запой у него. Олег - божий человек.
- На, дорежь, чтоб не мучился, - сказал Воронцов, протягивая ей
финку.
Анна Викторовна взяла финку и пошла в коридор. Воронцов пошел за ней
следом. Фаддейка еще дышал.
- Куда бить?
- Куда хочешь - можно в шею.
Она ударила Фаддейку в шею и - Воронцов следил, за этим - не
зажмурилась, только скулы зацепенели.
Через полчаса они сбросили тела в подвал и ушли вместе. Ночь провели
на Брянском вокзале: он спал у нее на коленях, а она сидела, все время
улыбаясь, и гладила его лицо, и глаза ее не были прежними, усталыми,
неподвижными: они - жили...
Под утро Анна Викторовна разбудила Воронцова:
- Олег, Фаддейкин брат, знает про наш подвал. Я сейчас вернусь - вы
смотрите на Москву-реку, все поймете.
Через полчаса на другом берегу реки вспыхнул пожар: Анна Викторовна
подожгла дом, облив его керосином с трех сторон. Сухое дерево вспыхнуло
ярко и желто в зыбких рассветных сумерках.
ЧЕЛОВЕК И ЗАКОН
__________________________________________________________________________
Председатель Московского ревтрибунала Тернопольченко* был человек
одинокий, замкнутый и нелюдимый. На собраниях он выступать не любил,
процессы вел хмуро, непреклонно, впрочем, порой принимал неожиданные
решения: оправдывал людей, казалось бы, обреченных, и, наоборот, брал под
стражу в зале трибунального заседания свидетелей по делу - на первый
взгляд ни в чем не повинных. Когда его как-то спросил об этом
правозаступник Муравьев, председатель ответил в обычной своей медлительной
манере:
- Я в решениях нетороплив, но сугубо надежен. Вы вправе опротестовать
мое решение, если опровергнете вот эти строчки на страницах дела, - и он
протянул Муравьеву три толстых тома с закладками. - Извольте ознакомиться.
Как-то прокурор Крыленко** сказал о нем:
- Чертовски талантливый юрист, но бесконечно чувствительный - он
терзается, когда выносит приговор.
_______________
* Расстрелян как <враг народа> в 1937 году.
** Расстрелян как <враг народа> в 1937 году.
Лишь Крыленко знал по временам подполья, что Тернопольченко, тогда
студент Киевского университета, эсдек, проданный охранке своим ближайшим
другом, стрелялся в ссылке и его чудом выходили: один из ссыльных, эсер
Гойхберг, был медик, он и спас его.
Через десять лет дело Никодимова, Рогалина и Гойхберга попало к
Тернопольченко. Он запросил себе отвод, но Карклин ему в этом отказал.
Перед началом заседания трибунала Тернопольченко, откашлявшись, спросил у
подсудимых:
- Есть ли у кого отводы к составу трибунала?
Отводов ни у кого не было. Гойхберг только все время смотрел на
Тернопольченко, и губы его кривила горькая усмешка.
- В таком случае, - сказал Тернопольченко, - я должен дать себе
самоотвод, поскольку Гойхбергу обязан жизнью, а по материалам дела этот
подсудимый заслуживает расстрела.
Когда Гойхбергу вынесли приговор - десять лет тюремного заключения, -
Тернопольченко пошел на базар, продал свои часы, купил на эти деньги
сапоги и сала, пришел в тюрьму - в день официально разрешенных свиданий -
и передал все это Гойхбергу.
- Спасибо тебе, Нестор, - сказал Гойхберг, - я знаю, что жизнью тебе
обязан, не то что сапогами.
- Если бы я судил тебя, Рувим, - ответил Тернопольченко, - я бы
приговорил тебя к расстрелу...
- Ты это говоришь с полной мерой ответственности?
