щадя ее, а в отъезде, вспоминая, он видел в этой несколько даже детской
неряшливости нечто прелестное, шедшее от игры с куклами - от той игры,
которая неистребима в женщине.
- Дети похожи на меня?
Вера кивнула головой на стену: там среди картин висели два
фотографических портрета - девочка и мальчик с собакой. Воронцов долго
разглядывал лица детей.
- Арина похожа на меня больше, чем Петр.
- Может быть... Я как-то стала забывать твое лицо...
Воронцов обернулся: Вера прибирала со стола шитье. Воронцов
похолодел: это были розовые и беленькие распашонки.
- Ты замужем?
- Сейчас это не важно... Говорят - <они сошлись>.
- И с кем же ты сошлась?
- Я ведь не спрашиваю, с кем ты сошелся.
- С кем бы я ни был - у меня есть дети. Надеюсь, они помнят, что их
отца зовут Виктор Воронцов?
Он говорил сейчас жестко, сухо, казня себя за это; он хотел подойти к
Вере, упереться лбом в ее лоб и сказать ей про то, что он всегда любил ее
и очень любит сейчас и больше всего боится, что тот, другой, кто сейчас с
ней, может обидеть ее и что она может потом сломаться: она никогда не
знала людей, потому что всегда он был впереди, а она была за его спиной,
но он не мог переступить в себе самом какую-то незримую, холодную черту,
которая не пускала его сделать так, как того хотело сердце.
- Выпьешь чаю? - спросила Вера.
- Нет. Спасибо. Дети знают своего нового родителя?
- Нет. Пока что нет.
- Ты счастлива с ним?
- Я чувствую себя с ним человеком...
- Он раскрепостил тебя? - усмехнувшись, спросил Воронцов. - Что, из
<товарищей>?
- Ты не вправе интересоваться этим. Я же никогда не интересовалась
твоими подругами...
- Ты просто устраивала сцены ревности.
- Я тебя очень любила, - ответила Вера и невольно взглянула на
большие часы, стоявшие на комоде.
- Как у тебя с деньгами?
- Ты оставил мне тогда... Я меняла твои камни на хлеб...
Воронцов не выдержал - спросил:
- И кормила на мои камни <товарища>?
- Уж не ревнуешь ли ты меня к нему?
- Я лишен ревности, ты это знаешь, - сказал Воронцов, чувствуя, как
сердце его стало зажимать тяжелой, густой и горячей болью, понимая, как
глупо он сейчас ей врет, и отдавая себе отчет в том, что она великолепно
видит по его вопросам, как он ее ревнует,
- Я это знаю, - ответила Вера и снова чуть усмехнулась этой своей
странной, незнакомой Воронцову дотоле улыбкой.
- Ну, прощай, - сказал он, так и не присев.
- Прощай, - ответила Вера. - Может быть, ты голоден?
- Я сыт. Спасибо.
<Вот так, - думал он, стремительно вышагивая по улицам - пустым и
темным, - вот так. Вот так. Вот так. - Он не мог отвязаться от этого
проклятого <вот так> и поэтому шагал все быстрее и быстрее. - Все
кончено... А любил я ее лишь. Одну. Всю жизнь. А сейчас люблю еще больше,
чем раньше. И, наверное, во всем том, что случилось, виноват один я,
потому что всегда виноват сильный. Но сейчас она оказалась сильнее меня.
Почему же тогда, в те годы, что мы были вместе, она была такая слабая?
Почему она тогда не была такой? Или она слепо верила в нашу любовь и ей
казалось унизительным быть сильной для того, чтобы охранить ее ото всего -
и от меня тоже? Сейчас я вернусь к ней, - вдруг понял он, остановившись. -
Я пристрелю этого ее <товарища>, который жрал мой хлеб. И уведу ее с
собой. Вот так>.
А Вера лежала на кровати, уткнувшись головой в жесткую маленькую
подушку, и плакала, потому что, увидев Воронцова, она поняла, что всегда,
все эти годы ждала лишь его одного, а сейчас должен прийти Андрей -
ровный, влюбленный, приветливый - и будет подробно рассказывать ей о
прожитом дне и о том, как виделся со своей дочкой на квартире у дяди
Натана, и о том, что сегодня говорили на кафедре после посещения
антикварного мебельного магазина; и все это стало сейчас так невыразимо
горько Вере, что она, накинув пальто, выбежала на улицу, чтобы найти
Воронцова, но никого на улице не было. Шел дождь - теплый, весенний, и
пахло промозглой сыростью.
На Арбате, возле ярко освещенного кафе, Воронцов остановился. В
запотевших, слезливых окнах метались тени лакеев. Слышно было, как кто-то
из посетителей затягивал старинную казацкую песню, но, видимо, <певец> был
безголосым, потому что он немилосердно фальшивил, замолкал, чтобы
вскорости начать сызнова.
Воронцов толкнул дверь ногой и вошел в кафе. Пахло жареным мясом,
луком и пивом из свежеоткупоренных бочек. Возле металлической
гофрированной печки было два места за маленьким столиком. Воронцов спросил
старика, сосавшего пиво из длинного стакана:
- Вы позволите?
- Позволю, - буркнул тот, - я все готов позволить.
Воронцов притулился к печке спиной, закурил. Он чувствовал, как его
знобило, но думал, что это нервное. Если простуда - он должен был бы
простудиться там, на границе, когда попал в яму с водой, а потом спал в
мокром стоге, но нет - он чувствовал себя все эти дни хорошо, до встречи с
Верой.
<Это из-за нее, - подумал он, - просто я переволновался, оттого и
знобит. Ничего, сейчас выпью и отойду>.
Он долго ждал полового, а потом окликнул пробегавшего мимо человека:
- Пст!
Тот остановился, словно взнузданный, и ответил:
- Я вам не <пст>, а гражданин официант!
Воронцов смешался.
- Простите, друг мой... - нашелся он внезапно. - Пошутить нельзя
по-старорежимному?
- В другой раз, - примирительно и удовлетворенно, с какой-то долей
покровительства, заговорил лакей, вытирая вонючей тряпкой столик,
стряхивая при этом крошки на колени Воронцову, - в другой раз надо
осмотрительней... Я-то отходчивый, а иной сразу за фалду и в милицию. Чего
изволите?
<Все-таки <чего изволю>, - отметил Воронцов и захолодел от гнева, -
значит, еще не все потеряно, если <чего изволите>...>
- Водки, стакан пива и кусок мяса, - попросил он.
- Мясо с лучком будем делать?
- С лучком.
- Поджарить или с кровушкой?
- С кровушкой.
- А из закусочек?
- Что у вас есть?
- Ветчина есть, окорок давеча подвезли с Угодского Завода...
Рассыпчатую картошечку можно предложить с селедочкой...
- Картошечку дайте. Без селедочки.
Лакей присел, словно в книксене, и резво потрусил на кухню.
Старик, что был рядом, хмыкнул, передразнив:
- С кровушкой, селедочку, ветчиночка...
Воронцов ничего не ответил, только осторожно, чуть заметно улыбнулся:
он понял, что здесь сейчас ему надо заново изучать <правила хорошего
совдепского тона>. Погибнуть на мелочи ему не хотелось - он не имел на это
права; игра, которую он задумал, предполагала жизнь, но не смерть.
- Издалека? - продолжал старик.
- Издалека.
- Как там? Тоже полегчало?
- Да... в известной мере...
- Что понимать под <известной мерой>?
Воронцов озлился: <Приказал бы я тебя вышвырнуть прочь в мои-то
времена, когда мы Россию бранили и жаждали британского демократизма.
Добранились - сиди и отвечай, Виктор Витальевич. Все мы бранили, только
Вера никогда ничего не говорила - умней всех нас она, потому что
женщина...>
- Хлеба вдоволь? - не унимался старик. - Молоко появилось?
- Есть хлеб, - сухо ответил Воронцов. - Простите, но я очень устал.
- Усталым нечего делать в питейных заведениях - дома надо лежать.
Воронцов не выдержал:
- Тем не менее позвольте мне посидеть молча: я плохой собеседник,
когда устаю.
- С чего вам уставать, сударь, - руки-то у вас служивые, чистые. Ваша
усталость как раз и требует беседы. Тот, кто молотом машет в кузне, тот к
печке тащится, чтобы спать... А вы сейчас, прошу извинить, не о постели
думаете, а о бабе в оной... И причем не о своей, но о чужой, что помоложе.
- Я велю сейчас вывести вас отсюда.
Старик беззубо, тихо рассмеялся. Облизнув острым, синеньким языком
толстые губы, спрятанные под пегими усами и бороденкой, он погрозил
пальцем Воронцову и шепнул:
- Ни-ни, барин! Ни-ни...
Воронцов испытал какую-то безразличную, далекую усталость. <Это
судьба, - подумал он. - Мне в детстве такие старики снились перед единицей
в гимназии>.
- Ну, барин. Ну, еще что?
- Это хорошо, что вы не стали ерепениться. Меня-то не помните?
- Не помню.
Лакей принес Воронцову водку в графинчике, пива и кусок шипучего
мяса, обложенного мелкими желтыми картофелинами.
<Рассыпчатая картошечка, - снова безразлично подумал Воронцов, - врут
в глаза и не боятся...>
- А я вас помню, - понизив голос, сказал старик. - Нет, по фамилии не
помню; по лику помню: я швейцаром был в Английском клубе. Вы туда
приезжали... И с Немировичем приезжали, с народным артистом, и с
покойником Мамонтовым...
<И это в первый же день, - отметил Воронцов, разрезая мясо. -
Никандров высмеял бы меня за такой сюжет>.
- Обознаться не могли?
- Не мог... Водочкой угостите?
- Наливайте.
Старик шумно выпил пиво с водкой и спросил - теперь уже не юродствуя,
а деловито, оценивающе:
- Девочка не нужна? Хорошие есть девочки - с комнатками, в частных
домах, так что лишних людей не будет, да и запоры хороши, если, не ровен
час, проверка.
- Значит, в ливрее стояли? В услужении у кровопийц?
- Проверяете вы меня ловко... В ливрее ж разве кто стоял в Английском
клубе? В сюртуках, только в сюртуках...
- А что ж милицию не зовешь? Награду за меня уплатят...
- У нас за это наград не платят... Третье отделение платило, а тут
лишь грамоту на глянце... Значит - не обознался я... У меня глаз цепкий...
Вы-то нас никого не помнили, а мы вас всех до одного - как во сне видим...
- Гражданин официант, - попросил Воронцов пробегавшего мимо лакея, -
еще два графинчика.
- И пива, - подсказал сосед.
- А вам? - спросил лакей. - Пивка повторим?
- Нет. Мне не повторяйте.
<Может, заснет, - тоскливо подумал Воронцов. - Налить бы побольше,
чтобы уснул. Тогда и уйти. Ведь начнет в спину кричать, животное...>
Но старик не уснул. Он поднялся первым и предложил:
- Пошли, мил человек. Я всю жизнь бездомным прожил - бездомного за
версту вижу. Москва нынче бездомных не любит и примечает быстро. Пошли.
Он привел Воронцова в маленький домик на Плющихе, прилепившийся к
крутому склону горы, спускавшейся к Москве-реке; было в этом домике темно,
дверь отворила подслеповатая старуха и сразу же ушла за тонкую фанерную
дверь и там - Воронцов слышал это отчетливо - пробормотала:
- Эх-эхе-хе, тяжелы грехи наши тяжкие...
Старик открыл дальнюю - в углу - дверь и подтолкнул Воронцова в
спину:
- Я тут, рядышком. Что надо - кликните, я мигом.
Девушка спала на узенькой софе, укрывшись пледом. Воронцов стоял не
двигаясь, прислушиваясь к тому, закроет старик входную дверь на засов или
уйдет. И лишь когда скрипуче грохнула щеколда, а потом прогрохотал засов,
он выдохнул и медленно осмотрелся. Окно было низкое, закрытое ставнями.
Воронцов на цыпочках подошел к ставням, осторожно открыл крючок и выглянул
на улицу: окно выходило в густой сад. Голые ветви сирени упирались в
стекло.
Воронцов вернулся к двери, запер замок, ключ положил в карман; снял
казакин, свернул по-походному, положил возле двери и лег на него, как на
подушку, хрустко и длинно вытянувшись.
- Между прочим, - чуть хрипловатым голосом сказала проститутка, -
червонец обязаны уплатить - так или иначе.
- Сейчас?
- Можно утром.
- Когда кончится мое время?
