Юрла, поначалу скептически слушавший Никандрова, спросил:
- Я боюсь пророков, но, как все слабые люди, верю им. Когда вы
говорите, что нынешние народоправители России поймут вашу роль в жизни
страны, - вы опираетесь на факты?
- Я опираюсь на факты...
- Вот это мне, как газетчику, интереснее. Какие именно?
- Господи, таких фактов тьма! Да что далеко ходить: сегодня со мной в
поезде ехал комиссар, так и он хотел деру дать и уж наверное тут остался,
в Ревеле.
Воронцов рывком встал, поднял бокал:
- Зачем мы уходим от нашей темы: литератор и власть, муза и наган,
свобода и подвал ЧК? Право слово, не стоит мельчить великое... Я предлагаю
выпить за тех, кто остался там, дома...
После того как выпили, Юрла, достав из кармана блокнотик, спросил
Никандрова:
- Фамилию комиссара не помните? А то, может, сами о нем напишете: мы
неплохо платим за хлесткую информацию.
- Я, видите ли, информации писать еще не научился.
- Тогда честь имею кланяться, - сказал Юрла.
Воронцов догнал Юрла в гардеробе:
- Карл Эннович, вы про комиссара не пишите.
- Мне тогда вообще не о чем писать. Вы нашу читающую публику знаете -
она не выдержит философского диалога этих гигантов.
- Лучше уж не пишите вовсе, чем эту тему трогать...
- Значит - правда? Есть такой комиссар? Узнаю ведь через полицию, кто
сегодня приехал из Москвы, узнаю...
- Карл Эннович, я просил бы вас не трогать этой темы...
- Что, свой комиссар? - подмигнул Юрла, надевая пальто.
- Господин Юрла, я прошу вас не трогать эту тему.
- Все заговоры, заговоры... Надоели нам ваши заговоры, граф, хуже
горькой редьки... Пора бы серьезным делом заниматься.
- Вы можете дать мне слово, господин Юрла?
Юрла для себя решил не писать об этом комиссаре, как и о Никандрове,
- ему это было не очень-то интересно, но сейчас ему, в прошлом наборщику,
выбившемуся с трудом в люди, приятно было наблюдать за графом Воронцовым,
который, покрывшись красными пятнами, униженно и тихо молил его, сына
петербургского плотника.
- Не знаю, господин Воронцов, не знаю... У нас свобода слова
гарантирована конституцией, - куражился он, - не знаю...
Это и решило его судьбу.
РАЗНОСТЬ ОБЩИХ ИНТЕРЕСОВ
__________________________________________________________________________
Раздевалась Мария Николаевна Оленецкая стремительно, бесстыдно и
некрасиво. Как и большинство женщин, считал Воронцов, она только поначалу
была совестлива. Потом то, что называется любовью, стало для нее жадной
работой - она торопилась поскорее лечь в громадную постель, под душные,
тяжелые перины, и совсем, видимо, не думала о том, что ее лифы, английские
булавки, старомодные панталоны могут вызвать в нем, Воронцове, отвращение.
Он уже знал, что говорить с ней о делах сначала, в первые минуты
встречи, бесполезно. Она сразу же начинала целовать его плечи и шею, и он
в эти минуты чувствовал себя продажной девкой и ненавидел себя
жалостливой, но отчетливой ненавистью.
Мария Николаевна поняла после встречи с Воронцовым, что вся ее
прежняя жизнь была бессмысленной. Влюбилась она в него беспамятно;
мучительно страдая, отсчитывала дни до новых встреч с ним; она
возненавидела время, которое отнимало у нее - неумолимо и безучастно -
самое себя: уже сорок шесть лет ей, и каждый час несет с собой старость,
ощущение собственной ненужности.
Встретился с ней Воронцов случайно: после Харбина он три месяца пил,
перестал различать лица. В голове его мешались китайские, японские,
эстонские слова; лишь когда он слышал русскую речь, особенно женскую,
постоянное чувство тревоги оставляло его и он успокаивался, даже мог
поспать - десять, двадцать минут без угнетавших его кошмаров.
В маленьком кафе Мария Николаевна пила свой кофе, а он - коньяк.
Воронцов плохо помнил лицо женщины, но он услышал ее прекрасный, русский
голос, и ему сделалось так нежно и спокойно, как давно не было. Он увел ее
к себе - это было в субботу, - и все воскресенье прошло в кровати; он
просыпался только для того, чтобы выпить воды, которую ему подносила
женщина, и снова уснуть. С того дня он вышел из запоя, эта случайная
встреча спасла его.
Узнав кто такая Мария Николаевна, он поначалу отстранился от нее, но
потом по-прежнему стал назначать ей свидания, потому что сейчас, после
того как он вернулся к жизни, к политической борьбе, он хотел лишь одного:
понять, что же это за люди - оттуда; чем они живут, чем разнятся от него и
от тех, в чьем кругу он вращался. Оставляя у себя на ночь Марию
Николаевну, он убеждал себя, что эти <несгибаемые> живут тем же, чем живут
все люди на земле: любовью, нежностью, бесстыдством, страхом, радостью.
Он, правда, никак не учитывал, что Оленецкая была стареющей женщиной, с
неудачной, изломанной жизнью; не учитывал он и того, что в революцию она
пришла случайно, через сестру, скорее корпоративно, чем осмысленно, и лишь
после того, как республика открыла свои посольства за границей.
Как-то раз, когда Оленецкая уснула, он закурил и долго лежал без
движений - униженный, пустой - и думал: <Мы все так устали от грубостей,
что стали уповать на кардинальное изменение наших жизней - будь то война,
революция, - неважно, лишь бы что-то изменилось, сорвало накипь прежнего,
перетряхнуло, - а когда дождались, да и мордой об стол! мордой об стол! -
начали делать наивные попытки вернуть то прошлое, которое ненавидели,
когда оно было настоящим>.
Он бы и расстался с ней, но однажды, когда он вышел из пансионата,
где она теперь снимала комнату по субботам, к нему подъехала машина с
дипломатическим номером, и господин в спортивном костюме, сидевший за
рулем, сказал:
- Виктор Витальевич, позвольте подвезти вас.
- С кем имею честь?
- Отто Нолмар, торговый атташе Германии.
Он распахнул дверцу, и Воронцов сел рядом.
Погода сегодня дрянная, - сказал Нолмар, скользко, того и гляди
занесет автомобиль.
- Вы говорите как настоящий русский.
- Я рожден в Киеве, там и воспитывался... Хотите кофе?
- Нет. Спасибо. Хочу спать.
- Тогда разрешите быть предельно кратким.
Этот немец в гольфах и в шляпе с пером раздражал Воронцова своей
холеной медлительностью и чрезмерно аккуратной манерой вести автомобиль.
- Виктор Витальевич, мы интересуемся той дамой, которая влюблена в
вас, - шифровальщицей русского посольства.. Мы - это Германия... Я
предвижу ваш вполне справедливый гнев: с подобного рода разговорами вам
сталкиваться не приходилось. Но перед тем как вы потребуете остановить
машину и скажете мне что-нибудь обидное и это обидное в дальнейшем не
может не помешать нашим отношениям, - я просил бы вас выслушать меня не
перебивая. Виктор Витальевич, русская эмиграция, даже наиболее
организованная и решительная ее часть, ничего не сможет поделать с
кремлевским режимом, не войдя в контакт с кем-либо из заинтересованных лиц
в правительственных учреждениях Запада. Режим Кремля так силен, что
повалить его, уповая на силы эмиграции и немногочисленного и распыленного
подполья, никак невозможно. Если вы считаете, что я не прав, то разговор
нам продолжать бесполезно...
Миновав перекресток, Нолмар неторопливо глянул на Воронцова, тот
молчал, сосредоточенно рассматривая ровную булыжную дорогу.
- Можно продолжать?
- Продолжайте.
- Благодарю вас. Я рад, что вы меня верно поняли Германия сейчас
переживает, пожалуй, самый трагичный период своей истории. Я знаю, что
ваши симпатии были всегда на стороне Британии, я знаю, как вы подтрунивали
над нами - филистерами и колбасниками. Но, согласитесь, колбасники умеют
работать, и мы восстанем из пепла и еще скажем свое слово.
_ При чем здесь шифровальщица русского посольства?
- Нас интересуют прежде всего экономические вопросы: с кем Кремль
ищет торговых контактов, какими реальными средствами он располагает, это
все шифруется.
- А какую помощь вы сможете оказать нашему движению?
- Естественно, вы не имеете в виду денежную помощь? Я бы не посмел ее
вам предложить, потому что этим поставил бы вас в положение моего
агента...
- А если мне понадобятся документы, немецкие железнодорожные билеты,
германская экипировка?
- Латышские железнодорожные билеты, эстонская экипировка, литовские
документы. Германия сейчас не в том положении, чтобы обострять отношения с
Москвой. Да и потом, налаживая добрые отношения с Кремлем, вовлекая вашу
родину в систему наших деловых взаимоотношений, мы вам куда как большую
услугу оказываем.
Нолмар остановил автомобиль, не доезжая трех домов до квартиры
Воронцова. С тех пор они виделись четыре раза, и встречи эти были
полезными для них обоих. Поэтому-то Воронцов и не рвал с Оленецкой как она
ему ни была противна
<Ничего, - думал сейчас Воронцов, осторожно отодвигаясь от
разгоряченной Марии Николаевны на край кровати, - надо отдать себе отчет в
том, что эмиграция обречена на гибель, если не подчинить гордыню разуму.
Пусть Нолмар сообщает в Берлин, что я на него работаю, - ничего, пусть...
Когда мы вернемся домой, сочтемся самолюбием>.
- Что у тебя нового? - спросил Воронцов, раздавив папиросу в глиняной
пепельнице. - Никаких известий из дома?
- Никаких, милый, - ответила Мария Николаевна.
Воронцову приходилось быть очень верным в раз говорах с ней: он
считал для себя невозможным требовать у этой несчастной женщины информации
взамен за любовь. Это, считал он, унижало бы в первую очередь его, а не
ее. Он выстроил для своих с ней взаимоотношений иную форму: он говорил ей,
что думает вернуться домой, но для этого ему надо точно знать, к чему дома
идет дело - к стабилизации и правопорядку либо же к новому кровопролитию,
если большевики не смогут выпутаться из тех хозяйственных сложностей, в
которых они так трагично завязли.
- А здесь что слышно? Что у вас?
- Ничего интересного, милый...
- Сколько раз ты говорила мне, что нет ничего интересного, а когда
позже рассказывала подробности, я делал для себя очень важные выводы, и
ты, именно ты, дважды спасла мне жизнь... Помнишь?
- Помню.
Она тогда рассказывала ему содержание шифровок о деятельности
савинковцев в Польше и о требовании решительной борьбы с их
представителями в случае, если они появятся в Ревеле. Воронцов сумел
объяснить тогда Марии Николаевне, как для него важно это ее сообщение, ибо
у него много врагов среди савинковцев.
Через нее он узнал и о приезде Пожамчи, а этой ночью она сказала, что
сегодня Литвинов должен был посетить президента по поводу непрекращающейся
враждебной деятельности белой эмиграции в Ревеле...
Карла Энновича Юрла зарезали в подъезде около полуночи. Окостеневшее
тело нашли утром - длинно закричал молочник, привезший творог и сметану
жильцам третьей и пятой квартиры...
...Ранним утром, когда еще не развиднелось и последний мороз казался
сероватым, тяжелым, Воронцов, остановившись неподалеку от своего дома,
увидел, как в полицейскую карету затаскивали Никандрова. Его били по шее,
вталкивая в карету, а он кричал что-то свирепое и яростное.
<А ведь это, верно, его вместо меня взяли, - понял Воронцов и хотел
было открыться полиции, но потом он решил, что Никандрова и так освободят,
разобравшись в ошибке, а его они, видимо, освобождать не станут, а после
он понял, что, вероятно, и Никандрова не станут быстро освобождать, а
скорее всего вышлют - хорошо в Латвию, а то и обратно домой, и вспомнил он
