вместе с борзой... Как ее? Лизавета, кажется. Верно, мы ее из Джерри
перекрестили... В конуре, Леня... Ну, еще? В угон хорошо ляжет стакашка.
- Погоди, продам роман, и махнем в Париж, там наших полно.
- В Берлине больше.
Они выпили еще по стакану. Воронцов длинноного, складно поднялся и,
как все кавалеристы, легко ступая, пошел к двери.
- Я сейчас. Предупрежу хозяина, что вернемся под утро. У меня теперь
хозяин. Я у хозяев живу, Леня.
Никандров почувствовал громадную жалость к этому лысеющему
сероглазому человеку, владевшему в России поместьями, которые славились
хлебосольством, широким - на английский манер - демократизмом,
великолепным собранием живописи, библиотеками, а главное, тем редкостным
духом доброжелательства и заинтересованной уважительности, который был
чужд как нуворишам, появившимся во времена Столыпина, так и бедневшим
дворянам, которые всячески подчеркивали свое именно дворянское, но никак
не аристократическое происхождение.
<А ведь великолепно держится, - думал Никандров, - потеряв все, что
можно было потерять, он сохранил самого себя, достоинство. Поэтому
победит. Мы гибнем, когда вступаем в сделку с собою. За этим зорко смотрит
царь-случай, выстраивающий свои загадочные комбинации из взаимосвязанности
добра и зла, безволия и напора, верности и предательства. Оступись - в
себе самом, наедине со своим истинным <я>, уступи злу хоть в толике - и ты
погиб. И пусть после сделки с самим собой тебя ждет на какое-то время
слава, признание и богатство, все равно ты обречен неумолимой логикой его
величества случая, которому все мы подвластны, но понять который нам не
дано. Он как бог. Его надо свято, духовно бояться; только такой страх
может обуздать дьявола в человеке>.
Спустившись к хозяину, Воронцов спросил:
- Ганс Густавович, позвольте воспользоваться телефонным аппаратом?
- Та, пожалуйста, только не очень толго...
Воронцов позвонил в редакцию газеты <Ваба сына> и попросил к аппарату
господина Юрла.
- Добрый вечер, Карл Эннович, это Воронцов.
- Добрый вечер, граф.
- Сегодня из Москвы к вам прибыл писатель Никандров.
- Ко мне? - удивился ведущий репортер отдела искусства и хроники. - Я
его не приглашал. Видимо, он прибыл к вам, а не к нам...
- Нет, с нами его связывать не стоит. Он вне политики, он - один из
талантливейших писателей России. Я бы хотел просить вас прийти сегодня в
<Золотую крону> - Никандров расскажет о том, что сейчас происходит в
России.
- Мы в общем-то догадываемся, что происходит в России.
- Но вы получите самые свежие новости от писателя, который был
вынужден покинуть родину.
- Понимаю, понимаю... Поить будете?
- Водкой напоим.
- Видите, какой я стал грубый материалист после того, как на вашей
родине победили материалисты? - посмеялся Юрла. - Нельзя отставать от
времени.
- К десяти ждем.
Воронцов опустил трубку на рычаг, потер сильными пальцами скулы и
растянул несколько раз губы в гримасе яростного, беззвучного смеха.
В редакции двух русских газет - <Последние известия> и <Народное
дело> - звонить было рискованно. <Последние известия> более тяготели к
платформе правых кадетов и октябристов, а <Народное дело> являлось органом
социалистов-революционеров. Газеты эти не имели здесь никакого веса, а
Воронцову хотелось привлечь к Никандрову внимание не столько несчастной,
безденежной, погрязшей в интригах эмиграции, сколько местной
интеллигенции. Поэтому ни редактору <Последних известий> Ляхницкому, ни
Владимиру Баранову, ведущему критику <Народного дела>, Воронцов звонить не
стал. А редактору Вахту он попросту звонить не мог - эсер ненавидел его.
Впрочем, Воронцов платил ему тем же.
<У нас всегда так, - подумал он, листая записную книжку, - когда
иностранцы проявят интерес - тогда и свои зашевелятся. А если я сейчас
стану нашим навязывать Никандрова - сразу начнут нос воротить: одни за то,
что он был недостаточно левый, другие - за то, что не слыл крайне
правым... Нет уж - пусть здешние о нем шум подымут, тогда наши начнут -
без моей на то просьбы>.
- Ян? Здравствуйте, - сказал Воронцов, вызвав следующий номер. - У
меня к вам просьба. Возьмите кого-нибудь из собратьев-поэтов и приходите
сегодня в <Золотую крону> к десяти: из Москвы приехал Никандров.
- Кто это?
- Ваш коллега - писатель. Он умница и прелестный парень. Я пригласил
Юрла, он даст об этом информацию: пресс-конференция, которую ведут поэты,
- сама по себе сенсационна.
Обернувшись к Сааксу, Воронцов снова потер пальцами холодные, гладко
выбритые щеки и сказал:
- Ганс Густавович, а теперь просьба. Ссудите меня, пожалуйста, пятью
тысячами марок.
- Не моку, друк мой. Никак не моку.
- Я всегда был аккуратен... Пять тысяч - всего пятнадцать долларов...
- Та, но в вашей аккуратности заинтересован только один человек - это
вы. Иначе вам придется платить проценты. А в чем заинтересован я? Не
обижайтесь, господин Форонцоф, но каждый человек должен иметь свою цель.
- Вы правы... Можно позвонить еще раз?
- Та, та, пожалуйста, я же отфетил фам.
Воронцов чуть прикрыл трубку рукой:
- Женя, это я. Приехал Никандров. Будет очень жестоко, если он в
первый же день столкнется с... Ну, ты понимаешь. Возьми кого-нибудь из
наших, и приходите к десяти в <Крону>. Если сегодня Замятина, Холов и
Глебов не заняты в кабаре - тащи их тоже. И подготовьте побольше вопросов
о прошлом, о его роли в нашей культурной жизни и о связях с переводчиками
в Европе. Ты понял меня?
Воронцов снова обернулся к Гансу Густавовичу и сказал:
- Я вам предлагаю обручальное кольцо. Вот оно. Как?
- Та, но уже фсе юфелиры закрыли торковлю.
- Что же я - медь на пальце ношу?
- Почему медь? Не медь. Я понимаю, что фы не будете носить медь на
пальце. От меди на пальце остаются синие потеки и потом начинается
рефматисм. Просто я не знаю цены на это кольцо, я не хочу быть нечестным.
- Я не продаю кольцо. Оставляю в заклад. За пять тысяч марок. Если я
не верну их вам через неделю - вы его продадите за двадцать тысяч.
- Ох, какой хитрый и умный, косподин Форонцоф, - посмеялся Саакс,
доставая деньги, - и такой рискофанный. Разве можно оставлять в заклат
любовь?
- А вот это уже не ваше дело, милейший, - ответил Воронцов с мертвой
кривой улыбочкой.
- До сфиданья. И не сердитесь, я шучу. Кстати, к фам зфонила женщина,
которая зфонит поздно фечером.
- Что она просила передать?
- Она просила сказать, что состояние фашего друга ухудшилось.
- Резко ухудшилось?
- Та, та, ферно, она сказал - <резко ухудшилось>. Она просила фас
зайти к нему секодня фечером.
- Мне придется еще раз позвонить, - сказал Воронцов и, не дожидаясь
обстоятельно-медлительного разрешения Саакса, вызвал номер и по-немецки,
чуть изменив голос, сказал: - Пожалуйста, передайте той даме, которая по
субботам снимает седьмую комнату, что сегодня я задержусь и буду не в
десять, а к полуночи.
- Да, господин, я оставлю записку нашей гостье.
- Не надо. Вы передайте ей на словах.
- Хорошо, господин, я передам на словах.
- Прости, я задержался, - сказал Воронцов, поднявшись к себе, -
почему ты не пил без меня, Леня?
- Один не могу.
- Значит, гарантирован от алкоголизма.
- Это верно.
- Тут вокруг тебя начался ажиотаж: пресса, поэты.
- Пронюхали? Откуда бы?
- Щелкоперы - труд у них такой, да и ты - не иголка в стоге сена.
Голоден?
- Видимо - да, только я голода не ощущаю: сыт воздухом свободы -
прости за сентиментальность.
- Воздух воздухом, а в топку подбрасывать надо всюду - и где террор,
и где парламент. Смена белья есть? Не вшив?
- Я прошел санпропускник, а смены белья нет. Куда-нибудь двинем?
- Сорочки посвежей нет? А галстука?
- Ничего, из Москвы приехал - не из Вашингтона.
- Если бы ты приехал из Вашингтона - сошло бы, а поелику из Москвы
прибыл - швейцар не пустит в кабак.
- Кого?
- Нас. Вернее, тебя, я при галстуке.
- То есть как это прогонит? Что он - член Совдепа?
- Совсем даже нет, - ответил Воронцов, доставая из чемодана,
спрятанного под кроватью, туго накрахмаленную сорочку, - он очень Совдепы
не любит, хотя и трудящийся, так сказать. Среди тех, кто посвятил себя
лакейству, тоже есть свои парии и патриции, рабы и хищники. Хищники давно
поняли, что богатство и независимость может прийти только через
изощренное, особое самоунижение. Он клиента ненавидит - тяжело ненавидит,
а весь в улыбке, почтении, нежности, дозированном панибратстве. Я думаю,
московские лакеи картотеку вели на нас - до переворота. А по счету платить
им некому, так они жеребцам глаза... Штопором...
Никандров стремительно глянул на Воронцова, но лицо его было
непроницаемо.
- Здешняя индустрия лакейского унижения поразительна, - продолжал
Воронцов. - Она предполагает восемь часов рабства и шестнадцать часов
тайной, могущественной свободы. Лакеи скоро начнут создавать свои клубы -
поверь. Ну, с богом. Давай на дорожку еще по одной... Галстук не в тон,
но, прости, у меня только два.
- Неужели ты ничего не взял с собой из дома, Виктор?
- Бриллиантов взял тысяч на сто...
- Сильно пил?
- Я, Леня, помогал. Сначала Антону Иванычу Деникину, потом поехал в
Омск - адмиралу передал все... Помнишь корнета Ратомского? Умер с голода в
Шанхае, а была вакансия - лакеем в английский клуб. Не пошел. Я всегда
считал его предков не очень чистыми в крови: гонора в нем было
преизбыточно... Я ведь, лакействуя, накопил в клубе денег на дорогу в
Европу... Ваш сия, прашу...
- За тебя, Виктор, - поднимая стакан, сказал Никандров, чувствуя, что
он в третий раз за сегодняшний день не может сдержать слез. - За твое
сердце и за мужество твое.
- Полно, Леня... Полно... Это все полезно - что было. За одного
битого двух небитых дают.
Уже на улице, вышагивая через осторожные весенние сумерки - поздние,
в тревожном предчувствии моря, с сиреневыми закраинами, изорванные четкими
рельефами темных крыш, Никандров наконец спросил:
- Неужели никто из наших не мог тебе помочь?
Воронцов ничего не ответил, только усмехнулся.
- Дорогу, Леня, запоминай, - сказал он наконец, - тебе одному
придется возвращаться, у меня деловое рандеву на сегодняшнюю ночь.
- Я помешаю тебе?
- Нет, я к себе никого не вожу...
- Совестишься конуры?
- Господи, что ты... Я не из купцов все-таки... Нет, тот человек
живет в самом центре, и ему неудобно сюда добираться. Леня, скажи мне, как
в детстве доброму старику на исповеди - так же дома страшно? Как в
восемнадцатом?
- По мне - стало еще хуже. Мужик доведен до полного измождения
разверсткой. Что им наша деревня... Ты им подай городской пролетариат...
Вот они и решили уничтожить крестьянство, заставить мужиков уйти в город,
стать даровой рабочей силой, чтоб заводы строить - по ихней схеме без
завода нет счастья в жизни и мировой революции. Жестокая схема, а потому и
мы все в этой схеме лишь неживые компоненты, так сказать, перемещаемые
элементы общества...
<Р е в е л ь, Р о м а н у. Необходимо выяснить, кто из
сотрудников нашего посольства имеет контакты с людьми из иностранных
представительств, аккредитованных в Эстонии. Поскольку сведения
получены из источника, подлежащего проверке, прошу соблюдать
чрезвычайную осторожность и такт. Б о к и й>.
РАССТАНОВКА СИЛ
