Юлиан Семенович Семенов
БРИЛЛИАНТЫ ДЛЯ ДИКТАТУРЫ ПРОЛЕТАРИАТА
1921
Роман
ДЕКРЕТ
СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ
Об учреждении Государственного хранилища
ценностей республики
СОВЕТ НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ
постановил:
Для концентрации, хранения и учета всех принадлежащих РСФСР
ценностей, состоящих из золота, платины, серебра в слитках и изделий
из них, бриллиантов, цветных драгоценных камней и жемчуга, при
центральном бюджетно-расчетном управлении учреждается в Москве
Государственное хранилище ценностей РСФСР (Гохран)...
Председатель Совета Народных Комиссаров
В.И.ЛЕНИН
Управляющий делами Совета Народных Комиссаров
В. Д. БОНЧ-БРУЕВИЧ
Секретарь
С. БРИЧКИНА
МОСКВА, АПРЕЛЬ 21-ГО
__________________________________________________________________________
- А кто там, в углу? - спросил француз.
Миша Ерошин, проводивший с журналистом из Парижа Бленером все дни,
ответил, поморщившись:
- Художник... Я забыл его фамилию. Он продался большевикам.
- Талантлив?
- Бездарь.
- А рядом с ним кто?
- Тоже художник. Работает на Луначарского, лижет сапоги комиссарам.
- Здесь собираются только живописцы?
- Почему? Вон Клюев. Рядом - Мариенгоф. Тоже сволочи. Трусливо
молчат, а комиссары их подкармливают.
Француз чуть улыбнулся:
- У меня создается впечатление, что ругать друг друга - типично
московская манера. Это было всегда или началось после переворота?
Миша не успел ответить: к их столику подошел театральный критик
Старицкий.
- У вас свободно? - спросил он.
- Пожалуйста, - ответил Бленер, - мы никого не ждем.
Здесь, в маленьком полуподвале на Кропоткинской, недавно открылась
столовая, где давали чай и кофе - по пропускам, выданным Цекубу, - ученым
и творческой интеллигенции столицы. Поэтому толпились здесь люди, знавшие
друг друга - если даже и не лично, то уж понаслышке во всяком случае.
- Кто это? - бесцеремонно спросил Старицкий, разглядывая в упор
француза. - Кого ты притащил, Миша?
Ерошин, испытывавший традиционную почтительность к иностранцам,
заерзал на стуле, но француз добро улыбнулся и протянул Старицкому свою
визитную карточку.
Критик сунул карточку в карман и спросил:
- Коминтерновец?
- Скорее, антантовец.
- Тогда бойтесь Мишу - он тайный агент ВЧК.
- Какая ты скотина, - попробовал улыбнуться Миша, - вечно несешь
вздор...
- Какой же это вздор? Я от каждого буржуа шарахаюсь - даже своего,
доморощенного, а уж к чужому подойти - спаси господь, сохрани и помилуй!
Ничего, ничего, когда вся галиматья кончится, мы тебя, Миша, казним. Из
соображений санитарии и гигиены.
- Вы думаете, что <галиматья> все же кончится? - спросил Бленер.
- Мир живет по законам логики и долго терпеть безумие не сможет. И
дело тут не в личностях, а в некоей надмирной системе, управляющей нами по
своим, непознанным законам.
- Всякие изменения в этом мире определяются личностями, - заметил
француз. - Упования на заданную надмирную схему - своего рода гражданское
дезертирство.
- А что ж, мне наган в руки брать прикажете?
- Отнюдь нет... Просто я стараюсь вывести для себя ясную картину
происходящего...
- В России ясной картины не было и не будет: у нас - каждый сам по
себе Клемансо. И потом - ясную картину только лазутчики хотят получить. Вы
лазутчик?
- Всякий журналист - в определенно! мере лазутчик.
- Значит, интересует ясность... - вздохнул Старицкий и
продекламировал: - <Нет смерти почетнее, как смерть на благо родины, и она
не может испугать честного и истинного гражданина>. Александр Ульянов.
Брат Ленина. Вот это и придет вскорости в несчастную и замученную Россию,
которая поднялась - брат против брата.
- Вы предпочитаете цитировать Ульянова... Жертвенность смертников не
очень вам симпатична - в личном плане?
- А по какому праву вы так со мной говорите?
- Как? - не понял француз. - Я спрашиваю. Я не понимаю, как может
быть обиден вопрос, если у вас есть возможность ответить.
Бленера стали раздражать собеседники. Они строили фантастические
планы, таинственно на что-то намекали и сулили скорые перемены; при этом
никто из них не говорил доброго слова ни о ком из тех, с кем минуту назад
дружески здоровался, а порой и целовался. Поначалу Бленер был потрясен
этими беседами и уже выстроил ясную концепцию своих будущих статей:
<Россия на грани взрыва>. Но, встретившись с Литвиновым, который,
оставаясь послом в Эстонии, был одновременно утвержден заместителем
наркома по иностранным делам, француз вынужден был эту свою концепцию
развалить.
- Вы спрашиваете о так называемой творческой оппозиции? - спросил
Литвинов. - Есть оппозиция, смешно ей не быть. Чехов утверждал: <Кто
больше говорит, чем пишет, тот исписывается, не написав ничего толком>. С
нами Горький, Блок, Серафимович, Брюсов, великолепная молодая поросль:
Маяковский, Пастернак, Асеев, за нас Тимирязев, Шокальский, Обручев,
Графтио, Губкин; с нами Коненков, Кончаловский, Петров-Водкин, Нестеров,
Кандинский, Кустодиев... Им приходится порой трудновато-как и всюду, у нас
есть свои идиоты в учреждениях, занимающихся культпросветом. Но ни в одной
другой стране искусство не получает той громадной, заинтересованной
аудитории, которая появилась в России после революции...
Литвинов порылся у себя в столе, бросил французу газету:
- Это ваша. Поль Надо - быть может, вы его знаете? Он из Парижа,
тоже, - Литвинов снова усмехнулся, - журналист. Вот почитайте, что он
пишет о нашей оппозиции, причем не болтающей за чаем, но серьезной - об
эсерах и кадетах. Он с ними в Бутырской тюрьме посидел.
Бленер взял газету и сразу же увидел отчеркнутые абзацы: <Вся камера
с великой торжественностью обсуждала проблемы внутреннего порядка, как,
например, назначение дневальных. Детская мания парламентаризма,
обрушившаяся на всю Россию, проявлялась в бесконечных пустых речах в нашей
камере. Под руководством председателя поправки сменялись контрпоправками,
те в свою очередь - предложениями, а их уж сменяли контрпредложения.
Участники этого жуткого тюремного турнира применяли методы, которые были
бы не лишними в Вестминстерском дворце. Арестанты терпеливо слушали эти
ораторские словопрения, которые так ничем и не кончились... Через три дня
в камеру с воли доставили для членов партии с.-р. корзины с продуктами. Те
без стеснения стали уплетать за обе щеки. Остальные арестанты молча
отворачивались, чтобы не очень страдать. Но староста не выдержал, поднялся
и сказал: <Я предлагаю обсудить в заседании вопрос о социализации всех
съестных припасов>. Наступало молчание. Слышалось лишь хрустение челюстей
товарищей с.-р., которые принялись жевать быстрее. Наконец, один из них
сладким голосом произнес: <Конечно, коллеги, эта идея нам симпатична, так
как прямо вытекает из наших партийных принципов. Но рассудим! Намерены ли
мы посягать на свободу совести? Здесь многие не разделяют наших
идей, - добавил оратор, указав на старого голодного полковника, на
помещика с пустым желудком и знаменитого московского адвоката, доведенного
голодом до бешенства. - Заставим ли мы этих господ стать социалистами
помимо их воли? Нет, товарищи! Я утверждаю, что дальнейшее обсуждение
этого вопроса должно быть отложено>. И оратор поспешил энергично
наверстать потерянное время усиленным уничтожением пищи>.
- Каково? - спросил Литвинов. - Если бы писал большевик, а то ведь -
ваш брат, буржуй... Нас терпеть не может, но и он сказал - после
освобождения: <Лучше уж с вами, вы хоть конкретны, а те - как медузы перед
штормом, неохватны и зыбки>.
...И теперь, встречаясь с русскими в этом маленьком полуподвале,
Бленер не мог заставить себя разговаривать с ними непредвзято: перед
глазами стояла статья Надо. Он знал его - это был серьезный человек,
которого легче было убить, чем заставить говорить неправду.
Когда Старицкий отошел от них, Бленер спросил:
- Он издал что-либо?
- Он неспособен написать и двух строк! Болтун. А уж если кто и есть
агент ЧК - так это он, уверяю вас.
Писатель Никандров - высокий, жилистый, заметный - вошел в
полуподвальчик, когда стемнело.
- Кто это? - сразу же спросил француз.
- Леонид Никандров, литератор.
- Тоже бездарь?
- Как вам сказать... Эссе, повести из древней истории, исследования о
Петре Великом... Не борец, совсем не борец.
Француз представился Никандрову сам, попросив дать короткое интервью.
- Садитесь, - хмуро согласился Никандров, - только пусть спутник ваш
обождет за другим столом.
- Он знает город, лишь поэтому я пользуюсь его услугами, - ответил
Бленер и, чуть обернувшись, громко сказал: - Миша, спасибо, я вас на
сегодня не задерживаю.
Миша угодливо раскланялся с французом и подсел за другой столик: там
громко шумели поэты.
- У меня к вам несколько вопросов, гражданин Никандров. Мне хотелось
бы узнать, кто, по вашему мнению, сейчас наиболее талантлив в России - в
литературе, живописи в театре?
- В литературе - я, - улыбнулся Никандров. Улыбка сделала его
жилистое, напряженное лицо совершенно иным - каким-то
неуклюже-добродушным, открытым. - Это если по правде. В принципе я должен
ответить: Бунин, Горький, Блок.
- Бунин в Париже, а меня интересует Россия.
- Бунин может быть хоть в Африке - он принадлежит только России.
- Думаете, Бунин хочет принадлежать этой России?
- А вы убеждены, что э т а Россия навсегда останется э т о й?
- Я не готов к ответу, хотя бы потому, что сочинений Бунина не читал
и знаю о нем лишь понаслышке.
- Значит, вы интересуетесь российскими литераторами лишь как фигурами
в политической структуре? Тогда у нас разговора не получится.
- Я бы солгал вам, сказав, что меня не интересует политическая
структура. Но я живо интересуюсь и беллетристикой.
- А я беллетристикой не интересуюсь. Я принадлежу литературе.
- Где я могу купить ваши книги?
- Меня не очень-то издают здесь...
- Я готов помочь вам с изданием в Париже.
Никандров внимательно посмотрел на француза и ответил:
- За это спасибо, коли серьезно говорите.
- Я говорю серьезно... Прежде чем мы обратимся к вашему творчеству,
хотелось бы спросить о том, кого вы здесь цените из живописцев?
- Талантов у нас - много. Лентулов, Сарьян, Кончаловский, Малявин...
Да не перечтешь всех... А Коровин, Нестеров?!
- Я благодарю бога, - широко улыбнулся француз, - вы первый русский,
который сказал, что в Москве есть таланты.
- С кем же вы тут встречались? С этой мелюзгой, - Никандров кивнул
головой на посетителей столовой, - смысла нет говорить. Сущие скорпионы.
Хуже комиссаров - те хоть знают свое дело, а эти только повизгивают из
подворотни. Цыкни на них - хвосты подожмут и в кусты. Но говорят -
<талантов здесь нет>...
- Талантам трудно здесь?
- А где таланту легко? Конечно, таланту сложно, ибо он хочет искать
