век слишком мало лежит. Он вечно стоит или сидит. Это вредно для нор-
мального биологического самочувствия. Только когда лежишь, полностью
примиряешься с самим собой.
Послышался звук мотора, и вскоре мимо нас промчалась машина.
- Маленький "мерседес", - заметил я, не оборачиваясь. - Четырехци-
линдровый.
- Вот еще один, - сказала Пат.
- Да, слышу. "Рено". У него капот как свиное рыло?
- Да.
- Значит, "рено". А теперь слушай: вот идет настоящая машина! "Лян-
чия"! Она наверняка догонит и "мерседес" и "рено", как волк пару ягнят.
Ты только послушай, как работает мотор! Как орган!
Машина пронеслась мимо.
- Тут ты, видно, знаешь больше трех названий! - сказала Пат.
- Конечно. Тут уж я не ошибусь.
Она рассмеялась:
- Так это как же - грустно или нет?
- Совсем не грустно. Вполне естественно. Хорошая машина иной раз при-
ятней, чем двадцать цветущих лугов.
- Черствое дитя двадцатого века! Ты, вероятно, совсем не сентимента-
лен...
- Отчего же? Как видишь, насчет машин я сентиментален.
Она посмотрела на меня.
- И я тоже, - сказала она.
В ельнике закуковала кукушка. Пат начала считать.
- Зачем ты это делаешь? - спросил я.
- А разве ты не знаешь? Сколько раз она прокукует - столько лет еще
проживешь.
- Ах да, помню. Но тут есть еще одна примета. Когда слышишь кукушку,
надо встряхнуть свои деньги. Тогда их станет больше.
Я достал из кармана мелочь и подкинул ее на ладони.
- Вот это ты! - сказала Пат и засмеялась. - Я хочу жить, а ты хочешь
денег.
- Чтобы жить! - возразил я. - Настоящий идеалист стремится к деньгам.
- Деньги - это свобода. А свобода - жизнь.
- Четырнадцать, - считала Пат. - Было время, когда ты говорил об этом
иначе.
- В мрачный период. Нельзя говорить о деньгах с презрением. Многие
женщины даже влюбляются из-за денег. А любовь делает многих мужчин ко-
рыстолюбивыми. Таким образом, деньги стимулируют идеалы, - любовь же,
напротив, материализм.
- Сегодня тебе везет, - сказала Пат. - Тридцать пять.
- Мужчина, - продолжал я, - становится корыстолюбивым только из-за
капризов женщин. Не будь женщин, не было бы и денег, и мужчины были бы
племенем героев. В окопах мы жили без женщин, и было не так уж важно, у
кого и где имелась какая-то собственность. Важно было одно: какой ты
солдат. Я не ратую за прелести окопной жизни, - просто хочу осветить
проблему любви с правильных позиций. Она пробуждает в мужчине самые худ-
шие инстинкты - страсть к обладанию, к общественному положению, к зара-
боткам, к покою. Недаром диктаторы любят, чтобы их соратники были жена-
ты, - так они менее опасны. И недаром католические священники не имеют
жен, - иначе они не были бы такими отважными миссионерами.
- Сегодня тебе просто очень везет, - сказала Пат. - Пятьдесят два!
Я опустил мелочь в карман и закурил сигарету.
- Скоро ли ты кончишь считать? - спросил я. - Ведь уже перевалило за
семьдесят.
- Сто, Робби! Сто - хорошее число. Вот сколько лет я хотела бы про-
жить.
- Свидетельствую тебе свое уважение, ты храбрая женщина! Но как же
можно столько жить?
Она скользнула по мне быстрым взглядом:
- А это видно будет. Ведь я отношусь к жизни иначе, чем ты.
- Это так. Впрочем, говорят, что труднее всего прожить первые семьде-
сят лет. А там дело пойдет на лад.
- Сто! - провозгласила Пат, и мы тронулись в путь.
Море надвигалось на нас, как огромный серебряный парус. Еще издали мы
услышали его соленое дыхание. Горизонт ширился и светлел, и вот оно
простерлось перед нами, беспокойное, могучее и бескрайнее.
Шоссе, сворачивая, подходило к самой воде. Потом появился лесок, а за
ним деревня. Мы справились, как проехать к дому, где собирались посе-
литься. Оставался еще порядочный кусок пути. Адрес нам дал Кестер. После
войны он прожил здесь целый год.
Маленькая вилла стояла на отлете. Я лихо подкатил свой "ситроен" к
калитке и дал сигнал. В окне на мгновение показалось широкое бледное ли-
цо и тут же исчезло.
- Надеюсь, это не фройляйн Мюллер, - сказал я.
- Не все ли равно, как она выглядит, - ответила Пат.
Открылась дверь. К счастью, это была не фройляйн Мюллер, а служанка.
Через минуту к нам вышла фройляйн Мюллер, владелица виллы, - миловидная
седая дама, похожая на старую деву. На ней было закрытое черное платье с
брошью в виде золотого крестика.
- Пат, на всякий случай подними чулки, - шепнул я, поглядев на крес-
тик, и вышел из машины.
- Кажется, господин Кестер уже предупредил вас о нашем приезде, -
сказал я.
- Да, я получила телеграмму. - Она внимательно разглядывала меня. -
Как поживает господин Кестер?
- Довольно хорошо... если можно так выразиться в наше время.
Она кивнула, продолжая разглядывать меня.
- Вы с ним давно знакомы?
"Начинается форменный экзамен", - подумал я и доложил, как давно я
знаком с Отто. Мой ответ как будто удовлетворил ее. Подошла Пат. Она ус-
пела поднять чулки. Взгляд фройляйн Мюллер смягчился. К Пат она отнес-
лась, видимо, более милостиво, чем ко мне.
- У вас найдутся комнаты для нас? - спросил я.
- Уж если господин Кестер известил меня, то комната для вас всегда
найдется, - заявила фройляйн Мюллер, покосившись на меня. - Вам я пре-
доставлю самую лучшую, - обратилась она к Пат.
Пат улыбнулась. Фройляйн Мюллер ответила ей улыбкой.
- Я покажу вам ее, - сказала она.
Обе пошли рядом по узкой дорожке маленького сада. Я брел сзади,
чувствуя себя лишним, - фройляйн Мюллер обращалась только к Пат.
- Комната, которую она нам показала, находилась в нижнем этаже. Она
была довольно просторной, светлой и уютной и имела отдельный выход в
сад, что мне очень понравилось. На одной стороне было подобие ниши.
Здесь стояли две кровати.
- Ну как? - спросила фройляйн Мюллер.
- Очень красиво, - сказала Пат.
- Даже роскошно, - добавил я, стараясь польстить хозяйке. - А где
другая?
Фройляйн Мюллер медленно повернулась ко мне:
- Другая? Какая другая? Разве вам нужна другая? Эта вам не нравится?
- Она просто великолепна, - сказал я, - но...
- Но? - чуть насмешливо заметила фройляйн Мюллер. - К сожалению, у
меня нет лучшей.
Я хотел объяснить ей, что нам нужны две отдельные комнаты, но она тут
же добавила:
- И ведь вашей жене она очень нравится:
"Вашей жене"... Мне почудилось, будто я отступил на шаг назад, хотя
не сдвинулся с места. Я незаметно взглянул на Пат. Прислонившись к окну,
она смотрела на меня, давясь от смеха.
- Моя жена, разумеется... - сказал я, глазея на золотой крестик фрой-
ляйн Мюллер. Делать было нечего, и я решил не открывать ей правды. Она
бы еще, чего доброго, вскрикнула и упала в обморок. - Просто мы привыкли
спать в двух комнатах, - сказал я. - Я хочу сказать - каждый в своей.
Фройляйн Мюллер неодобрительно покачала головой:
- Две спальни, когда люди женаты?.. Какая-то новая мода...
- Не в этом дело, - заметил я, стараясь предупредить возможное недо-
верие. - У моей жены очень легкий сон. Я же, к сожалению, довольно гром-
ко храплю.
- Ах, вот что, вы храпите! - сказала фройляйн Мюллер таким тоном,
словно уже давно догадывалась об этом.
Я испугался, решив, что теперь она предложит мне комнату наверху, на
втором этаже. Но брак был для нее, очевидно, священным делом. Она отво-
рила дверь в маленькую смежную комнатку, где, кроме кровати, не было
почти ничего.
- Великолепно, - сказал я, - этого вполне достаточно. Но не помешаю
ли я кому-нибудь? - Я хотел узнать, будем ли мы одни на нижнем этаже.
- Вы никому не помешаете, - успокоила меня фройляйн Мюллер, с которой
внезапно слетела вся важность. - Кроме вас, здесь никто не живет. Все
остальные комнаты пустуют. - Она с минуту постояла с отсутствующим ви-
дом, но затем собралась с мыслями: - Вы желаете питаться здесь или в
столовой?
- Здесь, - сказал я.
Она кивнула и вышла.
- Итак, фрау Локамп, - обратился я к Пат, - вот мы и влипли. Но я не
решился сказать правду - в этой старой чертовке есть что-то церковное. Я
ей как будто тоже не очень понравился. Странно, обычно я пользуюсь успе-
хом у старых дам.
- Это не старая дама, Робби, а очень милая старая фройляйн.
- Милая? - Я пожал плечами. - Во всяком случае, не без осанки. Ни ду-
ши в доме, и вдруг такие величественные манеры!
- Не так уж она величественна...
- С тобой нет.
Пат рассмеялась:
- Мне она понравилась. Но давай притащим чемоданы и достанем ку-
пальные принадлежности.
Я плавал целый час и теперь загорал на пляже. Пат была еще в воде. Ее
белая купальная шапочка то появлялась, то исчезала в синем перекате
волн. Над морем кружились и кричали чайки. На горизонте медленно плыл
пароход, волоча за собой длинный султан дыма.
Сильно припекало солнце. В его лучах таяло всякое желание сопротив-
ляться сонливой бездумной лени. Я закрыл глаза и вытянулся во весь рост.
Подо мной шуршал горячий песок. В ушах отдавался шум слабого прибоя. Я
начал что-то вспоминать, какой-то день, когда лежал точно так же...
Это было летом 1917 года. Наша рота находилась тогда во Фландрии, и
нас неожиданно отвели на несколько дней в Остенде на отдых. Майер,
Хольтгоф, Брайер, Лютгенс, я и еще кое-кто. Большинство из нас никогда
не были у моря, и эти немногие дни, этот почти непостижимый перерыв меж-
ду смертью и смертью превратились в какое-то дикое, яростное наслаждение
солнцем, песком и морем. Целыми днями мы валялись на пляже, подставляя
голые тела солнцу. Быть голыми, без выкладки, без оружия, без формы, -
это само по себе уже равносильно миру. Мы буйно резвились на пляже, сно-
ва и снова штурмом врывались в море, мы ощущали свои тела, свое дыхание,
свои движения со всей силой, которая связывала нас с жизнью. В эти часы
мы забывались, мы хотели забыть обо всем. Но вечером, в сумерках, когда
серые тени набегали из-за горизонта на бледнеющее море, к рокоту прибоя
медленно примешивался другой звук; он усиливался и наконец, словно глу-
хая гроза, перекрывал морской шум. То был грохот фронтовой канонады. И
тогда внезапно обрывались разговоры, наступало напряженное молчание, лю-
ди поднимали головы и вслушивались, и на радостных лицах мальчишек, на-
игравшихся до полного изнеможения, неожиданно и резко проступал суровый
облик солдата; и еще на какое-то мгновение по лицам солдат пробегало
глубокое и тягостное изумление, тоска, в которой было все, что так и ос-
талось невысказанным: мужество, и горечь, и жажда жизни, воля выполнить
свой долг, отчаяние, надежда и загадочная скорбь тех, кто смолоду обре-
чен на смерть. Через несколько дней началось большое наступление, и уже
третьего июля в роте осталось только тридцать два человека. Майер,
Хольтгоф и Лтюгенс были убиты.
- Робби! - крикнула Пат.
Я открыл глаза. С минуту я соображал, где нахожусь.
Всякий раз, когда меня одолевали воспоминания о войне, я куда-то уно-
сился. При других воспоминаниях этого не бывало.
Я привстал. Пат выходила из воды. За ней убегала вдаль красновато-зо-
лотистая солнечная дорожка. С ее плеч стекал мокрый блеск, она была так
сильно залита солнцем, что выделялась на фоне озаренного неба темным си-
луэтом. Она шла ко мне и с каждым шагом все выше врастала в слепящее си-
яние, пока позднее предвечернее солнце не встало нимбом вокруг ее голо-
вы.
Я вскочил на ноги, таким неправдоподобным, будто из другого мира, ка-
залось мне это видение: просторное синее небо, белые ряды пенистых греб-
ней моря, и на этом фоне - красивая, стройная фигура. И мне почудилось,
что я один на всей земле, а из воды выходит первая женщина. На минуту я
был покорен огромным, спокойным могуществом красоты и чувствовал, что
она сильнее всякого кровавого прошлого, что она должна быть сильнее его,
