Давай выпьем за наивность, на глупость и все, что к ним относится, - за
любовь, за веру в будущее, за мечты о счастье - за божественную глу-
пость, за потерянный рай...
Он сидел, грузный и неуклюжий, внезапно уйдя в себя и в свое опьяне-
ние, - одинокий холм неизбывной тоски. Жизнь его была разбита, и он
знал: склеить осколки невозможно. Он жил в своей большой мастерской и
сожительствовал со своей экономкой. Это была бесхитростная и грубоватая
женщина. А Грау, несмотря на мощное телосложение, отличался ранимостью и
переменчивыми настроениями. Он все никак не мог отделаться от своей по-
любовницы, но для него это, вероятно, стало безразличным. Ему исполни-
лось сорок два. И хотя я хорошо знал, что он просто пьянствует, всякий
раз, когда я видел его в таком состоянии, мне становилось страшно. У нас
он бывал нечасто. Пил обычно у себя в мастерской. А от питья в одино-
честве люди быстро опускаются.
На его лице мелькнула улыбка. Он сунул мне в руку рюмку.
- Пей, Робби! И спасайся! Помни о том, что я тебе говорил.
- Запомню, Фердинанд.
Ленц завел патефон. У него была куча пластинок с записями негритянс-
ких песен. Он прокрутил некоторые из них - про Миссисипи, про сборщиков
хлопка и знойные ночи на берегах синих тропических рек.
VI
Патриция Хольман жила в большом желтом доме, отделенном от улицы уз-
кой полоской газона. Подъезд был освещен фонарем. Я остановил "кадил-
лак". В колеблющемся свете фонаря машина поблескивала черным лаком и по-
ходила на могучего черного слона.
Я принарядился: кроме галстука, купил новую шляпу и перчатки, на мне
было длинное пальто Ленца - великолепное серое пальто из тонкой шот-
ландской шерсти. Экипированный таким образом, я хотел во что бы то ни
стало рассеять впечатление от первой встречи, когда был пьян.
Я дал сигнал. Сразу же, подобно ракете, на всех пяти этажах лестницы
вспыхнул свет. Загудел лифт. Он снижался, как светлая бадья, спускающая-
ся с неба. Патриция Хольман открыла дверь и быстро сбежала по сту-
пенькам. На ней был короткий коричневый меховой жакет и узкая коричневая
юбка.
- Алло! - Она протянула мне руку. - Я так рада, что вышла. Весь день
сидела дома.
Ее рукопожатие, более крепкое, чем можно было ожидать, понравилось
мне. Я терпеть не мог людей с руками вялыми, точно дохлая рыба.
- Почему вы не сказали этого раньше? - спросил я. - Я заехал бы за
вами еще днем.
- Разве у вас столько свободного времени?
- Не так уж много, но я бы как-нибудь освободился.
Она глубоко вздохнула:
- Какой чудесный воздух! Пахнет весной.
- Если хотите, мы можем подышать, свежим воздухом вволю, - сказал я.
- Поедем за город, в лес, - у меня машина. - При этом я небрежно показал
на "кадиллак", словно это был какой-нибудь старый "фордик".
- "Кадиллак"? - Она изумленно посмотрела на меня. - Ваш собственный?
- На сегодняшний вечер. А вообще он принадлежит нашей мастерской. Мы
его хорошенько подновили и надеемся заработать на нем, как еще никогда в
жизни.
Я распахнул дверцу:
- Не поехать ли нам сначала в "Лозу" и поужинать? Как вы думаете?
- Поедем ужинать, но почему именно в "Лозу"? Я озадаченно посмотрел
на нее. Это был единственный элегантный ресторан, который я знал.
- Откровенно говоря, - сказал я, - не знаю ничего лучшего. И потом
мне кажется, что "кадиллак" кое к чему обязывает.
Она рассмеялась:
- В "Лозе" всегда скучная и чопорная публика. Поедем в другое место!
Я стоял в нерешительности. Моя мечта казаться солидным рассеивалась
как дым.
- Тогда скажите сами, куда нам ехать, - сказал я. - В других рестора-
нах, где я иногда бываю, собирается грубоватый народ. Все это, по-моему,
не для вас.
- Почему вы так думаете? - Она быстро взглянула на меня. - Давайте
попробуем.
- Ладно. - Я решительно изменил всю программу. - Если вы не из пугли-
вых, тогда вот что: едем к Альфонсу.
- Альфонс! Это звучит гораздо приятнее, - ответила она. - А сегодня
вечером я вообще ничего не боюсь.
- Альфонс - владелец пивной, - сказал я. - Большой друг Ленца.
Она рассмеялась:
- По-моему, у Ленца всюду друзья.
Я кивнул:
- Он их легко находит. Вы могли это заметить на примере с Биндингом.
- Ей-богу, правда, - ответила она. - Они подружились молниеносно.
Мы поехали.
Альфонс был грузным, спокойным человеком. Выдающиеся скулы. Маленькие
глаза. Закатанные рукава рубашки. Руки как у гориллы. Он сам выполнял
функции вышибалы и выставлял из своего заведения всякого, кто был ему не
по вкусу, даже членов спортивного союза "Верность родине". Для особенно
трудных гостей он держал под стойкой молоток. Пивная была расположена
удобно - совсем рядом с больницей, и он благодаря этому экономил на
транспортных расходах.
Волосатой лапой Альфонс провел по светлому еловому столу.
- Пива? - спросил он.
- Водки и чего-нибудь на закуску, - сказал я.
- А даме? - спросил Альфонс.
- И дама желает водки, - сказала Патриция Хольман.
- Крепко, крепко, - заметил Альфонс. - Могу предложить свиные отбив-
ные с кислой капустой.
- Сам заколол свинью? - спросил я.
- А как же!
- Но даме, вероятно, хочется что-нибудь полегче.
- Это вы несерьезно говорите, - возразил Альфонс. - Посмотрели бы
сперва мои отбивные.
Он попросил кельнера показать нам порцию.
- Замечательная была свинья, - сказал он. - Медалистка. Два первых
приза.
- Ну, тогда, конечно, устоять невозможно! - воскликнула Патриция
Хольман. Ее уверенный тон удивил меня, - можно было подумать, что она
годами посещала этот кабак.
Альфонс подмигнул:
- Значит, две порции? Она кивнула.
- Хорошо! Пойду и выберу сам.
Он отправился на кухню.
- Вижу, я напрасно опасался, что вам здесь не понравится, - сказал я.
- Вы мгновенно покорили Альфонса. Сам пошел выбирать отбивные! Обычно он
это делает только для завсегдатаев.
Альфонс вернулся:
- Добавил вам еще свежей колбасы.
- Неплохая идея, - сказал я.
Альфонс доброжелательно посмотрел на нас. Принесли водку. Три рюмки.
Одну для Альфонса.
- Что ж, давайте чокнемся, - сказал он. - Пусть наши дети заимеют бо-
гатых родителей.
Мы залпом опрокинули рюмки. Патриция тоже выпила водку единым духом.
- Крепко, крепко, - сказал Альфонс и зашаркал к своей стойке.
- Нравится вам водка? - спросил я.
Она поежилась:
- Немного крепка. Но не могла же я оскандалиться перед Альфонсом.
Отбивные были что надо. Я съел две большие порции, и Патриция тоже
ела с аппетитом, которого я в ней не подозревал. Мне очень нравилась ее
простая и непринужденная манера держаться. Без всякого жеманства она
снова чокнулась с Альфонсом и выпила вторую рюмку.
Он незаметно подмигнул мне, - дескать, правильная девушка. А Альфонс
был знаток. Не то чтобы он разбирался в красоте или культуре человека,
но он умел верно определить его сущность.
- Если вам повезет, вы сейчас узнаете главную слабость Альфонса, -
сказал я.
- Вот это было бы интересно, - ответила она. - Похоже, что у него нет
слабостей.
- Есть! - Я указал на столик возле стойки. - Вот...
- Что? Патефон?
- Нет, не патефон. Его слабость - хоровое пение! Никаких танцев, ни-
какой классической музыки - только хоры: мужские, смешанные. Видите,
сколько пластинок? Все сплошные хоры. Смотрите, вот он опять идет к нам.
- Вкусно? - спросил Альфонс.
- Как дома у мамы, - ответил я.
- И даме понравилось?
- В жизни не ела таких отбивных, - смело заявила дама.
Альфонс удовлетворенно кивнул:
- Сыграю вам сейчас новую пластинку. Вот удивитесь!
Он подошел к патефону. Послышалось шипение иглы, и зал огласился зву-
ками могучего мужского хора. Мощные голоса исполняли "Лесное молчание".
Это было чертовски громкое молчание.
С первого же такта все умолкли. Альфонс мог стать опасным, если
кто-нибудь не выказывал благоговения перед его хорами. Он стоял у стой-
ки, упираясь в нее своими волосатыми руками. Музыка преображала его ли-
цо. Он становился мечтательным - насколько может быть мечтательным го-
рилла. Хоровое пение производило на него неописуемое впечатление. Слу-
шая, он становился кротким, как новорожденная лань. Если в разгар ка-
кой-нибудь потасовки вдруг раздавались звуки мужского хора. Альфонс, как
по мановению волшебной палочки, переставал драться, вслушивался и сразу
же готов был идти на мировую. Прежде, когда он был более вспыльчив, жена
постоянно держала наготове его любимые пластинки. Если дело принимало
опасный оборот и он выходил из-за стойки с молотком в руке, супруга
быстро ставила мембрану с иглой на пластинку. Услышав пение, Альфонс ус-
покаивался, и рука с молотком опускалась. Теперь в этом уже не было та-
кой надобности, - Альфонс постарел, и страсти его поостыли, а жена умер-
ла. Ее портрет, подаренный Фердинандом Грау, который имел здесь за это
даровой стол, висел над стойкой.
Пластинка кончилась. Альфонс подошел к нам.
- Чудесно, - сказал я.
- Особенно первый тенор, - добавила Патриция Хольман.
- Правильно, - заметил Альфонс, впервые оживившись, - вы в этом пони-
маете толк! Первый тенор - высокий класс!
Мы простились с ним.
- Привет Готтфриду, - сказал он. - Пусть как-нибудь покажется.
Мы стояли на улице. Фонари перед домом бросали беспокойный свет на
старое ветвистое дерево, и тени бегали по его верхушке. На ветках уже
зазеленел легкий пушок, и сквозь неясный, мерцающий свет дерево казалось
необыкновенно высоким и могучим. Крона его терялась где-то в сумерках и,
словно простертая гигантская рука, в непомерной тоске тянулась к нему.
Патриция слегка поеживалась.
- Вам холодно? - спросил я.
Подняв плечи, она спрятала руки в рукава мехового жакета:
- Сейчас пройдет. Там было довольно жарко.
- Вы слишком легко одеты, - сказал я. - По вечерам еще холодно.
Она покачала головой:
- Не люблю тяжелую одежду. Хочется, чтобы стало наконец тепло. Не вы-
ношу холода. Особенно в городе.
- В "кадиллаке" тепло, - сказал я. - У меня на всякий случай припасен
плед.
Я помог ей сесть в машину и укрыл ее колени пледом. Она подтянула его
выше:
- Вот замечательно! Вот и чудесно. А холод нагоняет тоску.
- Не только холод. - Я сел за руль. - Покатаемся немного?
Она кивнула:
- Охотно.
- Куда поедем?
- Просто так, поедем медленно по улицам. Все равно куда.
- Хорошо.
Я запустил мотор, и мы медленно и бесцельно поехали по городу. Было
время самого оживленного вечернего движения. Мотор работал совсем тихо,
и мы почти бесшумно двигались в потоке машин. Казалось, что наш "кадил-
лак" - корабль, неслышно скользящий по пестрым каналам жизни. Проплывали
улицы, ярко освещенные подъезды, огни домов, ряды фонарей, сладостная,
мягкая взволнованность вечернего бытия, нежная лихорадка озаренной ночи,
и над всем этим, между краями крыш, свинцово-серое большое небо, на ко-
торое город отбрасывал свое зарево.
Девушка сидела молча рядом со мной; свет и тени, проникавшие сквозь
стекло, скользили по ее лицу. Иногда я посматривал на нее; я снова
вспомнил тот вечер, когда впервые увидел ее. Лицо ее стало серьезнее,
оно казалось мне более чужим, чем за ужином, но очень красивым; это лицо
еще тогда поразило меня и не давало больше покоя. Было в нем что-то от
таинственной тишины, которая свойственна природе - деревьям, облакам,
животным, - а иногда и женщине.
Мы ехали по тихим загородным улицам. Ветер усилился, и казалось, что
он гонит ночь перед собой. Вокруг большой площади стояли небольшие дома,
уснувшие в маленьких садиках. Я остановил машину.
Патриция Хольман потянулась, словно просыпаясь.
- Как хорошо, - сказала она. - Будь у меня машина, я бы каждый вечер
совершала на ней медленные прогулки. Все кажется совсем неправдоподоб-
