он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому.
За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный
опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел
Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте - служили в одной роте. Од-
нажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний
край письмо - думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду
этого письма - мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся - это бы-
ла всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном
пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методичес-
ки пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое
счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не за-
нимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что
такое везенье сколько ни отмечай - все будет мало. Он был одним из тех,
кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом
давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный со-
бой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку.
- Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул.
- Салют, Роби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.
- Что желаете пить? - спросил он девушку.
- Рюмочку мартини, - ответила она. - Сухого мартини.
- В этом Фред большой специалист, - заявил я.
Фред не мог удержаться от улыбки.
- А мне, пожалуйста, как всегда, - сказал я.
В баре царил полумрак и было прохладно. Пахло пролитым джином и
коньяком - терпкий запах, напоминавший ароматы можжевельника и хлеба.
Под потолком висела деревянная модель парусника. Стенка за стойкой была
обита листами меди. Приглушенный свет люстры переливался в них красными
отблесками, словно медь отражала какой-то подземный огонь. В стенах были
укреплены чугунные бра. Но только в двух из них - у столика Валентина и
у нашего столика - горели лампочки. На бра были надеты прозрачные желтые
абажуры, вырезанные из старых пергаментных географических карт и казав-
шиеся какими-то светящимися фрагментами нашего мира.
Я был слегка смущен и не знал толком, с чего бы начать разговор. Ведь
эту девушку я, в общем, совсем не знал, и чем дольше я смотрел на нее,
тем более чужой она мне казалась. Уже бог знает как давно я ни с кем не
был вот так вдвоем и просто утратил навык подобного общения. Другое дело
контакты с мужчинами - тут у меня было куда больше опыта. Мы с ней
встретились в чересчур шумном кафе, а здесь все вокруг показалось мне
слишком уж тихим. И в этой тишине каждое слово становилось настолько ве-
сомым, что разговаривать непринужденно было невозможно. Мне уже вроде бы
захотелось вернуться в то кафе.
Фред принес рюмки. Мы выпили. Ром был крепок и свеж, с каким-то сол-
нечным привкусом. Он как бы служил мне какой-то опорой. Я выпил рюмку
прямо при Фреде и сразу отдал ее.
- Вам здесь нравится? - спросил я.
Девушка кивнула.
- Больше, чем в той кондитерской?
- Вообще-то я терпеть не могу кондитерских, - сказала она.
- Тогда почему же мы встретились именно там? - удивленно спросил я.
- Не знаю. - Она сняла с себя берет. - Просто ничто другое мне не
пришло в голову.
- Ну, а раз вам здесь нравится, то тем лучше. Мы приходим сюда час-
тенько. По вечерам этот кабачок становится для нас чем-то вроде дома.
Она улыбнулась.
- Это, пожалуй, печально. Или нет?
- Нет, - ответил я. - Сейчас такое время.
Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гаванну.
- Это вам от господина Гаузера.
Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.
- Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, - произнес он тяже-
лым голосом.
Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.
Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вече-
рами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил,
адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из
дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый пе-
реплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще
существует и может вот так сидеть за столиком.
- Это мой друг, - сказал я девушке. Фронтовой товарищ. Единственный
из знакомых мне людей, который - из великого несчастья создал себе ма-
ленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и по-
этому просто радуется тому, что еще живет.
Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб
и губы.
- Все это я очень хорошо понимаю, - сказала она.
Я взглянул на нее.
- Нет, вам этого понимать пока что не следует. Вы еще слишком молоды.
Она улыбнулась легкой, едва заметной улыбкой. Улыбались только глаза.
Лицо же ее почти не изменилось, разве что просветлело, засветилось из-
нутри.
- Слишком молода! - повторила она. - Это только так принято говорить.
По-моему, человек никогда не бывает слишком молод. Напротив, он всегда
слишком стар.
С минуту я молчал.
- Тут вам можно бы многое возразить, - сказал я потом и жестом попро-
сил Фреда принести мне еще чегонибудь.
Девушка вела себя уверенно и естественно. Рядом с ней я чувствовал
себя прямо-таки бревном. С каким удовольствием я завел бы легкий, игри-
вый разговор, тот самый настоящий разговор, который, как правило, с
опозданием приходит на ум, когда ты снова одинодинешенек. Вот Ленц - тот
мастерски вел такие разговоры. У меня же они с самого начала получались
неловкими и тяжеловесными. Готтфрид не без оснований говорил про меня,
что как собеседник я нахожусь примерно на уровне самого скромного почто-
вого служащего.
К счастью, Фред был разумным человеком. Вместо прежних наперстков он
принес мне сразу большой и полный бокал. Это избавляло его от лишней бе-
готни, и теперь никто уже не мог бы заметить, сколько я пью. А пить мне
было необходимо - иначе я бы никак не отделался от этой тягостной ско-
ванности.
- Не выпить ли вам еще рюмку мартини? - спросил я девушку.
- А вы-то сами что пьете?
- Это ром.
Она внимательно посмотрела на мой бокал.
- Вы ведь и в прошлый раз пили то же самое.
- Да, - сказал я, - это я пью почти всегда.
Она покачала головой.
- Ню разве это вкусно? Не представляю себе.
- Вкусно? Об этом я уже давно не задумываюсь, - сказал я.
- Так зачем же вы это пьете?
- Ром, - сказал я, обрадованный, что нашлась тема, на которую я могу
поговорить, - ром, видите ли, и вкус - вещи, почти не связанные между
собой. Это уже не просто напиток, а, так сказать, друг. Друг, с которым
все становится легче. Друг, изменяющий мир. Поэтому, собственно, и
пьют... - Я отодвинул бокал в сторону. - Так заказать вам все-таки еще
один мартини?
- Лучше ром, - сказала она. - Хочется и мне хоть разок попробовать
его.
- Хорошо, - ответил я. - Только не этот. Для начала он слишком кре-
пок. Принеси нам коктейль "Баккарди", - крикнул я Фреду.
Фред принес заказ, добавив к нему тарелку с соленым миндалем и жаре-
ными кофейными зернами.
- Оставь здесь всю бутылку, - сказал я.
Постепенно все стало доступным, все озарилось ярким блеском. Исчезла
неуверенность, слова возникали сами собой, и я уже не так внимательно
следил за тем, что говорю. Я продолжал пить и чувствовал, как на меня
накатывается огромная и нежная волна, как она подхватывает меня, как
этот пустой сумеречный час наполняется образами, как над равнодушными и
серыми пространствами бытия призрачной и безмолвной вереницей опять вос-
парили и потянулись вдаль мечты. Стены бара раздвинулись, и вдруг бар
перестал существовать, а вместо него возник какой-то уголок мира, ка-
кое-то пристанище, полутемное укрытие, где притаились мы, непостижимо
сведенные воедино, занесенные сюда смутным ветром времени. Съежившись,
девушка сидела на своем стуле, чужая и таинственная, будто ее прибило
сюда с другой стороны жизни. Я слышал свои слова, но мне казалось, что
это уже не я, что говорит кто-то другой, человек, которым я хотел бы
быть. Мои слова становились неточными, они смещались по смыслу, врыва-
лись в пестрые сферы, ничуть не похожие на те, в которых происходили ма-
ленькие события моей жизни. Я понимал, что слова мои - неправда, что они
перешли в фантазию и ложь, но это меня не тревожило, ибо правда была
бесцветной, она никого не утешала, а истинной жизнью были только чувства
и отблески меты...
Медная обшивка полыхала отраженными огнями. Время от времени Валентин
поднимал свою рюмку и бормотал себе под нос какую-то дату. За окнами
приглушенно плескалась улица, оглашаемая сигналами клаксонов, похожими
на крики хищных птиц. Когда открывалась дверь, улица внезапно станови-
лась шумливой и скандальной, словно крикливая и завистливая старуха.
Я проводил Патрицию Хольман до ее дома. Уже было темно. Обратно я шел
медленным шагом. Вдруг я почувствовал себя одиноким и опустошенным. Се-
ялся мелкий дождь. Я остановился перед какой-то витриной и лишь теперь
почувствовал, что перебрал. Хоть я и не качался, но это ощущение было
совершенно отчетливым.
Мне стало очень жарко. Я расстегнул; пальто и сдвинул шляпу на заты-
лок. Проклятие! Неужто эти капли опять опрокинули меня! Чего я ей только
не наболтал! Я даже не решался поточнее разобраться во всем. Да и не
помнил я ничего, и это было самым страшным. Теперь, когда я стоял один
на холодной улице и мимо с грохотом проносились автобусы, все выглядело
совсем поиному, чем в полумраке бара. Я проклинал себя. Хорошее же впе-
чатление произвел я на эту девушку! Уж она-то, конечно, все заметила.
Сама почти ничего не пила. А при прощании так странно посмотрела на ме-
ня...
О господи!.. Я круто повернулся и столкнулся с проходившим мимо толс-
теньким коротышом.
- Это еще что! - злобно рявкнул я.
- Протри глаза, чучело гороховое! - огрызнулся толстяк.
Я вытаращился на него.
- Людей ты, что ли, не видел? - тявкнул он; Я словно только этого и
ждал.
- Людей-то я видел, - сказал я, - но разгуливающую пивную бочку вижу
впервые.
Толстяк не полез в карман за словом. Остановившись и разбухая на моих
глазах, он процедил, сквозь зубы:
- Знаешь что? Пошел бы ты к себе - в зоопарк! Мечтательным кенгуру
нечего шляться по улицам!
Я понял, что передо мной весьма квалифицированны мастер перебранки. И
все-таки, несмотря на всю мою подавленность, я должен был позаботиться о
своей чести.
- Топай, топай, псих несчастный, недоносок семимесячный, - сказал я и
благословил его жестом.
Но он не внял моим словам.
- Пусть тебе впрыснут бетон в мозги, идиот морщинистый, болван соба-
чий! - продолжал он лаять.
Я обозвал его плоскостопым декадентом; он меня - вылинявшим какаду; я
его - безработным мойщиком трупов. Тогда, уже с некоторым уважением, он
"охарактеризовал меня как бычью голову, пораженную раком, я же его -
чтобы окончательно доконать - как ходячее кладбище бифштексов. И вот тут
он просиял.
- "Ходячее кладбище бифштексов" - это здорово! - сказал он. - Такого
еще не слышал. Включу в свой репертуар! До встречи...
Он вежливо приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные уважения
друг к другу.
Эта перепалка несколько освежила меня. Но чувство досады не прошло.
Напротив, чем больше я трезвел, тем оно становилось сильней. Я казался
себе каким-то выжатым мокрым полотенцем. Постепенно я начинал злиться
уже не только на себя, но и на весь мир, в том числе и на эту девушку.
Ведь напился-то я из-за нее. Я поднял воротник пальто. Ладно, пусть себе
думает, что хочет. Мне все равно. По крайней мере сразу узнала, с кем
