- А что она сказала?
- Что вечером позвонит снова. Но я ей сразу объяснила, что большого
смысла в этом нет. Что по вечерам вы никогда не бываете дома.
Я уставился на нее.
- Что?! Вот прямо так и сказали? Господи, хоть бы кто-нибудь научил
вас разговаривать по телефону.
- Я и так умею разговаривать по телефону, - флегматично проговорила
Фрида. - А по вечерам вы действительно почти никогда не бываете дома.
- Но ведь вас это ничуть не касается, - раскипятился я. - В следующий
раз вы еще, чего доброго, расскажете, какие у меня носки - дырявые или
целые.
- И расскажу! - огрызнулась Фрида, злобно пялясь на меня красными,
воспаленными глазами. Мы с ней издавна враждовали.
Охотнее всего я сунул бы ее башкой в кастрюлю с супом, но совладал с
собой, нашарил в кармане марку, ткнул ее Фриде в руку и уже примири-
тельно спросил:
- А эта дама не назвала себя?
- Не назвала, - ответила Фрида.
- А какой у нее был голос? Чуть глуховатый и низкий, да? Вообще та-
кой, как будто она простудилась и охрипла, да?
- Не припомню, - заявила Фрида с той флегмой, словно и не получила от
меня только что целую марку.
- Очень красивенькое у вас колечко на пальце, прямо очаровательное, -
сказал я. - А теперь подумайте повнимательнее, может, все-таки припомни-
те.
- Не припомню, - ответила Фрида, и лицо ее так и светилось зло-
радством.
- Тогда возьми да повесься, чертова кукла! - процедил я сквозь зубы и
пошел, не оглядываясь.
Ровно в шесть вечера я пришел домой. Открыв дверь, я увидел непривыч-
ную картину. В коридоре стояла фрау Бендер, медсестра по уходу за мла-
денцами, в окружении всех дам нашего пансиона.
- Подойдите к нам, - сказала мне фрау Залевски.
Причиной сбора был сплошь украшенный бантами ребеночек в возрасте
примерно полугода. Фрау Бендер привезла его в детской коляске. Это было
вполне нормальное дитя; но женщины склонились над ним с выражением тако-
го безумного восторга, будто перед ними оказался первый младенец, наро-
дившийся на свет божий. Они издавали звуки, напоминающие кудахтанье,
прищелкивали пальцами перед глазами этого крохотного создания, вытягива-
ли губы трубочкой. Даже Эрна Бениг в своем кимоно с драконами и та вов-
леклась в эту оргию платонического материнства.
- Ну разве он не прелесть? - спросила меня фрау Залевски; ее лицо
расплылось от умиления.
- Правильно ответить на ваш вопрос можно будет только лет через двад-
цать - тридцать, - сказал я и покосился на телефон. Только бы мне не
позвонили теперь, когда все тут собрались.
- Нет, вы как следует вглядитесь в него, - требовательно обратилась
ко мне фрау Хассе.
Я вгляделся. Младенец как младенец. Ничего особенного я в нем обнару-
жить не мог. Разве что страшно маленькие ручонки. Было странно подумать,
что когда-то и я был таким крохотным.
- Бедненький, - сказал я. - Ведь совсем не представляет себе, что его
ждет. Хотел бы я знать, к какой войне он поспеет.
- Как злобно! - воскликнула фрау Залевски. - Неужели вы настолько
бесчувственный человек?
- Напротив, - возразил я, - чувств у меня хоть отбавляй, иначе эта
мысль просто не пришла бы мне в голову.
С этим я ретировался к себе в комнату.
Через десять минут раздался телефонный звонок. Услышав свое имя, я
вышел в коридор. Конечно, все общество еще было там! Дамы и не подумали
разойтись, когда я приложил трубку к уху и услышал голос Патриции
Хольман, благодарившей меня за цветы. И вдруг младенец, сытый по горло
этим сюсюканьем и кривляньем и, видимо, самый разумный из всех, огласил
коридор душераздирающим ревом.
- Извините, - с отчаяньем проговорил я в телефон, - тут разбушевался
один младенец, но он не мой.
Дамы шипели, словно клубок гигантских змей, - так они пытались утихо-
мирить разоравшегося сосунка. Только сейчас я заметил, что малютка и в
самом деле особенный: его легкие, вероятно, простирались до бедер - ина-
че нельзя было объяснить прямо-таки оглушительную громкость его голоса.
Я оказался в трудном положении: с бешенством глядел на моих соседок, ох-
ваченных неодолимым комплексом материнства, и одновременно пытался про-
износить в трубку приветливее слова. От пробора до кончика носа я был
сама гроза, а от носа до подбородка - мирным пейзажем под весенним сол-
нышком. Я так и не понял, каким образом, несмотря ни на что, я ухитрился
назначить ей свидание на следующий вечер.
- Вам бы следовало поставить здесь звуконепроницаемую телефонную буд-
ку, - сказал я фрау Залевски.
- А зачем? Разве у вас так много секретов? - не растерявшись, отпари-
ровала она.
Я промолчал и убрался восвояси. Не следует затевать ссоры с женщиной,
в которой пробудились материнские чувства. На ее стороне вся мораль ми-
ра.
Мы договорились встретиться вечером у Готтфрида. Закусив в небольшом
ресторане, я отправился к нему. По пути зашел в один из самых дорогих
магазинов мужских мод и купил себе роскошный галстук. Мне казалось
странным, что все прошло так гладко, и я дал себе слово быть на следую-
щий день не менее серьезным, чем, скажем, генеральный директор погре-
бальной конторы.
Жилище Готтфрида мы считали своего рода достопримечательностью. Оно
было сплошь увешано сувенирами, собранными им во время скитаний по Южной
Америке. Пестрые циновки на стенах, несколько масок, засушенный челове-
ческий череп, причудливые глиняные горшки, копья и - самое главное - ве-
ликолепная коллекция фотографий, занимавшая целую стену. Со снимков на
вас смотрели юные индианки и креолки - красивые, смуглые и гибкие девуш-
ки, непостижимо очаровательные и непринужденные.
Кроме Ленца и Кестера, здесь были Браумюллер и Грау. Тео Браумюллер,
человек с загорелой, медноцветной плешью, примостившись на спинке дива-
на, восторженно разглядывал фотографическую коллекцию Готтфрида. Гонщик
одной автомобильной фирмы, он уже давно дружил с Кестером. Шестого числа
ему предстояло участвовать в гонке, на которую Отто записал "Карла".
Грузный, расплывшийся и довольно сильно подвыпивший Фердинанд Грау
сидел за столом. Он среб меня своей здоровенной лапой и прижал к себе.
- Робби, - пробасил он, - ты-то зачем здесь, среди нас - людей пропа-
щих? Нечего тебе тут делать. Уходи отсюда! Спасайся! Ты еще не погиб!
Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул мне.
- Фердинанд здорово наклюкался. Уже второй день он пропивает чью-то
дорогую покойницу. Продал ее портрет и сразу получил гонорар.
Фердинанд Грау был художником. Он давно околел бы с голода, если бы
не его особая специализация: по заказам благочестивых родственников он
писал с фотографий умерших замечательные по сходству портреты. Этим он
жил, и совсем неплохо. Но его отличные пейзажи не покупал никто. Может,
поэтому в словах Фердинанда всегда слышался оттенок пессимизма.
- На сей раз, Робби, это был владелец трактира, - сказал он. - Трак-
тирщик, который получил наследство от тетки, торговавшей оливковым мас-
лом и уксусом. - Его передернуло. - Просто ужасно!
- Послушай, Фердинанд, - вмешался Ленц, - зачем такие сильные выраже-
ния? Разве тебя не кормит самое прекрасное из человеческих качеств -
благочестие?
- Ерунда! - возразил Грау. - Кормлюсь я за счет того, что у людей
иногда пробуждается сознание собственной вины. А благочестие - это как
раз и есть сознание своей вины. Человеку хочется оправдаться перед самим
собой за то, что он причинил или пожелал тому или другому дорогому по-
койнику. - Он медленно провел ладонью по разгоряченному лицу. - Ты и не
подозреваешь, сколько раз мой трактирщик желал своей тетушке сыграть в
ящик. Зато теперь он заказывает ее портрет в самых изысканных тонах и
вешает этот портрет над диваном. Так она ему больше нравится. Благочес-
тие! Обычно человек вспоминает о своих добрых свойствах, когда уже слиш-
ком поздно. Но он все равно растроган - вот, мол, каким благородным мог
бы я быть. Он умилен, кажется себе добродетельным. Добродетель, доброта,
благородство, - он махнул своей огромной ручищей, - пусть все это будет
у других. Тогда их легче обвести вокруг пальца.
Ленц усмехнулся.
- Ты расшатываешь устои человеческого общества, Фердинанд!
- Стяжательство, страх и продажность - вот устои человеческого об-
щества, - ответил Грау. - Человек зол, но он любит добро... когда его
творят другие... - Он протянул Ленцу свой стакан. - Вот, а теперь налей
мне и перестань болтать. Дай и другим вставить словечко.
Я перелез через диван к Кестеру. Меня внезапно осенило.
- Отто, сделай мне одолжение. Завтра вечером мне понадобится "кадил-
лак".
Браумюллер оторвался от фотографии почти совсем обнаженной креольской
танцовщицы, которую уже давно и усердно сверлил взглядом.
- Ты что - научился поворачивать направо и налево? До сих пор мне ка-
залось, что ты можешь ехать только прямо, да и то, если кто-то ведет ма-
шину вместо тебя.
- Ты, Тео, помалкивай, - возразил я. - На гонках шестого числа мы
сделаем из тебя котлету.
От хохота Браумюллер начал кудахтать.
- Так как же, Отто? - взволнованно спросил я.
- Машина не застрахована, Робби, - сказал Кестер.
- Я буду ползти, как улитка, и сигналить, как междугородный автобус.
Проеду всего лишь несколько километров по городу.
Полуприкрыв глаза, Отто улыбнулся:
- Ладно, Робби, изволь.
- Скажи, а машина тебе понадобилась к новому галстуку, не так ли? -
спросил подошедший к нам Ленц.
- Заткнись, - сказал я и отодвинул его.
Он не отставал.
- Ну-ка, детка, покажи галстучек! - Он потрогал шелк галстука. - Ве-
ликолепно. Наш ребеночек в роли жиголо - наемного танцора. Ты, видать,
собрался на смотрины.
- Сегодня тебе меня не обидеть. Молчал бы! Тоже мне фокусник-транс-
форматор!
Фердинанд Грау поднял голову.
- Говоришь, собрался на смотрины? А почему бы и нет! - Он заметно
оживился. - Так и сделай, Робби. Это тебе вполне подходит. Для любви
нужна известная наивность. Она тебе свойственна. Сохрани ее и впредь.
Это поистине дар божий. А лишишься его - никогда не вернешь.
- Не принимай это слишком близко к сердцу, - ухмыльнулся Ленц. - Ро-
диться дураком не позор. А вот умереть дураком стыдно.
- Ни слова больше, Готтфрид. - Движением своей могучей руки Грау от-
мел его в сторону. - Не о тебе разговор, несчастный романтик с задворок.
О тебе никто не пожалеет.
- Валяй, Фердинанд, выговорись, - сказал Ленц. - Выговориться - зна-
чит облегчить свою душу.
- Ты вообще лодырь, - заявил Грау. - Да еще высокопарный.
- Все мы такие, - улыбнулся Ленц. - Все живем в долг и питаемся иллю-
зиями.
- Вот это точно, - сказал Грау и по очереди оглядел нас из-под своих
кустистых бровей. - Питаемся иллюзиями из прошлого, а долги делаем в
счет будущего. - Потом он снова обратился ко мне: - Наивность, сказал я,
Робби. Только завистливые люди называют ее глупостью. Не огорчайся из-за
этого. Наивность - не недостаток, а, напротив, признак одаренности.
Ленц открыл было рот, но Фердинанд продолжал говорить:
- Ты, конечно, понимаешь, о чем речь. О простой душе, еще не изъеден-
ной скепсисом и этакой сверхинтеллектуальностью. Парсифаль был глуп.
Будь он поумнее - никогда не стал бы завоевывать чашу святого Грааля. В
жизни побеждает только глупец. А умному везде чудятся одни лишь пре-
пятствия, и, не успев что-то начать, он уже потерял уверенность в себе.
В трудные времена наивность - самое драгоценное из всего, волшебная ман-
тия, скрывающая от тебя беды, в которые сверхумник, словно загипнотизи-
рованный, то и дело попадает.
Он отпил глоток и посмотрел на меня своими огромными голубыми глаза-
ми, вправленными, точно два кусочка неба, в обрюзгшее, морщинистое лицо.
- Никогда, Робби, не стремись знать слишком много! Чем меньше знаешь,
тем проще живется. Знание делает человека свободным, но и несчастным.
