стройно подпевали. Гомосексуалист Кики пел вторым голосом.
Лилли поднялась - ей нужно было заехать за женихом. Роза сердечно
расцеловала ее.
- Всего тебе, Лилли, самого лучшего! Не давай себя в обиду!
Лилли ушла, сгибаясь под тяжестью подарков. Бог его знает почему, но
лицо ее совершенно преобразилось. Исчезли жесткие черты, присущие каждо-
му, кто сталкивался с человеческой подлостью. Выражение ее лица стало
мягче, и в нем вновь проступило что-то девичье.
Мы вышли на тротуар и махали ей вслед. И вдруг ни с того ни с сего
Мими разревелась. Когда-то и она была замужем. Ее муж умер на войне от
воспаления легких. Погибни он в бою, она получала бы за него небольшую
пенсию и была бы избавлена от панели.
Роза похлопала ее по спине.
- Сейчас же брось, Мими! Нечего нюни распускать! Пойдем выпьем еще по
чашечке кофе.
Все общество вернулось в полумрак "Интернационаля", словно куры на
насест. Хорошего настроения как не бывало.
- Робби, сыграй на прощание еще что-нибудь, - попросила Роза. - Под-
бодри нас.
- Хорошо, - согласился я. - Давайте-ка долбанем "Марш старых товари-
щей".
Затем откланялся и я. Роза сунула мне кулек с пирожными. Я подарил их
сыну "мамочки", который, как и во всякий вечер, устанавливал на тротуаре
котел с колбасками.
Я задумался - чем бы заняться. Идти в бар мне определенно не хоте-
лось. В кино - тоже нет. Разве что пойти в мастерскую? В нерешительности
я посмотрел на часы. Было восемь. Кестер, вероятно, уже пришел. В его
присутствии Ленц не посмеет снова бесконечно болтать про эту девушку. Я
направился в "Аврема".
Там горел свет. И не только в помещении - весь двор был ярко освещен.
Кроме Кестера, не было никого.
- Что тут происходит, Отто? - спросил я. - Уж не продал ли ты "кадил-
лак"?
Кестер рассмеялся.
- Нет. Просто Готтфрид устроил небольшую иллюминацию.
Обе фары "кадиллака" были включены. Машина стояла так, что снопы све-
та через окно падали прямо на сливу в цвету. Какая-то удивительно яркая
меловая белизна. А черный мрак по обе стороны дерева, казалось, шумит,
как море.
- Фантастика! - сказал я. - А где Ленц?
- Пошел купить чего-нибудь поесть.
- Блестящая идея, - сказал я. - Что-то у меня вроде как ветер в голо-
ве. Но, возможно, это просто голод.
Кестер кивнул.
- Поесть всегда хорошо. В этом основной закон всех старых вояк. Зна-
ешь, и у меня сегодня, кажется, ветер гулял в голове - я записал "Карла"
на гонки.
- Что? - спросил я. - Уж не на шестое ли число?
Он кивнул.
- Ничего себе, Отто! Но там ведь будут самые что ни на есть асы.
Он снова кивнул.
- По классу спортивных машин выступает Браумюллер.
Я принялся засучивать рукава.
- Ну, коли так, Отто, то за дело! Напоим нашего любимца маслом.
- Стоп! - крикнул только что вошедший последний романтик. - Сперва
сами подзаправимся.
Он развернул свертки с ужином: сыр, хлеб, твердокаменная копченая
колбаса и шпроты. Все это мы запивали отлично охлажденным пивом. Ели мы
так, словно от зари до зари молотили цепами зерно. Потом взялись за
"Карла". Работали два часа, все проверили и отрегулировали, смазали под-
шипники. Вслед за этим Ленц и я поужинали вторично. Готтфрид включил
свет и на "форде". При аварии одна его фара уцелела. И теперь, укреплен-
ная на выгнутом кверху шасси, она испускала косой луч света куда-то в
небо.
Вполне удовлетворенный, Ленц повернулся к нам.
- Ну вот! А теперь, Робби, достань-ка бутылки. Давайте отметим
"Праздник цветущего дерева"!
Я поставил на стол коньяк, джин и два бокала.
- А ты? - спросил Готтфрид.
- Я пить не буду.
- Что?! Почему не будешь?
- Потому что пропала у меня охота продолжать это чертово пьянство!
Ленц пристально посмотрел на меня.
- Отто, наш ребеночек свихнулся, - сказал он Кестеру.
- Оставь его в покое. Не хочет - не надо, - ответил Кестер.
Ленц налил себе полный бокал.
- Вообще у этого мальчика с некоторых пор пошли завихрения.
- Это еще не самое худшее, - заявил я.
Над крышей фабрики напротив нас взошла большая красная луна. Некото-
рое время мы сидели молча.
- Скажи мне, Готтфрид, - заговорил я затем, - ведь ты специалист по
части любовных дел, не так ли?
- Специалист? Нет, я классик любви, - скромно ответил Ленц.
- Хорошо. Я хотел бы знать, всегда ли влюбленный человек ведет себя
по-идиотски?
- То есть как это по-идиотски?
- Ну, в общем так, как будто он полупьян. Болтает невесть что, несет
всякую чепуху, да еще и врет.
Ленц расхохотался.
- Что ты, детка! Ведь любовь это же сплошной обман. Чудесный обман со
стороны матушки-природы. Взгляни на это сливовое дерево! И оно сейчас
обманывает тебя: выглядит куда красивее, чем окажется потом. Было бы
просто ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде.
Слава богу, что растреклятые моралисты не властны над всем.
Я встал.
- Так, по-твоему, без некоторого жульничества это дело вообще невоз-
можно?
- Да, детонька моя! Вообще невозможно!
- Но ведь тогда можно попасть в глупейшее положение.
Ленц усмехнулся.
- Запомни одну вещь, мальчик: никогда, никогда и еще раз никогда ты
не окажешься смешным в глазах женщины, если сделаешь что-то ради нее.
Пусть это будет даже самым дурацким фарсом. Делай все, что хочешь, -
стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павлин, пой под ее окном.
Не делай лишь одного - не будь с ней деловым, разумным.
Я оживился:
- А ты что скажешь, Отто? Кестер рассмеялся:
- Пожалуй, так оно и есть.
Он встал и поднял капот "Карла". Я достал бутылку рома, еще один бо-
кал и поставил их на стол. Отто включил зажигание, нажал на кнопку стар-
тера, и двигатель зачавкал - утробно и сдержанно. Ленц, положив ноги на
подоконник, глядел в окно. Я подсел к нему.
- Тебе когда-нибудь случалось быть пьяным в обществе женщины?
- Часто случалось, - не пошевельнувшись ответил он.
- Ну и как? Он искоса посмотрел на меня.
- Ты хочешь знать, как быть, если ты сделал что-то не так? Отвечаю,
детка: никогда не проси прощения. Ничего не говори. Посылай цветы. Без
писем. Только цветы. Они покрывают все. Даже могилы.
Я посмотрел на него. Он оставался неподвижным. В его блестящих глазах
отражался белый свет автомобилей. Двигатель все еще работал. Он тихонько
погромыхивал, точно под ним содрогалась земля.
- Вот теперь я могу спокойно выпить чего-нибудь, - сказал я и откупо-
рил бутылку.
Кестер заглушил двигатель. Затем обратился к Ленцу:
- Сегодня луна светит достаточно ярко, чтобы можно было найти стакан.
Верно, Готтфрид? А ну-ка выключи свою иллюминацию. Особенно на "форде".
Этот косой луч напоминает мне прожекторы времен войны. Когда ночью эти
штуки начинали нашаривать мой самолет, мне было совсем не до шуток.
Ленц кивнул.
- А мне он напоминает... Впрочем, не все ли равно...
Он встал и выключил фары.
Луна поднялась высоко над фабричной крышей. Она все больше светлела и
теперь казалась желтым лампионом, повисшим меж ветвей сливы. Ветви, ко-
леблемые слабым ветерком, тихо качались.
- Все-таки странно, - сказал Ленц после паузы, - почему принято ста-
вить памятники всевозможным людям?.. А почему бы не поставить памятник
луне или дереву в цвету?..
Я рано вернулся домой. Открыв дверь в коридор, услышал музыку. Играл
патефон Эрны Бениг - личной секретарши. По коридору плыл тихий и проз-
рачный женский голос. Потом пошла перекличка скрипок под сурдинку с пиц-
цикато на банджо. И опять этот голос, проникновенный, нежный, будто пе-
реполненный счастьем. Я вслушался, пытаясь разобрать слова. Тихое изум-
ление женщины звучало удивительно трогательно в этом темном коридоре,
где я стоял между швейной машиной фрау Бендер и чемоданами супругов Хас-
се. Я увидел кабанью голову над входом в кухню, где служанка гремела по-
судой.
"И как же могла я жить без тебя?.." - пел голос в нескольких шагах от
меня, там, за дверью.
- Я пожал плечами и пошел к себе в комнату.
За стеной снова разгорелась свара. Через несколько минут ко мне пос-
тучался и вошел Хассе.
- Я не мешаю вам? - устало спросил он.
- Ничуть, - ответил я. - Хотите что-нибудь выпить?
- Лучше не надо. Только немного посижу у вас.
Он тупо уставился в пол.
- Вам хорошо, - сказал он. - Вы живете один...
- Ну что за ерунда! - возразил я. - Вечно торчать одному тоже не де-
ло... Уж поверьте мне...
- Чуть сгорбившись, он сидел в кресле. Его глаза казались стеклянными
- в них отражался проникавший в полумрак комнаты свет уличного фонаря. Я
смотрел на, его узкие, покатые плечи.
- Я представлял себе жизнь совсем по-другому, - проговорил он после
долгого молчания.
- Это у всех так...
Через полчаса он решил пойти мириться с женой.
Я дал ему несколько газет и полбутылки ликера "Кюрасао". Ему это при-
торно-сладкое пойло должно было подойти - в напитках он ничего не смыс-
лил. Тихо, почти неслышно вышел он от меня. Тень от тени, будто и вправ-
ду уже угас. Из коридора словно пестрое шелковое тряпье ворвались обрыв-
ки музыки... скрипки, приглушенные банджо... "И как же могла я жить без
тебя..."
Я запер за ним дверь и уселся у окна. Кладбище было залито голубым
сиянием луны. Пестрые контуры световой рекламы взметались до крон де-
ревьев. На темной земле выделялись могильные плиты. Безмолвные, они не
внушали страха. Вплотную к ним, сигналя, проезжали автомобили, и свет их
фар скользил по выветрившимся надгробным надписям.
Я просидел довольно долго, размышляя о всякой всячине. В частности, о
том, как в свое время мы вернулись с фронта, молодые, ни во что не веря-
щие, словно шахтеры, выбравшиеся на поверхность из обвалившейся шахты.
Нам хотелось ринуться в поход против лжи, эгоизма, алчности, душевной
косности - против всего, что вынудило нас пройти через войну. Мы были
суровы и могли верить только близкому товарищу или таким вещам, которые
никогда нас не подводили, - небу, табаку, деревьям, хлебу и земле. Но
что же из всего этого получилось? Все распадалось, пропитывалось фальшью
и забывалось. А если ты не умел забывать, то тебе оставались только бес-
силие, отчаяние, равнодушие и водка. Ушло в прошлое время великих чело-
веческих и даже чисто мужских мечтаний. Торжествовали дельцы. Продаж-
ность. Нищета.
"Вам хорошо, вы одиноки", - сказал мне Хассе. Все это, конечно, так -
одинокий человек не может быть покинут. Но иногда по вечерам эти ис-
кусственные построения разлетались в прах, а жизнь превращалась в ка-
кую-то всхлипывающую, мечущуюся мелодию, в водоворот дикого томления,
желания, тоски и надежды все-таки вырваться из бессмысленного самоодур-
манивания, из бессмысленных в своей монотонности звуков этой вечной шар-
манки. Неважно куда, но лишь бы вырваться. О, эта жалкая потребность че-
ловека в крупице тепла. И разве этим теплом не могут быть пара рук и
склоненное над тобой лицо? Или и это было бы самообманом, покорностью
судьбе, бегством? Да и разве вообще существует что-то, кроме одиночест-
ва?
Я закрыл окно. Нет, ничего другого нет. Для всего остального у чело-
века слишком мало почвы под ногами.
Однако утром я встал пораньше и, прежде чем пойти в мастерскую, пос-
тучал в дверь владельца небольшой цветочной лавки. Там я подобрал букет
роз и попросил отправить их без промедлений. Я чувствовал себя довольно
странно, когда медленно выводил на карточке адрес и имя: Патриция
Хольман.
V
Кестер надел свой самый старый костюм и поехал в финансовое управле-
ние. Он хотел добиться снижения наших налогов. В мастерской остались
Ленц и я.
- Готтфрид, - сказал я, - ну-ка давай приналяжем на толстый "кадил-
лак".
Накануне в вечерней газете появилось наше объявление, и, следова-
